о из питерских театров, прибывший  вместе  с
ним, радостно замахал мне в окно. Тут же находились и  прочие  обитатели
Нижней Пакавене, включая нетрезвого Сидорова, уже уложившего спать своих
и чужих детей.
   - Захвати сковородки, Надежда приехала,  -  сказала  мне  Наталья.  Я
порылась в кладовке и запихнула в  сумку  полный  кухонный  комплект  из
обширной  коллекции  теткиной  дачной  посуды.   Надежда   приноровилась
одалживать его каждое лето, поскольку приезжала в Пакавене  с  маленьким
узелком, свидетельствующим о полном пренебрежении к быту.
   - Идем с нами, возместим тебе физический ущерб, - сказали весельчаки,
намекая на вину своей лохматой любимицы. В  Нижней  Пакавене  уже  стоял
накрытый стол, и за столом сидела Надежда, высокая мускулистая  брюнетка
с короткой стрижкой, соратница Натальи по  педагогической  и  нудистской
деятельности, преподававшая физкультурув каком-то  питерском  техникуме.
По  слухам,  она  была  даже  замужем,  но  отдыхала   всегда   одна   и
рассматривала Пакавене, как большую спортивную арену.
   Вновь прибывшие тщетно уговаривали меня скинуть кофточку  и  показать
израненную спину.
   Виновница события, увидев меня, замахала хвостом и тут  же  притащила
мне сосновую веточку для игр.
   Полагалось выдернуть у нее веточку изо рта  и  забросить  куда-нибудь
подальше, но реакция  у  этой  суки  была  потрясающей,  и  все  попытки
выхватить веточку кончались, как правило, неудачей. Наталья обожала свою
лохматую дочку,  имея,  впрочем,  немалый  доход  от  своих  востроносых
шерстяных внуков.
   Оживленный Александр Иванович уже рассказывал о  происках  совхозного
начальства, пытавшегося ухватить со сделки неприлично  большой  процент.
Сидоров закурил вечернюю сигару  -  днем  перед  детьми  он  притворялся
непьющим и некурящим. Когда все местные новости были выслушаны,  Тищенко
достал свою непременную гитару и запел "Нiч яка мicячна".
   Он замечательно исполнял украинские песни, а я любила подпевать  ему,
потому что украинская речь была  для  моего  языка  сущим  наслаждением.
Исполнение классических иноязычных пьес в украинских театрах  выглядело,
действительно, несколько необычно, но в  песнях  всплывали  вся  мощь  и
нежность украинской мовы, так сладко бередившие  потаенные  струны  моей
славянской души.
   Я не была одинока в своем пристрастии. Вместе с Буниным мы слушали на
речном пароходике слепого лирника Родиона, и я  обливалась  слезами  над
участью украинской сиротки, рыдавшей на материнской  могилке.  Вместе  с
Гоголем мы ели галушки и любовались резными иконостасами остепенившегося
Вакулы, а, приобретя по случаю старое издание "Кобзаря", я  периодически
мучила родственников стихами Тараса Шевченко, и мое пристрастие  к  этой
невеселой поэзии оставалось для них тайной. С юмором там, действительно,
было  плоховато,  а,  вернее  сказать,  обнаружить   его   было   вообще
невозможно, как и  следов  деятельности  спецслужб  в  романе  "Робинзон
Крузо", тщательно изученным шефом ЦРУ Алленом Уэлшем Даллесом с  позиций
истинной профессии его автора,  но  меня  манили  музыка  и  страстность
стихов, и я учила их наизусть, чтобы они всегда были со мной.
   Сегодня была пятая годовщина моего знакомства с Тищенко и  всей  этой
компанией,  и  мы  познакомились  при  трагических  обстоятельствах.   Я
приехала  первый  раз  в  Пакавене  через  два  года   после   окончания
университета,  когда  уже  кончилось   мое   короткое   и   несчастливое
замужество, и я с остервенением ушла в работу. Мнеудалось построить себе
надежную раковину в  самый  короткий  срок,  но  она  упорно  не  хотела
обрастать радужным слоем и раскрашиваться нежными цветными переливами.
   Прибыв в Пакавене, я жаждала остаться с природой наедине  и  избегала
людского общения, поэтому всячески игнорировала  мостки  и  купалась  на
противоположном  берегу  Кавены,  где  чьи-то  добрые  руки   расчистили
крохотный  пляжик  под  большим  серым  валуном.   Случайным   туристам,
претендовавшим на мое соседство, я рассказывала о повышенном  содержании
тяжелых металлов в водах  Кавены,  вызывающем  у  некоторых  купальщиков
жуткие незаживающие язвы, и они подолгу не задерживались.
