не будем.
     -- Не будем! Не будем! -- хором закричали все собранные.
     Начальник без слов повернулся и вышел. Через 15 минут вошел комендант и
вызвал к начальнику всех, четырех, которые говорили. Нас привели в контору и
по одному стали вводить в кабинет начальника.
     Когда пришла  моя очередь, я увидел пред собой целый аэропаг: за столом
заседала  комиссия, там были, кроме  начальника  лагпункта, заведующие  КВЧ,
Санчастью и прочие руководители лагпункта.
     Меня допрашивали 3/4  часа. Добивались ответа: кто собирал талоны вчера
вечером, кому я отдал свой  талон. Я сказал,  что не  помню. Потом мне стало
стыдно своей  нерешительности,  и я сказал им, что  не  следует задавать мне
таких вопросов.
     -- Почему? -- заинтересовался начальник лагпункта.
     -- Потому что,  если бы я и помнил, то все 194  равно не сказал бы  вам
этих имен: я понимаю, что вы ищете людей для обвинения, но люди,  собиравшие
талоны, не были вовсе нашими "вожаками". Это были случайные люди.
     -- Так почему же все-таки не сообщаете их имен?
     -- Это было бы  бесчестно. Вы  первый не уважали бы меня, если бы я был
доносчиком на своих товарищей.
     -- Слышите, что он говорит? -- охнул начальник лагпункта. -- Вот каков!
     Мой ответ был наивен, так как каждый  из людей, сидевших за столом, сам
был доносчиком и сотрудником НКВД.
     Меня вывели и  в соседней комнате раздели  до гола,  обыскали, нашли  и
забрали, в  который раз, ножик, -- и через 10 минут я был водворен в карцер,
в камеру, где уже сидели Брандес, Новак и Шпицнагель.
     Начальство действовало по классическому рецепту: изъяло,  прежде всего,
представителей "мятежников" -- обезглавило массу. Мы были готовы к геройской
защите,  чувствовали прилив  сил и бодрости.  Мы  стряхнули  с себя  рабское
оцепенение, и сознание  общей  борьбы сразу  сблизило нас. Все мы  в  камере
сразу перешли между собой на "ты".
     Но страдать нам не пришлось. Часа через 3 отворилась  дверь карцера,  и
вошел  прокурор Каргопольлага  -- тот  самый, которого мы  тщетно добивались
целый месяц -- и после краткого опроса велел нас выпустить. В бараке мы были
встречены  общим  ликованием. Оказалось, что  в  наше отсутствие прибыли  из
Ерцева  все центральные  власти:  начальник  Каргопольлага,  начальники КВО,
САНО, уполномоченный и  прокурор.  На собрании в бараке западникам  обещали,
что в  течение месяца  все будут освобождены;  а  когда стали жаловаться  на
содержание  в  штрафном  лагере  --  обещали  немедленный  перевод в  другие
"нормальные" лагпункты.
     Итак, победа по всей линии!  Брандес выступил вперед и  в короткой речи
поздравил    западников    195   с    успехом   демонстрации   и   примерной
дисциплированностью; особо поблагодарил трех своих товарищей по карцеру. Я в
ответ от имени всех участников забастовки выразил благодарность Брандесу, --
и  обе   речи  были   покрыты  аплодисментами.  Длинная  очередь  западников
выстроилась под окошками кухни получать утренний завтрак.
     Утром  следующего  дня  нас  вывели  из  Осиновки  первой.  Часть  была
отправлена во  вторую  Осиновку,  а  часть,  в которой  и я  находился --  в
Круглицу. Таким образом, 1 октября 1941 года я снова очутился  в Сангородке.
В  половине октября большая партия западников  была освобождена.  Этого было
достаточно,  чтобы успокоить  оставшихся. Мы с верой и надеждой ждали  своей
очереди.
     Главный организатор сопротивления, Брандес, был отправлен в Ерцево. Там
он  продолжал  бунтовать.  Он  требовал  разрешения  снестись  телеграфно  с
польским  представительством  в столице. Ему  позволили  написать письмо, на
которое так и  не пришло ответа.  Ни на одно из  потопа писем, которые  были
отправлены в ту  зиму  из  лагерей на адрес польского посольства,  не пришло
ответа.  Мы не могли представить себе, чтобы польское посольство не отвечало
на  письма  польских граждан в  беде,  и считали,  что либо  наши письма  не
передаются по адресу, либо ответы не пропускаются в лагерь. Так или иначе --
фактом остается, что после  "амнистии" мы попрежнему были лишены  контакта с
польскими властями и целиком зависели от произвола органов НКВД.
