и  полотенце.
Кормили  нас три  раза в день. Я был потрясен,  когда  принесли  мне  в обед
немного жареной картошки и настоящую мясную котлетку... Я забыл про  голод и
был  просто взволнован  человеческой  стороной  этого отношения к больным. В
лесу у  нас  не было  обедов,  а  жареной картошки я не видел уже год...  О,
счастье  быть  легочным больным! Ради этого  стоило пройти  сотни километров
этапа...
     Соседа  моего звали  Иван Николаевич.  Это  был  высохший,  как  щепка,
угрюмый и желчный конторский служащий. Он пристально рассмотрел меня,  узнал
во мне  еврея и сразу  нахмурился. Это не  поразило меня.  Я  так  переживал
великолепие стационара, что готов был обнять всех антисемитов Сов. Союза. --
На следующее утро Иван Николаевич долго приглядывался к моей постели. Одеяло
было сложено неровно.  -- "Еврейская натура!" -- тихо, но явственно произнес
Иван Николаевич. Он непримиримо  и немедленно с первого взгляда возненавидел
меня, мою наружность, слова, движения и даже книгу и очки, которые лежали на
тумбочке. Иван  Николаевич был  старый лагерник, досиживал 8-ой  год и через
короткое время готовился выйти на свободу. Чахотка и воля наперегонку играли
его жизнью. Пришло  время, полгода спустя, когда  я спросил: "а где же  Иван
Николаевич?  не  видать его..."  и  мне сказали  "не  знаете  разве?  --  на
освобождение пошел"... и я представил 184 себе Ивана Николаевича на  свободе
-- с зарядом антисемитизма, ненависти и горечи, глубоко упрятанных в сердце,
с чахоточным  кашлем и горбом  восьми  лагерных лет -- одного из  миллионной
массы советских Иван Николаевичей.
     На второй же день, к ужасу моему, у меня прошла боль в груди. Я вздыхал
на все лады -- не болит! Хорошо в госпитале, если бы не врачи! Туберкулезным
госпиталем заведывала Валентина Васильевна,  пухленькая  и  милая  особочка,
большеглазая, с вишневыми  губками,  и  именно  ее  я  должен  был  бояться:
главврач, да еще и вольная!! Валентина  Васильевна велела отправить  меня на
рентген,  и  мое самозванство разоблачилось. Через три дня изгнали  меня  из
рая. Иван Николаевич торжествовал и посмеивался. Ничего у меня не оказалось,
кроме простого растяжения мускула на груди...
     Шпицнагель ухмыльнулся, увидев меня снова в арестантском бушлате.
     --  Я  знал,  что  у вас ничего  опасного, но тем временем ваш этап уже
отправлен из  Круглицы, а  вы  остались. Теперь  выпишем вам  на две  недели
слаб-команду.
     "Слабкоманда" заключалась в  том, что мы выходили на работу через день,
мало работали, и еще меньше ели.
     В свободные  дни я  ходил по  лагерю, заходил  в  контору, к нарядчику,
предлагал  свои  услуги:  не надо  ли  чего  посчитать, пописать. Круглицкие
бараки были  большие,  каждый  человек на 100 и  больше. Когда проходил этап
вроде  нашего, бараки переполнялись, люди  спали на полу и на скамьях. Потом
снова  было просторно. При входе в каждом  бараке было отгорожено место. Там
за досчатой перегородкой помещались "знатные люди"  данного барака: помощник
нарядчика, комендант и т. п. лица. В бараке тянулись в два ряда двухъярусные
нары,  потемневшие от грязи, полные клопов, посреди был  некрашенный стол  и
пара скамей. За перегородкой зато нары были  чисто застелены (у обыкновенных
зэ-ка  185 постели не было), чистая посуда стояла на плите сбоку, и людям из
барака запрещалось заходить туда без дела.
     В одной из таких коморок я переписывал сводки для помощника нарядчика и
надеялся, что при этой работе удастся мне задержаться. Но вышло иначе.
     В  конце июля вывешен  был  на доске КВЧасти  нумер "Правды  Севера"  с
известием  о  заключении польско-советского договора:  амнистия  заключенным
полякам! Первое  следствие  войны, новый  курс! Мы  пережили дни  подъема  и
счастья, ходили  в блаженном тумане,  возбужденные  и гордые. Итак, ошиблись
те, кто пророчествовал полякам смерть на  чужбине! Мы были правы,  когда год
тому  назад смеялись, расписываясь в  получении  3 и  5 летних  приговоров и
отказывались брать  их всерьез. В Москве слишком поторопились стереть Польшу
с географической карты.