   В тот день перед мостками собралась большая компания, был  виден  дым
большого костра и по воздуху плыло радостное многоголосье,  смешанное  с
запахом жареного мяса. Я сидела у своего валуна с  раннего  утра  и  уже
совсем было собралась уходить, но решила вымыть голову, так как  душевые
на турбазе были  забиты  тем  летом  до  отказа.  Длинные  волосы  были,
как-никак, моим главным украшением, и в Пакавене я заплетала их на манер
"во саду ли, в огороде..."
   Подсушиваясь на солнышке у орехового куста, я лениво плела  венок  из
луговых ромашек и внимала заозерным звукам. Вдруг сильный баритон  запел
"Черемшину", и меня  потянуло  туда,  как  магнитом,  благо  можно  было
обогнуть озеро справа и пройти мимо мостков. Я  появилась  из-за  кустов
босиком, в тонкой цветастой юбке, с венчиком на распущенных  волосах,  и
своевременность явления народу  этакой  гуцулки  произвела  определенный
эффект. Когда я уже почти поравнялась с  публикой,  полуголый  бородатый
леший с силой ударил по струнам.
   - Галю, моя Галю, - выводил чувственный голос, - Галю, моя Галю...
   Внезапно  мои  ноги  сделали  замысловатую  веревочку,  и  я   пошла,
пританцовывая. Через костер  перемахнул  какой-то  сумасшедший  мужик  с
черными кудрями и затанцевал рядом. Так мы и дотанцевали до поворота, он
поцеловал мне руку, и я пошла дальше по дороге, оставив ему свой венок.
   Черноволосый был ки-нооператором, закадычным другом  Тищенко,  и  они
шли по жизни неразлучной парой. Уже  после  моего  ухода  черноволо-сому
захотелось отснять день рождения своего названного брата, и он  полез  в
моем веночке с кинокамерой на высокую сосну. То ли ветка  сломалась,  то
ли его движения уже были неточными, но он сорвался и сломал позвоночник.
Не приходящего в сознание, его отвезли в районную больницу, а утром  вся
Пакавене  видела  летя-щий  над   соснами   вертолет   -   кинооператора
переправляли в сто-личную клинику, откуда уже вскоре увезли  хоронить  в
Ленинград.
   Тищенко появился в Пакавене дней через десять,  когда  все  уже  было
кончено. Я увидела его около почты, и он узнал меня.
   - Как жаль, - сказала я ему, -  ваш  друг,  похоже,  был  воплощением
самой жизни.
   - Пойдем, Галю, потанцуешь мне, - сказал он совершенно серьезно, и  я
поняла,  что  ему  нужно  выговориться  и  выплеснуть  свою   боль.   Мы
познакомились, но я так  и  осталась  для  него  Галей.  Умершего  звали
Сергеем,  Сергеем  Павловичем,  он  был  сыном  знаменитого   советского
разведчика, и Тищенко всю ночь лихорадочно  и  быстро  говорил  о  своем
друге. Я не могла ничего  сказать,  да,  собственно  говоря,  это  и  не
требовалось.  В  моей  памяти  осталось  только  удивительно  верткое  и
пластичное тело, заведенное при рождении в такую  сильную  пружину,  что
она могла бы раскручиваться и две жизни  подряд.  Спустя  девять  лет  в
гениальном югославском фильме Эмира Кустурицы "Подполье" я узнала тот же
жизненный запал в его героях, но это было только кино.
   С тех пор и начался мой странный  роман,  о  котором  знали  лишь  мы
вдвоем. Юрку Тищенко нельзя было  назвать  красавцем,  но  у  него  была
бездна хитроватого обаяния, и творческие идеи фонтанировали  беспрерывно
и сильно. Он был очень надежен,  с  ним  можно  было  идти  в  горы,  но
приручить этого певчего дрозда было невозможно. По слухам, в  Ленинграде
его постоянно ждала кроткая и  верная  женщина,  и  он  очень  ценил  ее
безропотную преданность, хотя и не женился на ней.
   Я так и осталась частью живописной и удивительной картины его мира  и
хорошо смотрелась  на  фоне  каких-то  отдельных  декораций,  но  мы  не
пытались увидеться зимой, хотя я и  посмотрела  в  Ленинграде  несколько
спектаклей с его оформлением. Он бывал в Пакавене наездами, и  никак  не
выделял меня из общей компании, пока мы не оставались одни, но Юрка  был
очень интересным собеседником и подходил для моего собственного  летнего
театрика.