     Тогда Брандес снова -- на  этот раз  единолично -- отказался от работы.
На этот раз он просидел  в карцере, не  принимая пищи, 9  суток. После этого
его  перевели  в больницу.  По выписке  из  больницы  он снова  отказался от
работы.  Тогда его официально освободили от работы "по состоянию  здоровья",
т. е. легализовали его протест. И, наконец, в январе 1942 г. он и Новак были
освобождены. Я и Шпицнагель продолжали оставаться в лагере.
     Зима  41-42 года  была самым  тяжким 196 испытанием  моей  жизни. Голод
подтачивал мои силы. Но  страшнее было другое. До того я относился к лагерю,
как  наблюдатель со стороны, как литератор, как человек, которому  в будущем
предстояло написать  о  нем  книгу.  Лагерь казался  мне редчайшим секретным
документом  советской действительности, к которому я случайно получил доступ
-- захватывающим документом и панорамой. В эту зиму я понял, что легче войти
в лагерь, чем  выйти из  него.  Лагерь  перестал  быть для  меня  темой  для
наблюдений. Я перестал наблюдать и начал умирать  в  лагере. Я почувствовал,
что изъятие из амнистии есть для меня -- смертный приговор.
     Я был отрезан от всего мира, от семьи, от родных и близких. Мои  письма
не передавались заграницу.  В Сов. Союзе не было у меня ни души. Некому было
оказать мне материальную и моральную помощь. Город Пинск, где я оставил свою
старую мать  и  преданных  друзей, был занят  немцами,  и  советские  газеты
сообщили об избиении там  10.000 евреев. Теперь я знаю, что  моя бедная мать
еще была  жива в  это время. Гетто в Пинске было окончательно  уничтожено  в
октябре 1942 г.
     Незнание будущего  давило  нас.  Советско-немецкая  война  была для нас
войной горилл и каннибалов. Обе стороны были нечеловеческим искажением всего
святого   и  дорогого  нам.  "Амнистия"  превратилась   для   нас  в  орудие
шестимесячной  пытки и безграничных терзаний.  Каждые 2-3  недели в  течение
этого  времени  освобождали  из  Круглицы по  5-6 человек -- иногда  одного,
единственного -- и нельзя  было понять, почему  именно  этих,  а  не других.
Волосы  подымались  дыбом  от ужаса:  а если задержат?  Быть исключенным  из
амнистии --  было  много хуже, чем  вообще  не иметь  амнистии: это отнимало
надежду  и на будущее. Мы  уже давно перестали добиваться смысла и  логики в
обращении  с  нами.  На волю, к  Андерсу,  шли  заведомые  фашисты,  матерые
польские   антисемиты,   противники    правительства   Сикорского.   Мы   --
евреи-демократы,   чьи   семьи  погибали  в  гетто,  197  задерживались  без
объяснений.  Мы не  знали, ни как,  ни  против чего нам  защищаться. Нам  не
объясняли  тайных  мотивов  нашего  задержания.  Сперва  мы  объясняли  себе
задержку  освобождения -- трудностями транспорта: вагонов нет. Но  проходили
месяцы за месяцами, и это  объяснение отпадало.  Наконец,  само это "мы"  --
начало таять.  С каждым месяцем сужался  круг  западников.  Нас  были сотни,
потом остались десятки, потом, в марте 1942 года, полгода после забастовки в
Осиновке, остались считанные люди.  Эта "амнистия" по капле  высосала из нас
кровь,  довела нас до  исступления  и нервной  катастрофы. Только  когда  мы
остались последними -- и  90% западников ушло из лагеря -- мы поняли то, что
должны   были   нам  сказать  с  самого   начала,  чтобы  избавить  нас   от
нечеловеческой  пытки ожидания:  что нас не освободят,  что советская власть
применяет  амнистию  не ко  всем,  кого  она касается,  --  и именно  к нам,
небольшой кучке оставшихся, она не будет применена.
     Ряд  месяцев  мы  жили  в  неописуемом  нервном  напряжении.  Мы  ждали
неделями,  пока придет  список  на  освобождение.  Вечером после  работы  мы
узнавали, что  в УРБ лежит список на  7 человек. -- "Кто  такие?"  -- Каждый
подавлял  волнение,  делал  вид, что  он  спокоен:  "не  в  этот раз,  так в
следующий пойду..." Но внутри все кипело и дрожало: "столько людей уже ушло,
и столько месяцев уже я жду -- почему мне быть последним?"
