ния с  западной демократией
постепенно  отойдет  от  этой  позорной  и  постыдной   формы   современного
рабовладения.
     Кругом  люди  валились, как  скошенная трава. Власть, которая  не могла
удержать  их при жизни, закрывала пред ними выход  на волю,  в условия,  где
каждый мог бы отстоять свою  жизнь. Многие из них оставили без помощи семьи,
детей, и терзались больше при мысли о них,  чем  о себе.  Не было и речи  об
экономическом обосновании  лагерей  в это время.  Огромное большинство в них
состояло  из псевдо-работников,  доходяг, лагобслуги, из  непроизводительных
элементов  не только среди зэ-ка,  но  и среди вольных, занятых в охране и в
администрации: все эти люди не  окупали себя и мертвым балластом ложились на
лагерное  хозяйство.  Содержание  миллионной  армии  доходяг  было  очевидно
дефицитно.   Их   держали   в   заключении   из  страха,   по   соображениям
госбезопасности. Не "работа"  этих людей, а их массовое вымирание было нужно
государству.  Трудоспособные  зэ-ка   в   массе   давали  в   лагере  только
незначительную  часть той пользы, которую они могли бы принести на воле. Это
было  особенно   очевидно,  когда  дело  касалось   высоко-квалифицированных
специалистов:   инженеров   и    врачей,   учителей   и   224   профессоров,
хозяйственников  и  организаторов. Эти  ценные и  редкие люди, втоптанные  в
лагерную  грязь,  либо  теряли  образ  человеческий,  либо  делали  смешную,
несоразмерную с их знаниями и никому не нужную работу.

     С работы  на горшечном производстве я был  переброшен  на скотный двор.
Меня не допустили  к уходу за  коровами и свиньями. На этой работе я  бы мог
подкормиться,  так как  коровы  доились,  а свиней  и  поросят  откармливали
картошкой и овсянкой на молоке -- кормили так, что скотницы имели что урвать
и для себя.  Но  мы  не  имели доступа  в  свинарник, --  как нищие, которых
швейцар  гонит от  двери  богача. Наше место  было в  полутемном  коровнике,
наполовину пустом.  В углу опустелой и холодной половины стояла силосорезка,
машина, нарезавшая  силосный  корм из  веников -- из тех  прутьев, которые я
собирал прошлой осенью.
     С  утра привозили нам несколько  возов  этих  прутьев. Один подкладывал
прутья  в машину; двое  вертели  колесо. Силосорезка  работала на  лошадином
приводе,  но  лошади  не  было.  Вместо  лошади  приспособлен был  писатель,
захваченный за  пределами  Сов.  Союза  на территории  другого  государства,
обращенный в рабство по праву победителя, как "социально-опасный элемент".
     Колесо, не рассчитанное на  человека,  было  так  велико,  что когда  я
поворачивал ручку, оно увлекало меня, то пригибало к земле, то подкидывало в
воздух, я вертелся с  этим колесом и на  колесе, у меня  темнело  в глазах и
захватывало дыхание. Чтобы не прийти в отчаяние, я считал обороты: 50-100 --
и следил за своим напарником, который вертел то же колесо за ручку  с другой
стороны.  Я давил  ручку вниз и  сразу отпускал  -- колесо  оборачивалось на
половину -- и тогда  нажимал  мой  напарник с  противоположной стороны. Этот
танец колеса продолжался до тех пор,  пока не расстраивался ритм, и  один из
нас не начинал задерживать. Тогда бросали колесо и садились на минутку.
     225  Напарником  был Жуков, парень  мордастый и  работящий, сибиряк, из
рода староверов. Он прежде всего принял меня  в штыки и осыпал антисемитской
бранью. На это я  ему с места  пригрозил уполномоченным: "Одного срока мало?
Другой получишь!" -- и  он присмирел мгновенно, а на другой день мы уже были
друзья.  Жуков  много мне рассказывал о сибирских нравах  и  житье, о  своем
деде, который неограниченно царствовал над семьей  в 28 человек со взрослыми
и  женатыми  сыновьями.  До  колхозов  сибирские  крестьяне  на хуторах были
скотоводами, лошадей держали сотнями -- теперь целый колхоз имел лошадей  не
больше, чем когда-то один его  дед. Еще он мне рассказал, что в их местах не
умеют делать  колбасу -- "это дело немецкое" -- и не  хотят уметь,  а просто
солят  свинину впрок. Старик старовер  оставался в памяти внука  воплощением
морального авторитета. Жуков-внук редко матерился -- его в  детстве  отучили
от этого -- и он мне рассказывал, как старик ругался, когда  был сердит: "ах
ты, едона леть, лягуша мокра!" -- это было вместо мата. Этот сибирский идиом
я сразу  принял  и запомнил,  и через год еще, встречая  Жукова, кричал  ему
по-приятельски: -- "Эй ты, едона леть! лягуша мокра!" -- От таких слов Жуков
сразу светлел и широко улыбался.