   Я была безмерно благодарна ему за то, что с  нашей  первой  случайной
встречи  жизнь  снова  обрела  для  меня  краски,  хотя  я  никогда   не
исповедывалась и не искала его любви.  Около  меня  всегда  приплясывала
тень его погибшего друга, но для  Тищенко  -  это  я  сама  приплясывала
легкой тенью вокруг все еще живого и веселого друга. Тем не менее, я уже
могла снова озираться по сторонам и перебирать зимних мужчин  в  поисках
своего единственного варианта, но, увы! - я уже  слишком  хорошо  знала,
чего хочу, и мои снеговики таяли с первыми весенними лучами, а я сжигала
свои  варежки,  как  славянскую  соломенную  Маринку,  и  углублялась  в
воскрешение природы.
   Этот роман тоже числился  у  меня  по  разряду  сезонных  явлений,  и
глубокая конспиративность нашей  летней  связи  с  Тищенко  меня  вполне
устраивала, поскольку выносить на  общественный  суд  и  материализовать
было, собственно говоря, нечего. Вот и сейчас, в перерыве между песнями,
он на секунду подсел ко мне и спросил:
   - Моя дверь будет сегодня открыта. Придешь?
   - Сегодня, пожалуй, нет.
   - Неужели я, наконец, опоздал?
   - Бог его знает! Заезжай еще как-нибудь.
   - Да, дела... - сказалони отошел, а перекуривший народ очередной  раз
подтянулся к столу. Тогда Тищенко снова  взял  гитару  и  запел  "Галю",
которую исполнял с того дня только раз в году. Народ затих и  задумался,
а я тихонько выскользнула из двери и оставила Нижнюю Пакавене, огибавшую
по берегу большого озера туристический пляж с его деревянными зонтиками,
потемневшими от времени. По шоссе с визгом  промчалась  одинокая  темная
машина, и я перешла в Верхнюю  Пакавене,  подпиравшую  большой  лесистый
холм, за которым  жила  богиня  Аустрине,  ведающая  лучами  восходящего
солнца.

Глава 3

   Еще толком не рассвело, когда я проснулась от легкого стука в  дверь,
вслед за которым появилось несколько  помятое  лицо  Барона.  Обычно  он
наносил подобные  визиты  сразу  после  приезда  -  ленинградский  поезд
приходил очень рано, и, пока Баронесса разбирала вещи, Барон будил меня,
докладывал о прибытии и узнавал последние новости. Утреннее появление  в
разгар сезона означало, что его распирает от впечатлений.
   И, действительно, новости были занятными.
   Председатель подстроил к своему  коттеджу  зимний  сад,  и  возлияния
Бахусу происходили среди тропических пальм, лиан и папоротников.  Хозяин
казался расстроенным и пил много. Из застольного разговора Барон  понял,
что того беспокоит известие, полученное сегодня  от  брата.  Когда  они,
наконец,  добрались  до  диванчиков,  председатель   проговорился,   что
туристка была убита вовсе не  кабанами,  и  из  тела  исчезла  аккуратно
вырезанная печень. Несколько более трезвый Барон долго  не  мог  понять,
почему председатель так расстроен этим известием, поскольку тот  перешел
на  родной  язык,  который  Барон  понимал  с  трудом.  Тем  не   менее,
вырисовывалась какая-то связь убийства туристки  с  давней  смертью  его
сестры.
   В половине пятого утра, когда  в  деревне  начинается  рабочий  день,
Вальдас   разбудил   Барона   и   молча   отвез    его    в    Пакавене.
ТревожитьвстольраннийчасБаронессу, естественно, было  страшновато,  а  у
меня имелось дополнительное спальное местечко. В разгар нашей  беседы  в
коридоре послышались шаги, Барон не утерпел и выглянул.
   - Что у вас тут за спортсмен  с  удочкой  фигурирует?  -  спросил  он
ревниво, и  я  поняла,  что  Андрей  Константинович  отбыл  на  рыбалку.
Присутствию Барона в моей комнате в любое время  суток  никто  давно  не
удивлялся, но свежий человек мог и не понять. Да, дела...
   Далее Барон пытался рассказать мне о своих выдающихся личных  успехах
- ах, какими  глазами  смотрела  на  него  вчера  длинноногая  моложавая
председательша с пышными светлыми волосами,  но  я  сказала,  что  вчера
утром уже слышала о подобных победах от его папаши, и  Барон  успокоился
на противоположном диванчике после приема пятнадцати капель.