     И вот, названы  7  имен, среди  них твой  сосед по  нарам  или человек,
которого  знаешь давно. К радости  за них примешивается горькое  отчаяние за
себя.  Лица  людей,  вызванных  нарядчиком --  преображены  и сосредоточены,
серьезны  и полны  скрытого  возбуждения... Некоторых  среди  дня  вызвали с
производства: "бросайте работу, идите немедленно в лагерь -- оформляться  на
освобождение!" -- Оформление -- дело сложное. Надо сдать  все лагерные вещи,
некоторые  переменить. Существует инструкция,  по  которой освобождаемым, не
имеющим своих вещей, выдается обмундирование второго срока, не новое, 198 но
опрятное и прилично выглядящее. Перед  уходом из лагеря -- обязательно баня.
Люди потрясены, но  стараются  не  выдать своего  счастья, а большинство "не
верит": "пока не отъеду сто километров отсюда -- не поверю".
     Но  мы  уже  чувствуем  какую-то черту  между  ними и  нами --  которая
отделяет  живых  от мертвых. В последнюю минуту суем им записочки с адресами
родных заграницей -- "когда-нибудь передайте о нас,  помните о  нас!" -- Все
обещают, но большинство очень скоро и  быстро  забывает  лагерь,  как дурной
сон, со всеми, кто там остался.  А если кто-нибудь  и вспомнит, и напишет  в
лагерь, где недавно сам сидел -- его письмо не будет передано нам.
     Все те месяцы, пока продолжалась  отправка маленьких групп и  партий на
волю, мы боялись напоминать о себе, торопить, запрашивать -- чтобы не выдать
своего беспокойства и не показать, что  мы  вообще  считаем  возможной такую
вещь, как исключение нас из амнистии. Потом, когда несчастье стало фактом --
уже было поздно. Мы писали жалобы, польским  представителям: ответа не было.
Мы обратились устно к прокурору из Ерцева, когда  он был в Круглице: "почему
нас не отпускают?" -- Прокурор засмеялся и ответил: "вы евреи, Сикорский вас
не хочет". Этот ответ мы сочли за дурную шутку. Не все среди нас были евреи.
Я  написал  для  себя и десятка товарищей  жалобы начальнику  Каргопольлага.
Через месяц  пришел  ответ:  моим товарищам ответили, что они  задержаны "до
особого распоряжения" --  ничего  не  объясняющие  непонятные слова.  А  мне
сообщили в письме,  на обратной стороне которого я должен был  расписаться в
том, что  его прочел: "В ответ  на  запрос з/к  Марголина Ю. Б. разъясняется
ему, что он не  подлежит  амнистии для польских граждан, как лицо непольской
национальности".
     Я ответил на это "разъяснение" горячим протестом. Я писал, что амнистия
имеет  в  виду  всех  польских  граждан  без  различия национальности и  199
вероисповедания. Что  польские  граждане-евреи  в массе были освобождены  по
амнистии, и я поэтому не  принимаю такого объяснения, что меня задержали как
еврея и  прошу  сообщить действительную  причину  задержания.  Что  пока  не
сообщат,  на каком  основании  исключили  из  амнистии,  буду  считать  свое
заключение  незаконным. Что  заключение угрожает  моей жизни,  разоряет меня
материально, подвергает страданиям и лишениям мою  семью,  и  за все  это  я
возлагаю ответственность на  правительство  Советского Союза.  Что  польское
лондонское правительство Сикорского является демократическим правительством,
свободным от антисемитизма, и я отказываюсь верить, что исключение польского
еврея из амнистии для польских граждан происходит с его ведома и согласия.
     Я  не  получил ответа на это письмо. Не  с кем было разговаривать, не к
кому  обращаться -- не на что надеяться, кроме тех, кто находился заграницей
--  свободных   людей  на  Западе,  моих  друзей  и  родных,  которые  могли
интервенировать в мою пользу. На них я возлагал свою надежду, не подозревая,
что ни тогда, ни позже, ни по сей день люди Запада, чьи близкие  пропали без
вести в Советском Союзе, не ударяют пальцем о палец для их спасения. И благо
нам, что мы этого не знали.