     Захватив Польшу, Гитлер превратил ее в "Генерал-губернаторство", но  не
называл ее Германией. Советская  власть  пошла дальше.  На  советских картах
того  времени  не было Польши, а была,  на запад  от  Буга  и Сана, "Область
государственных  интересов Германии". В лагере  из  этих  4  слов оставалось
только  одно. При опросе польских  зэ-ка  писали место  рождения  Варшава, в
скобках Германия.  Июль 1941  года был месяцем  отступления Красной Армии  и
месяцем перелицовки этой  мудрой  сталинской  политики.  Вчерашние  союзники
стали врагами,  враги  -- союзниками. Неописуемо было отчаяние  тех поляков,
которые малодушно выдали себя в  лагере за  белоруссов и  даже немцев. А мы,
польские граждане, торжествовали и готовились выйти на волю.
     Нам казалось, что "амнистия" -- дело нескольких дней: сказано, сделано.
Раз люди амнистированы, надо  отпустить  их.  Слово "амнистия" означало, что
надо раскрутить мясорубку и вынуть оттуда человеческое мясо, предназначенное
на перемол. Словом "амнистия" вежливо назывался  акт возвращения захваченной
человеческой  добычи. Возвращали  186 нам  звание  и  достоинство  человека.
Страшное нетерпение овладело массами поляков и польских евреев.
     Еще вчера лагерные власти  третировали нас как  рабочий скот. Теперь мы
были -- гости в лагере. Советские зэ-ка смотрели на нас с чувством зависти и
горечи. "Поляки подняли голову", -- говорили, криво  усмехаясь, зэ-ка.  Нам,
поднявшим голову, было неловко смотреть на людей, лишенных надежды.
     С первого дня,  когда я  прочитал сообщение об амнистии, я находился  в
состоянии лихорадочного ожидания. Мысль о том, что меня могут  исключить  из
амнистии, просто не пришла мне в голову. Не знаю, был ли еще хоть один среди
западников, кто бы с таким страстным нетерпением дожидался воли. Я уже видел
себя  в  форме  польской  армии,  представлял себе  части  польских  евреев,
сражающихся в  первой линии, благодарил судьбу, которая, наконец, давала мне
возможность принять  участие в войне с  Гитлером. Никогда еще я не переживал
так остро нелепость и унизительность моей вынужденной пассивности.
     Неделя за неделей проходили, а мы все сидели. Наконец, в конце августа,
первая небольшая  группа поляков  была отправлена  на  волю.  Для меня  было
жестоким разочарованием, что я не попал в эту группу. Среди отправленных был
Корень   --  польский  офицер-еврей,  из  белостокской  промышленной  семьи,
окончивший школу  подхорунжих  в Вильне. Этот человек был комендантом одного
из окрестных лагпунктов,  и в этой  должности "переусердствовал" -- возбудил
против себя ненависть польских  зэ-ка. Ему грозили:  "Погоди, когда-нибудь в
Польше сведем с  тобой счеты".  Не  успел тронуться  эшелон  с  поляками  из
Ерцева, как  над  Коренем  учинили  расправу.  Его избили  до  смерти,  труп
выбросили из вагона.
     1 сентября всех поляков Круглицы вывели за вахту... Вместо освобождения
произошло нечто неожиданное: всех нас перевели в "штрафной" лагерь Осиновку,
километров в 15 за Круглицей.
     187 Первый день в Осиновке я работал в качестве водоноса.
     Очень хорошо помню угрюмый  и облачный день северной осени. Утром  дали
мне  два деревянных тяжелых ушата. От лагерного колодца, где я набирал  воду
ведром на веревке,  до кипятилки, куда  я  тащил ее, было метров 200. Я снес
всего 35 пар ведер. Таким образом, я прошел 7 километров с полными ушатами и
7  километров  с  пустыми. По  дороге я  взбирался  на  бревенчатый  настил,
переходил канаву,  а дальше  начиналась сплошная грязь,  где я пробирался по
проложенным  доскам,  прыгал с  кирпича на  кирпич,  а  в  некоторых  местах
останавливался, чтобы сообразить --  как здесь пробраться? В течение дня мои
ватные брюки -- те самые,  в которых я вышел из 48-го квадрата,  -- и бушлат
промокли насквозь.