   Мы с Баронессой отдыхали как-то после ужина под кустом  за  огородом,
наблюдая за столкновением Барона на  узкой  тропинке  с  юным  белокурым
созданием, по прозвищу Пупсик, занимавшим с родителями  одну  из  комнат
нашей мансарды. У Пупсика был суровый характер, и она терпеть  не  могла
Барона, так как тот при встречах громко разглагольствовал о ее  сходстве
с юной  Гретхен.  Барон  спросил,  куда  это  она  идет,  а  Пупсик,  не
останавливаясь, намекнула прямым коротким текстом, что идет,  мол,  куда
нужно, на чем и разошлись. Несколько позднее Барон нашел нас под  кустом
и рассказал, как случайно встретил  Пупсика,  и  та  с  ним  кокетничала
полчаса:
   - Я ее спросил, куда это она идет? А она - "Ах - ах - ах - ах - ах!"
   Нас разорвало от смеха, и мы  тут  же  вывели  дурную  наследственную
линию от его предков по мужской линии. К чести Барона, он стал  хохотать
вместе с  нами.  Он  умел  смеяться  и  над  собой,  и  это  делало  его
неотразимым. Мы любили друг друга и черненькими.
   Глядя сейчас на спящего Барона, я раздумывала, не подремать ли и  мне
еще немного, но картина растерзанного тела снова не выходила у  меня  из
головы, и  я  решила  развеяться  на  кухне  у  Баронессы.  Она  кормила
завтраком Ваню и сообщение о  здравии  супруга  приняла  с  определенным
раздражением.  Мы  поговорили   о   предстоящей   женитьбе   одного   из
сыновей-близнецов моей хозяйки, Альгиса, на Кристине, служившей  главным
плановиком молочного завода. Она  была  дочерью  рыжего  Звайгстикса  из
Нижней Пакавене,  но  обладала  собственной  двухкомнатной  квартирой  в
райцентре. Эта энергичная и умная женщина была немного старше  жениха  и
имела  шестилетнего  сына.  Альгис,  вернувшийся  из  армии  с  глубокой
сердечной раной - его первая любовь, одноклассница Аушра,  успела  выйти
замуж в соседнюю деревню - нашел в плановике верность и солидную  опору,
отсутствующие в юных легкомысленных созданиях.
   Стасис, отличавшийся от своего брата-близнеца  темным  цветом  волос,
напротив, не представлял  себя  в  роли  женатого  мужчины,  потому  что
местные женщины  сразу  же  ждали  от  мужей  обустройства  собственного
крепкого гнезда с домом, огородом и целым стадом  домашних  животных,  а
Стасис был вольным стрелком, браконьером и работал время от  времени  на
каких-то сомнительных должностях, оставлявших много  свободного  времени
для охоты. В прошлом  году  они  с  Виелонисом  подвизались  в  какой-то
художественной мастерской, а сейчас  он  служил  пожарником  на  атомной
станции. Охотился Стасис не только в дремучем лесу, но и на турбазе, где
не иссякал поток молодых и доверчивых туристок.
   Его избранницы, бывало, возвращались в Пакавене с надеждой  приручить
этого носатого молодого вепря. Вот и сейчас одна из них,  интеллигентная
упитанная девушка  в  очках  и  розовых  джинсах,  занимавшая  четвертую
комнату  в  мансарде,  тщетно  уговаривала  его  переехать  в  Москву  и
поступить в Лесной институт.
   Лесной институт Стасиса волновал чрезвычайно, поскольку именно лес  и
был его подлинной страстью, и он не отказывал  бывшей  подруге  в  своей
любезности, хотя учить заново буквы и цифры было страшновато.
   Вообще турбаза была словно медом намазана для молодых  аборигенов,  и
они стекались сюда на танцы со всего района. Мужчины  постарше,  однако,
были пламенными патриотами, и  предпочитали  искать  себе  подруг  среди
местного населения. Пакавенки с гордостью отмечали  твердость  директора
турбазы,  представительного   мужчины   лет   пятидесяти,   никогда   не
использующего  своего  завидного  служебного  положения  для  обольщения
туристок, наплывающих сюда со всех концов Союза.