     Я  был   бессилен  что-нибудь  предпринять  для   своего  спасения   из
чудовищного  и бессмысленного  несчастья,  которое стряслось со  мной. Но  я
надеялся на то,  что война еще выяснит многое  -- и на то, что многолетнее и
бесследное исчезновение  в Сов. Союзе как мое, так  и многих других людей из
Европы обратит на себя внимание широких общественных кругов.
     Я  не потерял надежды и  не  отчаялся  до конца. Но  весной  1942 г.  я
пережил   шок,   который   временно   превратил   меня   в   невменяемое   и
душевно-ненормальное  существо. Я поседел в эти месяцы. Я был  молод,  когда
меня арестовали в Пинске. Вдруг я услышал с удивлением, что меня окликают на
работе "отец", а потом стали звать меня -- "дед".
     200  Голод  иссушил мое тело, непосильная работа  согнула спину, колени
дрожали, лицо сморщилось, и руки тряслись. Мой слух ослабел и глаза потухли.
Моя близорукость значительно усилилась, и стекла, которые я привез с собой в
лагерь, уже были недостаточны.  Начальник лагпункта  отказался снять меня  с
общих работ. Я пошел просить помощи у уполномоченного. Уполномоченный -- уже
не Степанов, а другой, круглолицый, -- сказал  мне: "Да ведь  я знаю вас: вы
переписываетесь с иностранными консульствами". Это был намек на копию визы в
Палестину,  которая была мне переслана в конце  1940  г.  -- Когда я  просил
содействовать мне найти работу в конторе, ссылаясь на слабое зрение, он  мне
ответил: "Деревья в лесу большие,  и  то вы  их плохо видите, так как  же вы
будете в  конторе? Буквы на бумагах ведь совсем маленькие!" -- и  я не знал,
смеется ли он надо мной или говорит серьезно.
     Тело мое распадалось, и все во мне было растоптано и расстроено. Ничего
не  осталось  во  мне,  кроме  животного  ужаса  перед  леденящим холодом  и
физической болью. Я выходил с утра  в  поле, метель засыпала мое рубище, и я
прислонялся где-нибудь под деревом в снегу и стоял в оцепенении, как во сне,
пока  окружающие  с руганью  не  заставляли меня взяться  за колоду,  что-то
тащить,  подымать, помогать кому-то. Но я уже ничего не мог сделать.  Вокруг
меня были чужие лица.  То, чего я больше всего  боялся, наступило. Западники
ушли, и во всем лагпункте еще оставалось 15-20  таких, как  я,  разбросанных
среди косматых, голодных, озверевших людей. Ни одна бригада не  хотела меня.
Настал день, когда я украл ножик у соседа. Этот ножик не был мне нужен. Я не
знаю, зачем я это сделал. -- Жалкий самодельный лагерный ножик лежал на краю
нары,  --  он выпал из бушлата соседа. Я  спрятал его  в  свой карман. Потом
сосед  искал  ножик,  ругаясь, по всем углам.  Я  лежал  в глубокой тени, не
отзываясь,  и  испытывал  мрачное удовлетворение  от  того,  что  никому  не
приходит в голову в бараке искать его в моем кармане...

--------
15. "РАБОТАТЬ НАДО"

     201 Зимой 41 года мы выходили  с ножами и серпами в леса около Круглицы
-- последние поляки в  ожидании амнистии. Мы занимались заготовкой силосного
корма для  скота, т. е. нарезали тонкие березовые и ольховые прутья и вязали
из них веники, норма которых составляла сто  на человека. Мы вязали от 30 до
70.  Весь день мы  бродили по снегу  между  деревьев, то  и дело  окликаемые
стрелком для  проверки. Справа от меня работал Электорович, пожилой  поляк с
сумрачным  лицом,  неразговорчивый  и необщительный,  который,  как и я, был
исключен  из  амнистии  --  и  в ту  же зиму  умер  в лагере.  Найдя молодую
березовую поросль, мы беспощадно  уничтожали ее,  оставляя  только черенки в
земле.  Слева  работал бывший бургомистр  города  Копылинце  в Зап. Украине,
старый адвокат с пухлым мягким  лицом,  очень похожий на Молотова -- на  нем
чудом еще уцелело долгополое черное пальто из дому. Нагнув с усилием высокую
ветвь  и  зажав ее подмышкой, старик серпом  обчищал с нее боковые  ветки, и
когда отпускал ветвь, она выпрямлялась с шумом, и  с дерева осыпался снег на
плечи и голову старого человека.