     Медленно  продвигаясь, чтобы не расплескать  воду, останавливаясь  раза
два  по дороге, я вспоминал старого  пинского водоноса, по имени Гершл.  Это
был  еврей,  который в течение ряда лет  каждое  утро приносил на кухню моей
матери два ведра воды. Гершл, всклокоченный, с сизым щетинистым подбородком,
красными глазами, красным носом, худой и тощий как огородное пугало, казался
мне олицетворением еврейской нищеты. Я смотрел  на него  с чувством  вины  и
брезгливой жалости, не предчувствуя, что  придет  время, когда  я  буду  ему
завидовать.  Теперь Гершл представился мне в новом свете. Я делал теперь его
работу. Мои лохмотья были много хуже  его одежды. На ногах моих были опорки,
пропускавшие воду. Онучами служили мне грязные мокрые тряпки. Лагерные ушаты
были  много  тяжелее ведер моей матери.  Гершл получал за пару ведер  десять
грошей. Эти гроши казались  мне  тогда  подаянием  нищему.  Теперь, медленно
колыша  свои  ушаты,  я  забавлялся  тем,  что  подсчитывал,  сколько  бы  я
заработал, если бы мне платили как пинскому водоносу.
     Десять пар ведер! -- И вот я уже заработал один злотый. Что  купить  за
эти деньги?
     Во-первых, я  купил бы целое кило хлеба. Кило 188 хлеба стоило в Пинске
15 грошей. Потом я купил бы 10 яиц. Это бы стоило 50 грошей. За остальные 35
грошей я бы купил 200 грамм сала. Какую исполинскую яичницу я бы соорудил из
всего этого!
     От одной мысли о яичнице я  ускорял шаг, и ушаты бились о мои колени, а
вода плескала через край, обливая ноги.
     Но одного злотого мало. Надо  принести еще 10 пар ведер воды! За второй
злотый я  бы купил сахару полкило и десятку чаю. Потом еще литр молока за 15
грошей. И у меня бы еще осталось на кило крупы!
     Я считал, считал, и от 35  пар  ведер воды у меня еще оставалась  масса
денег. Теперь я понимал, что Гершл мог прокормить не только себя,  но и жену
с ребенком. Этих денег хватало на мясо и на рыбу  к субботе! Этот Гершл  был
богачом  по  сравнению  со  мною!  И  вдобавок   он  имел  это  возвышенное,
божественное право  шваркнуть к чортовой  матери оба ведра, в  любой момент,
когда ему это захотелось! Я  был лишен этого права, и все,  что мне давали в
лагере при 100% нормы, были  700 грамм хлеба -- т. е. в лучшем случае -- это
составляло  в польской валюте 39-го года -- 30 грошей. Шесть ведер! А я снес
35!
     В  5  часов комендант  разрешил  мне  кончить  работу. Я отнес  ушаты в
кипятилку и отправился в барак отдыхать. До прихода бригад оставалось еще  2
часа. Замечательная работа! Охотно я бы  остался работать водоносом,  но для
этого не было  у меня достаточной протекции...  Впрочем, это были  последние
дни в лагере! Не стоило и стараться особенно...
     На следующий день  приписали меня к  русской  сенокосной бригаде. Опять
удача!  Эта  бригада,  после  напряженной  летней  работы,  "кантовалась"  в
сентябре, т. е. с ведома начальства делала  вид, что  работала, подбирала по
лугам неубранное  сено, докашивала огрехи.  По старой памяти  писали всем по
125%,  и  мы  получали  "ударный"  котел.  За  добавку  к  еде  вычитали  из
"заработка",   так  что   мое  "премвознаграждение"  за  "ударный"  сентябрь
составило ровно 3 рубля 189  25 копеек. На рассвете мы уходили, забирались в
туманные  топкие  низины. Никто  нами  не  интересовался.  Может  быть,  это
несчастье  на  фронте так отражалось в отсутствии контроля и в деморализации
лагерных верхов? Вяло побродив по мокрым и бурым полянам,  перелескам, кучка
людей выходила на возвышенность, разводила костер и дремала часов до 11. Над
нами на  горке,  как  цепной  кобель, сидел  конвоир и тоже дремал. Потом мы
спохватывались,  кто-нибудь говорил, берясь за  грабли: "пошли,  ребята, что
ли?" и мы  часа два  гребли и  снова  садились. Перед уходом  снова ходили с
граблями часа  два. Вряд ли  делали мы четверть нормы, но  вечером  бригадир
составлял фантастические "рабочие  сведения", за которые полагался  нам ужин
из особого окошечка, "ударный" -- с кусочком дельфина или сушеной рыбы.