     С  утра  в  коровнике  было  холодно  и темно.  В  конце  коровника  за
перегородкой  была  печурка.  Мы выходили, крадучись, на еще темный  двор --
своровать, где можно,  несколько досок,  бревно.  Я шатался как  пьяный  под
ношей  бревна  и  шел,  с  трудом  переставляя ноги. В каморке быстро пилили
одолженной поперечкой, и, наконец, загорался огонек.
     Во  время  паузы мои  напарники куда-то  исчезали -- выходили на поиски
еды. В коровнике пахло навозом и гнилым сеном, худые коровы стояли  смирно в
перегородках (на силосном  питании они не давали больше 3-4 литров  молока),
проходила  повязанная  платком  бледная заключенная  коровница,  похожая  на
монашку. Никуда не  хотелось выходить, но  226 через  несколько  дней  голод
выгнал меня. В  конце двора была низенькая хибарка. Под  вечер  мы привозили
туда на санках  кадь с силосной  сечкой и заправляли ее  в  большой чан  над
огнем. Кроме  того, был  вмурован в плиту  резервуар с горячей водой. В углу
этой  хибарки мы  обнаружили  бочку,  куда  скотники вываливали  отбросы  от
кормежки  свиней -- гниющую жидкую массу  испорченного картофеля, издававшую
нестерпимый  запах  помойной  ямы.  Из  этой  бочки отбросов  мои  напарники
набирали  гнилых  остатков  картофеля  --  полный  котелок.  С   бесконечным
терпением  по  несколько  раз  перемывали  каждый  огрызок в  горячей  воде,
вырезывали почерневшую  мякоть  и получали крошечный здоровый  остаток  -- с
наперсток величиной. На эту работу уходил час времени,  а в это время колесо
стояло без движения,  брошенное всеми. Я сначала смотрел с брезгливостью  на
эти манипуляции, но когда приходило время полдника --  я пил горячую воду, а
у  них стояло по  котелку картошки на плите, и  она совсем не пахла помойной
ямой,  а  как  пахнет  всякая здоровая картошка  -- или почти так.  Вода,  в
которой она варилась, становилась бурой, и  картошка хрустела на  зубах,  но
они ели! Никому из них даже в голову не приходило  дать мне попробовать, а у
меня сердце  выскакивало  и дурно  становилось  от этого  вида и запаха.  На
третий день  я  решился, пошел  за ними и тоже сунул руку в  вонючую жижу  в
помойной бочке. Теперь я уже  знал, какое  сокровище лежит  в ней. Правда, у
меня нехватило умения  набрать  на полный  котелок, но все же,  когда пришло
время полдника, у меня стояла полная кружечка картофельных остатков, и этого
было  для  меня  достаточно.  Дело  было  не  только  в  калориях,  но  и  в
психологическом эффекте: я не был исключением, я тоже умел  добыть  еду там,
где для нас ничего не приготовили.
     Еду добывали  буквально из-под  земли.  Целыми днями  рылись в канаве у
отхожего места и приносили что-то, что я бы  принял за засохшие экскременты.
но это оказалось  сплошной  массой  227  картофельного  крахмала,  остатками
замерзшей и выброшенной месяцы  назад  картошки.  Весь  день,  как  голодные
собаки, мы нюхали воздух, пристально следили за кухней, где варили для телят
и поросят. В конце  концов  кто-то из нас вломился туда и  схватил что-то. В
наказание нас перевели со скотного двора на нефтебазу.

     На  нефтебазе  ничего  съедобного  не  было. Мы  разгружали с  платформ
тяжелые баки, перекачивали из одних цистерн в другие нефть и машинное масло.
На баках мы увидели надписи американской фирмы: это была заграничная  нефть.
Английская надпись  была как привет  с Запада, напоминание о том, что не все
еще  погибло для нас. Я смотрел на нее с волнением, как Робинзон, который на
необитаемом острове  находит след пребывания культурных людей. Мой  бушлат в
несколько дней промаслился и пропитался нефтью на долгие месяцы.