     Даже на такой простой работе общая норма  для всех -- была варварством.
Одни  из нас,  и  в  особенности молодежь  с  зоркими  глазами,  моментально
находили подходящее дерево,  срезывали ловко и быстро, одним  метким  ударом
ножа наискось отделяя черенок от ствола --  другие в том же положении теряли
несколько секунд, чтоб осмотреться, и ударяли ножом раз, и два, и три, а еще
потом отдирали рукой ветку с лоскутом коры -- эти никогда не могли выполнить
даже половины нормы.  В  нормальных рабочих  условиях "норма" есть  средство
отбора -- она отсеивает тех, кто не годится для  данной работы,  но  годится
для другой. Электорович, я  и старик бургомистр наверное умели делать хорошо
много  вещей, но мы очень плохо заготовляли веники, и поэтому  для нас норма
принудительного рабского  труда была 202 нормой голода и неизбежно  обрекала
на гибель. Мои веники плохо  держались --  то распадались, то сваливались со
стойки, на которую я их вешал. Бригадир, проходя мимо, критически осматривал
их и  с сомнением  качал  головой.  Нарубая ветки, я  думал о том, какая это
страшная вещь  -- соединение  нормы, которая всегда остается несоизмеримой с
индивидуальными  различиями работающих,  с  прикреплением к месту  работы  и
невозможностью сменить  ее  по  своему желанию. Я знал, что  в  одинаковых с
нами,  лагерными, условиях  находятся в этом отношении и "вольные" советские
рабочие.  Я  вспомнил своего товарища,  который приехал в Палестину и взялся
там за огородничество. Помидоры не росли у него, и скоро он бросил  возиться
с грядками. Оказалось зато,  что он -- прекрасный пчеловод и умеет разводить
кур. В лагере, если бы его  послали на огород, он бы мучился  бесконечно, не
выполняя нормы, и погиб бы на штрафном  пайке. "Труд -- дело чести!"  -- эта
советская  формула  в   условиях   диктатуры   прикрывает   принудительность
навязанного  занятия  и  абсолютную,  рабскую  зависимость  от работодателя,
которая  не  легче,  а много  тяжелее, когда в  роли работодателя  выступает
полицейское государство.
     Десны мои расшатались и кровоточили,  и  два золотых  мостика выпали из
моего рта.  Прежде чем  я успел подумать, что  с ними сделать, у меня украли
один из  них.  Рядом  со  мной  лежал  на  наре  голубоглазый карпаторусский
паренек. Его косвенное признание в краже выразилось в том, что он принес мне
в один  из ближайших  вечеров  целый вареный телячий  язык!  Из такого языка
нарезали порций 20 ко второму котлу.
     --  Ешь! -- сказал он мне великодушно и объяснил, что стянул на кухне 2
языка,  один  для себя, другой  для  меня. Он добровольно помогал на  кухне,
приходя с работы, мыл, убирал, чистил овощи -- за  это  его подкармливали, и
при  случае  он  мог  стащить  какие-нибудь объедки, но два  языка!  столько
мяса!.. Этому я не поверил и понял, что мой сосед просто 203 делился со мной
выручкой за золотой мостик...  Не долго думая, я съел целый телячий язык без
хлеба.
     Второй же массивный мостик я отдал главному  повару Ваське. Этот Васька
был гладкий  щеголеватый молодой человек, и я имел к нему  полное доверие. Я
решил, что  мне надо  завести  дружбу  на кухне, и отказался взять  у Васьки
деньги.  Я  сыграл  на благородство.  Разве можно перевести на деньги  такую
вещь, как дружба с главным поваром?  -- "Бери,  Вася, а денег мне не надо --
покормишь при случае"...
     Дело в том, что на  лагерной  кухне, обслуживающей  сотни людей, всегда
остается  и лишний суп и  лишняя  каша.  Начальство, которое  понимает,  что
повара должны быть сыты, да кстати, и само  подъедает из того  же  лагерного
котла, следит зорко, чтобы не переходилась известная  граница, чтобы  повара
не обижали одних зэ-ка и не кормили других по своему усмотрению. Но уследить
трудно. С утра представитель Санчасти проверяет качество пищи. Часто бывает,
что прогнившая рыба или хлеб из гнилой муки запрещаются к раздаче (но это не
значит, что мы получим что-нибудь взамен). При раздаче присутствует дежурный
стрелок  ВОХР'а,  и --