     Время  шло, а мы  сидели, словно и не было амнистии. Леса под Осиновкой
были полны рябины. Алые гроздья рябины раздражали нас своей  несъедобностью.
Голод не  тетка.  В конце концов мы  начали есть рябину. Всю первую половину
сентября  моросило.  Под дождиком  мы  собирали  мокрые глянцевитые  гроздья
рябины,  обламывали шумящие  пламенные  суки, сносили  охапками к  костру  и
начинали  "печь"  рябину. Алая гроздь чернела, горячие ягоды  лопались, и из
них тек горький, терпкий клейкий сок.  В таком виде мы потребляли  рябину  в
огромных  количествах, забивали пустые желудки и обманывали голод. Тогда уже
давало себя чувствовать отсутствие посылок, которые как рукой сняло с начала
войны  --  сказались  результаты этапа и предшествовавшего лагерного года --
вместе  с  резким  сокращением лагерного  питания. Это  было  только  первое
сокращение,  за  которым  последовала  серия  дальнейших.  Но  уже  и  тогда
"ударный" ужин не был для нас достаточен -- и мы засыпали голодные.
     Первая половина сентября была  расцвечена яркой  рябиной, вторая прошла
под  знаком  картошки. Я  работал в польской бригаде, где была атмосфера 190
раздражения,  ссор,  споров  и  ежедневных конфликтов.  Гнездо  ос! Эти люди
переживали нервный кризис: на волю  или с ума  сойти.  С трудом держал своих
людей в  порядке бригадир Брандес (Виктор), журналист-варшавянин и пламенный
польский  патриот. Ум  и энергия этого  человека  сделали  его предводителем
поляков в Осиновке.
     Мы  копали картошку тяпками в глубоких черных бороздах. Другие в ящиках
сносили  ее  к  бригадиру.  Ни  разводить  огня,  ни  печь картошки  нам  не
разрешалось.  Брандес  вступил  в переговоры со стрелком. В золе  его костра
пеклась  нелегально казенная  картошка, и сам бригадир,  оглядываясь во  все
стороны, подбрасывал  по очереди  по  одной  печеной картофелине  каждому из
своих людей -- прямо в развороченную борозду. Съев свою  картошку, мы  ждали
полчаса или  час,  пока  Брандес  с оттопыренным карманом  своего  польского
пальтишка не пробегал снова по полю,  разделяя  "по одной большой или по две
маленьких".
     ...  В соседнем  поле  была капуста.  Смельчаки воровали  большие белые
кочаны и немедленно делили среди людей, т. к. качан должен был быть съеден в
мгновение ока. Тогда я  сделал открытие, что кролик не глуп, и неважно даже,
если мясистые белые листья запачканы землей  и лежали в грязи. Момент, когда
в  кучке  столпившихся, притаившихся зэ-ка мелькнуло  белое  пятно  качана и
шопотом спрашивают: "у кого ножик, давайте скорее..." -- это момент триумфа.
В это время  из-за изгороди  набегают стрелки и люди с  перекошенными  злыми
лицами: заметили...  Крики, брань,  угрозы... И,  наконец,  подымают  нас  и
отводят на работу подальше от опасного соседства...
     В краже  казенной  картошки и капусты принимали участие люди, в прошлой
своей  жизни не  погрешившие ни разу против  чужой собственности:  адвокаты,
учителя, судьи. Здесь кража была актом самообороны против  открытого насилия
над нами  государства, воскресившего  рабовладение. Не  191 философствуя, мы
знали, что мораль едина и  неделима, и законы общежития  обязывают жертву не
больше, чем они обязывают палача.
     В продолжение сентября тревога  росла среди поляков  в Осиновке. Второй
месяц  после объявления амнистии  шел к  концу, а мы продолжали оставаться в
заключении. Мы были  попрежнему отрезаны от внешнего мира. Мы опасались, что
нас  пропустят,  забудут о нас  или сознательно задержат в  лагере.  Местное
начальство ничего  не могло ответить  на наши запросы  -- оно само ничего не
знало. Мы стали  домогаться  свидания с представителями Управления в Ерцеве.
Но никто не торопился разговаривать  с нами. Тогда мы  решились организовать
демонстрацию протеста.