     Потом пришло время  на "окорковку".  Эта работа заключается в том,  что
стволы с помощью топора и  ножа очищаются начисто от коры, до белого  лоска,
до того, что  клейкий древесный сок заливает руки. И уже в это время  первое
солнце светило на нас, ручьи  бежали  под ногами,  древесина пахла. Дважды в
день пробегал по полотну  маленький моторный  вагончик: начальство из Ерцева
объезжало линию работ. По поездам мы считали время. В 8 часов утра шел поезд
в  одну  сторону,  в 5 часов  возвращался обратно:  старенький паровоз и два
допотопных  вагона  царских  времен. С обеих  сторон  жел.  дороги  работали
заключенные, строили  большой  склад, мостили к нему бревенчатую  подъездную
дорогу.
     В  мае пробилась первая зеленая травка, и все бросились собирать траву.
Вместе с нами искали лебеду и крапиву ребятишки из поселка -- "вольняшки" на
лагерном языке. Мы видели, что на воле было не сытнее, чем в лагере. Из книг
я знал, что во времена голода едят  "лебеду". Теперь я научился распознавать
ее  зеленые свежие  листочки. Русские  228 люди  научили  меня, что  молодая
крапива стоит щавеля и шпината. О шпинате, впрочем, мало кто из них и слышал
(кроме  украинцев).  Зато  я  никогда  не  слышал  о   растении,  называемом
"иван-чай". Из "иван-чая" пробовали  варить  суп для зэ-ка; даже умиравшие с
голоду были  не в состоянии проглотить этот  горько-тошнотный настой, и в те
дни, когда его варили, больше половины оставалось в котлах.
     Были среди  нас  люди,  которые вообще  не  признавали  различия  между
съедобными  и  несъедобными  травами.  По  их  мнению,  любая  майская трава
годилась  в пищу. -- "Что может  корова  съесть, то  и я  могу", --  говорил
Стецин,  высокий  худой блондин  с запавшими голубыми глазами -- фотограф на
воле. В этом он ошибся,  и еще до конца года закончил свои дни. Всюду сидели
люди  при  кострах  и занимались  варкой:  набирали кучу  травы, нарезали ее
ножичком  мелко-мелко,  набирали  воды  из  ручья,  и  варили  траву  долго,
кипятили, доливали, мешали. У  них  не было даже чем  посолить  эту травяную
безвкусную и пресную массу, не  говоря уже о  других добавлениях. Один раз я
попробовал  эту  стряпню.  Меня стошнило. Очевидно, я  еще не был достаточно
голоден. Некоторые  приносили с собой утренний завтрак -- лагерную "баланду"
-- и домешивали травы, чтобы было больше. Так набивали  желудок и обманывали
себя. Вмешалась Санчасть и запретила варить траву. Стрелки и бригадиры стали
опрокидывать  котелки  и выливать их содержимое. Худые  страшные люди варили
траву тайком, прячась от начальников, и каждый день происходили драки, когда
пытались у  них  отнять котелок с травой.  Так и не  удалось  отучить их  от
подножного корма.  Только лето, друг голодных, с ягодами и грибами, принесло
облегчение. Но мы, заключенные, конечно, и  тогда  -- только  в малой  мере,
нелегально и случайно могли использовать богатства леса.
     На  весну  пришли  в  сангородок люди  из  ББК  --  группа,  замыкавшая
эвакуацию зэ-ка из  района Медвежегорска. В числе  этапных  были  знакомые с
48-ого 229  квадрата; они рассказали  мне, как  прошла  зима в  тех  местах.
Медвежегорск   и  Петрозаводск   были  заняты   финнами,   и   от  воздушных
бомбардировок были жертвы среди лагерного населения. Этапы,  ушедшие зимой и
за последнее время,  растаяли в пути от голода. Мой  собеседник,  украинский
еврей Г. рассказал,  что в пути его  партия была  отрезана  от  снабжения  и
попала  в тупик,  где оставалась  несколько недель. Им  выдавали  по 100 гр.