   Унасвдометожебылтакойпатриот.  Стасиса  назвали  в   честь   дедушки,
Станислава, высокогоиширокоплечего мужчины, которому никто не давал  его
семидесяти лет. Он обладал громовым голосом Перкунаса, хотя  пользовался
им, преимущественно, в маленькой сапожной мастерской у турбазы.
   Несмотря на  седины,  Жеминин  свекор  одевал  по  субботам  парадный
костюм, из  верхнего  кармашка  которого  свешивалась  крупная  денежная
купюра, и  отправлялся  в  райцентр  обойти  магазины.  Он  появлялся  в
торговых залах  с  хмурым  и  независимым  видом,  и  зрелые  продавщицы
напряженно следили за его неспешной прогулкой вдоль витрин,  пока  самая
отважная не срывалась с места, желая пополнить семейный бюджет.
   Его старая жена Вайва, в девичестве  панна  Круминскайте,  хромала  с
ранней юности, но была  первой  красавицей  в  округе  и  мужчин  любила
страстно. Возможность утолить внутренний жар и стала основой брака между
панной и бедноватым Станиславом. До сих пор старая пани  развлекалась  у
окошка с зеркальцем, набеливая личико и  румяня  сморщенные  щечки.  Два
раза в день, опираясь на костыль и еле волоча ноги, она  ходила  кормить
кур - у нее был личный курятник, а яйцами она подкармливала свою  внучку
Лайму, племянницу Юмиса, дочь его  покойной  сестры.  Дачникам  покупать
яйца у пани Вайвы было опасно, поскольку это  очаровательное  бесплотное
создание в каждый десяток подсовывало  пару  протухших  яичек  из  своей
зимней коллекции, а если квартиранты брали яички  в  поезд,  то  тухлыми
оказывались все до единого.
   Старая  Вельма,  при  случае,  намекала  на  давнюю  связь  художника
Виелониса с молодой  пани  Вайвой,  считая  покойную  сестру  Юмиса  его
дочерью,но,  один  бог  разберет,  что  творилось  в  те  мифологические
времена, когда нас еще не было среди  живых.  Сестра,  как  рассказывала
Жемина, умерла от  огорчения,  узнав  о  беременности  своей  незамужней
шестнадцатилетнейдочери, хотя к ее веселым играм на сеновале  относилась
до этого крайне снисходительно. Кем был отец маленького Яниса, никто  не
знал,  но  сынишка  получился  очаровательным  крепеньким   шалуном,   и
Виелонис,  действительно,  млел  при  его  виде,  как  самый   примерный
прадедушка.Этим летом Барон соорудил  ему  надежный  деревянный  лук,  и
мальчик бегал по окрестностям, прижимая к груди  колчан  со  стрелами  и
отстреливая пасущуюся в пакавенских травах живность.
   Лайма имела фамилию Королева, поскольку эта  хорошенькая  молодица  с
маленьким  сыном  приглянулась  как-то   заезжему   русскому   строителю
Королеву. Кирпичный король, однако, крепко закладывал и долго  в  мужьях
не продержался. К этому лету Лайма уже успела развестись  и  забыть  его
навсегда. Пани Вайва, не любившая свою невестку,  всячески  подчеркивала
привязанность к Лайме, отдавая ей часть своей пенсии.
   Дом у Жемины потому-то и был безалаберным и бедноватым,  что,  доживя
до сорока пяти, она так и  не  стала  полной  его  хозяйкой.  Каждый  из
старших обитателей имел собственную сберкнижку, деньги  от  квартирантов
также делились по  долям,  а  на  общие  нужды  средства  выделялись  со
скрипом. Но нам было уютно в доме, где хозяевам было не до нас, и  двери
которого никогда не закрывались.
   Проснувшийся Барон получил обструкцию (без временного лишения  крова,
а если  Барона  выставляли  из  дома,  то  это  называлось  "подвергнуть
остракизму"), позавтракал без особого аппетита и не сопротивлялся, когда
его оставили присматривать за Ваней. Мы же рванули с места в земляничный
овраг, располагавшийся справа от Кавены. На мостках в полном одиночестве
прохлаждался бородатый Павлик Колокольчиков,  весьма  приятный  светский
человек,  дирижировавший  в  свободное  от  отпуска  время   театральным
оркестром.
   Мы преисполнились радостных надежд по поводу отсутствия  конкуренток,
но каково же было наше разочарование, когда в тот же миг из земляничного
оврага появилась группа нудисток с супругой Пав-лика Ларисой Андреевной,
питерской оперной певицей, и дочерью Татьяной, будущей джазовой певицей.
Татьяна ходила уже второй