     Это было непросто. Никакие коллективные самочинные выступления в лагере
не разрешаются.  Сказать "мы" -- значит поднять бунт. Когда Виктор Брандес и
другие "западники" обращались к начальству, они это делали от своего имени и
по своему делу  -- но сказать "мы" значило взять  на себя ответственность за
контрреволюционное выступление,  ибо  в  Советском Союзе  право организовать
массу и говорить от ее  имени имеет только "партия" и органы  ее власти.  Не
раз  нам рассказывали  русские зэ-ка о случаях голодных бунтов и  возмущений
доведенной до отчаяния массы, которые подавлялись кровью или лишней подачкой
хлеба,  --  но  никогда  эти  взрывы  не  носили  характера  организованного
политического выступления. Наша  затея была опасной новостью: протест против
бесправия, против незаконного задержания нас в лагере.
     Вечером 28 сентября в большой тайне прошло несколько человек по баракам
и отобрало  у западников "талоны",  выданные с вечера на питание  следующего
дня. Все без  исключения  отдали  свои  талоны.  На  рассвете 29-го,  только
пробили подъем, 120 человек собралось в одном бараке.  Это было все польское
население  первой  Осиновки.  Настроение   было   у  всех  торжественное   и
приподнятое.  Как на 192 молитву перед боем, стали поляки и евреи и  пропели
старинный хорал:  "Kiedy  ranne wstaj,a  zorze"... Затем отнесли  начальнику
лагпункта  сверток со  120-ю талонами. Мы постановили не принимать пищи и не
выходить на работу, пока не добьемся освобождения.
     -- Поляки  бастуют! --  разнеслось по  лагерю.  Если  бы русские  зэ-ка
позволили себе нечто подобное,  с ними бы  не поцеремонились. Самая дерзость
этого  выступления  свидетельствовала о  том, что  поляки чувствуют силу  за
собой. Начальство растерялось.  Сперва  прибежал  нарядчик,  на  обязанности
которого лежит  вывод  людей на вахту -- и оторопел. Попробовал взять силой,
выругался, стал грозить --  но барак, битком набитый, не боялся его. В барак
стали   заглядывать   любопытные  соседи.   Наши  дневальные   не   впускали
посторонних. Прибежал в страхе инспектор  КВЧ с увещаниями: "С ума вы сошли?
Не  знаете, что полагается за такое дело?" -- не слушали и его. Тем временем
прошел развод  и лагерь  опустел. Люди вышли на работу, и только один барак,
как новый "Броненосец Потемкин", был полон ослушников.
     Наконец, появился начальник лагпункта. Он медленно  вошел  в самую гущу
людей,  стал  посреди  барака,  оглядел  нары,  где  скучились  заключенные,
помолчал и спросил голосом, колючим, как штык:
     -- Так что же? Не будем работать?
     Наступила мертвая тишина. Вдруг из задних рядов брызнули голоса:
     -- Зачем нас держите? Нет права держать по амнистии. Мы голодные!
     -- Чего вы хотите? -- спросил начальник.
     Администрацию  лагеря  напугал не  столько наш невыход  на  работу, как
отказ  от  пищи. Голодная забастовка -- серьезное оружие заключенных,  т. к.
лагерная власть обязана  довести  еду до  зэ-ка. Не смеет  не выдать  ее. За
некормление  людей  она  отвечает,  и  в  данном случае  не  наше  нарушение
дисциплины ее пугало, а нерозданная  пища на 120 человек, что могло привести
к  самым  неприятным  последствиям.  Начальство боялось за 193  себя. Первым
выступил Брандес и  спокойно изложил требования  поляков:  немедленный вызов
прокурора из Ерцева для переговоров. Наше задержание противоречит амнистии и
закону,  и  никто не  имеет  права заставить нас работать после того, как мы
амнистированы.
     Говорили  доктор  Шпицнагель,  молодой поляк  Новак,  который, если  не
ошибаюсь, приходился родственником кому-то из польских министров. Наконец, и
я  взял   слово,  чтобы  как  можно  примирительнее  и  спокойнее  объяснить
начальнику лагпункта, что среди нас  нет врагов Советской власти,  что мы --
граждане союзного  государства,  и  место  наше -- в  рядах  польской армии,
борющейся с общим врагом.
     -- Если  друзья Советской власти, стало  быть -- помогайте! --  сказал,
внимательно глядя на меня, начальник лагпункта.  -- Зачем  же  отказываетесь
работать?
     -- Работа в лагере, -- ответил я ему, -- есть наказание, от которого мы
по амнистии освобождены. Работать в лагере --