хлеба, потом по 50. Картофель был только для конвоя; этапным выдавали вместо
супа  -- соленую воду, в которой варилась картошка для вольных. От голода  и
холода  умирало  ежедневно  по  30  человек. Немногие  остались в  живых. Он
рассказал мне сценку: конвойный выстрелил в кустах и  вышел, смеясь: "Идите,
я  зайца  убил!" Г. побежал  в  кусты  и увидел  труп собаки  с размозженной
головой. -- "Я первый добежал, -- рассказывал он,  -- и успел высосать мозг,
пока другие доскочили..." От него же я узнал рецепт приготовления сыромятных
ремней. Этапные съели в  пути все кожаные пояса и голенища. Г. убеждал меня,
что разрезанный  на  маленькие кусочки ремень, хорошо  запеченный,  ничем не
отличается по  вкусу от гусиных шкварок.  Человек этот, с которым  я  провел
несколько дней в  круглицком стационаре,  был  в  сентябре 1939 г. в составе
Красной  Армии,  вторгшейся  в  Западную  Украину,  и  от  него  я  узнал  о
впечатлении, которое произвело  на красноармейцев  первое соприкосновение  с
заграницей. Эти рассказы были особенно поучительны для  меня:  из  них  было
ясно, что советские люди, с которыми мы разговаривали  тогда  -- лгали нам и
скрывали свои  настоящие чувства. Лгали не только нам: лгали в  репортажах и
путевых заметках  корреспондентов, рисовавших нищету и забитость населения в
"Панской Польше", как  будто это  был  край, отставший от  Сов. Союза на 200
лет,  тогда как в действительности они были под впечатлением благосостояния,
дешевизны и многообразия жизни в этой стране, и сознательно старались скрыть
от нас то, что творилось в их собственной страшной  стране.  -- 230 Здесь, в
лагере,  мы,   наконец,  могли  говорить  начистоту.  И  когда  я  рассказал
украинскому  еврею о Палестине, у него появились слезы  в  глазах: придет ли
когда-нибудь время, когда разожмется рука, которая нас держит за горло?

     Настал  момент,  когда  все  у  меня  кончилось  сразу:  силы, надежды,
энергия,  последние вещи  износились,  опорки  свалились  с  ног,  и  украли
последнюю рубаху. Тогда велели мне жить  в 9-ом бараке, месте, которое тогда
представляло воровской  притон и  где  ночевали  проходившие через  Круглицу
этапы. Партия зэ-ка, которую сегодня привели на ночевку и которая знает, что
через  день-два ее выведут -- как саранча налетает на окрестность, хватает и
тащит все, что попадет под руку, в расчете, что завтра спрашивать будет не с
кого. Входя в барак такого рода, ищешь  --  к кому прилепиться: какое-нибудь
приличное лицо,  человек  постарше,  внушающий доверие. Так  и  в этот раз я
выбрал себе "хороших соседей", но вечером они  исчезли: одного взяли в этап,
другого  -- в больницу. На их  место легли: черномазый вор Яшка, многократно
битый  за  кражу,  а  с другой стороны  парень  со  столь  зверской  рожей и
узенькими татарскими щелочками глаз, что от одного вида мне стало холодно, и
я  помчался к  помощнику коменданта  -- з/к  Павлову: "Спасите,  заберите  в
приличный барак! Эти люди меня разденут!"  Но  Павлов в  ответ только нюхнул
мой  пропахший нефтебазой  бушлат,  посмотрел на мои лохмотья и ухмыльнулся.
Это значило: "Куда тебя положить в таком виде?"
     Проснувшись на следующее утро к подъему, я увидел, что  работа сделана:
мой  зеленый деревянный  чемоданчик был  вынут  из-под  головы,  вывернут  и
валялся  на  полу  среди  нар,  а  главное  --   пропала  пайка  хлеба,  мое
единственное  сокровище. Потеря всего "имущества" не так  поразила меня, как
отсутствие хлеба в тот момент, когда я  протянул  за ним  руку. Вор Яшка или
татарин -- кто из них взял мой хлеб?.. Но прежде всего  надо было побежать с
рапортом 231 о пропаже вещей к коменданту Павлову. Спускаясь  с верхних нар,
среди шума и сутолоки, среди галдящих и занятых собой людей,  я вдруг увидел
на месте парня со зверской рожей свежую пайку -- кусок в 300 грамм. Все  они
имели  свой хлеб,  нетронутый, а я один должен был голодать?  Я не  думал ни
секунды, и спускаясь с нар,  положил себе в карман эту пайку моего врага. По
дороге к коменданту в контору я забежал  в  какой-то темный угол и мгновенно
съел эти  300 грамм. Съел с торжеством, с триумфом и с чувством человека, за
которым осталось последнее слово.
     Вернувшись в барак, я застал потасовку: на моей наре каталось двое тел,
и парень со зверской рожей смертным боем лупил вора Яшку: "Где мой хлеб? Сию
минуту подай сюда хлеб!" -- "Я не  брал,  не  брал твоего хлеба!" -- жалобно
вопил  Яшка. Он был  прав, но трудно ему  было доказать свою правоту,  когда
рядом  двое  соседей было ограблено.  Неизвестно, кто  из  этих двух  людей,
сцепившихся в яростной свалке, обворовал меня. Мне это было все равно, и оба
были наказаны: один потерял 300 грамм хлеба, а другой был избит. Я с мрачным
удовлетворением -- и без малейшего зазрения совести -- созерцал свалку.
     Озираясь вокруг себя, я видел мир, по  сравнению  с  которым  "На  дне"
Горького  и его  "Бывшие  люди"  --  были  слащавым  и  манерным  кокетством
литератора. Как эти люди,  о  которых писал  Горький  -- вместе с их молодым
автором   --   были   влюблены   в   себя   и   полны  сознания  собственной
необыкновенности и живописности! Здесь  было только беспредельное унижение и
забитость, здесь  люди  не  играли в картинное бунтарство, не смели  считать
себя протестантами, не смели стать в  позу какого-нибудь Кувалды или барона.
Советская  власть  их  выучила  облизывать тарелки:  когда в  бараке кончали
скудный ужин, большинство зэ-ка вылизывало свои миски до  чиста, как собаки,
а другие для той же цели  пользовались ребром указательного  пальца, которым
старательно  очищали  миску,  а потом облизывали палец; это считалось "более
культурным".
     232 Я не был героем и исключением. Я тоже лазил пальцем в  котелок, как
окружавшие меня.
     Но мое несчастье было жесточе, нелепее и  бессмысленнее,  потому  что я
знал другую жизнь, был чужой, пришел  с Запада, о котором эти люди ничего не
подозревали.  Их семьи и  прошлое было  разрушено,  за ними  ничего не было,
кроме пожарища, им  нечего  было  оплакивать!  Я  же,  каждый вечер  засыпая
голодный на наре, в  пронзительном  электрическом свете,  который  горел всю
ночь в  круглицких бараках -- закрывал глаза и не мог не думать о том, что в
это время происходит дома.
     Девять часов по московскому времени. Значит семь по варшавскому. Восемь
в Тель-Авиве.  Улица, ведущая к морю. В столовой накрыт круглый стол. Каждая
мелочь на  своем  месте. Члены  семьи и  друзья за  столом. В Палестине  нет
войны, люди и вещи  выглядят как в  то время, когда я еще не выпал  из мира.
Как сказочно накрыт стол! Белоснежная скатерть, и масло -- в форме лепестков
розы. Мне не нужно масла. Если бы я только мог  войти тихо, никем невидимый,
и за плечом той, которая ждет меня, протянуть руку и взять один-единственный
кусок  хлеба с  блюда. Один  кусок хлеба! {Я умираю от голода на каторге,  в
аду, о котором никто на свете не знает!}
     За что?..
     Будь я в руках нацистов, я знал  бы -- за  то,  что я еврей.  Какое  же
право имела московская власть вырвать из моей жизни лучшие  творческие годы,
лишить меня лица, растоптать, замучить, обратить в рабство, довести до нужды
и отчаяния мою семью, положить конец моей писательской деятельности?  Ведь я
даже  не  был  {их}  человеком,  не  был  советским  гражданином,  а  только
пленником, от которого они  не могли требовать ни советского патриотизма, ни
советского энтузиазма,  ни советского паспорта, ни желания оставаться  в  их
стране.    И    однако,    они    отправили    меня   как   преступника    в
"исправительно-трудовой"  лагерь  -- за  то,  что у меня не было  советского
паспорта и было желание вернуться  к себе домой! 233 Если бы я  попал в руки
китайских хунхузов или негров "ниам-ниам", у меня была бы надежда откупиться
за деньги, -- но я был в  руках  великой державы,  к  которой никто  не смел
подступиться, которая построила 10.000 лагерей и  гноила в них людей втайне,
в   глубочайшем  секрете  от   всего   мира!   Я  задыхался   от  чудовищной
неправдоподобности, от кошмарной нелепости, от нечеловеческой подлости того,
что  происходило со мной и с  миллионами таких,  как я. Я предвидел, что это
слишком  страшно,  чтобы  кто-нибудь  на  бе