Маргарита ШЕЛЕХОВА
   ПОСЛЕДНЕЕ ЛЕТО В НАЦИОНАЛЬНОМ ПАРКЕ



   ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru

   Моим летним друзьям разного пола, возраста и национальности посвящаю.
   М. Ш.

ПРОЛОГ

   - Приезжайте, к нам никто теперь не ездит, и домов здесь не  покупают
- покойников боятся, - сказала Жемина напоследок,  -  а  без  турбазы  в
деревне работы никакой нет.
   Туман сгущался, выпадая на ветровом стекле крупными каплями,  и  я  с
трудом вывел машину к шоссе.
   Выйдя  на  минутку  одеть   дворники   и   проверить,   работают   ли
противотуманные фары, я услышал откуда-то сверху печальную торжественную
мелодию, и я узнал ее - это было музыкальное вступление к сериалу  "Твин
Пикс". Пытаясь определить источник музыки, я взглянул наверх и замер  от
ужаса.  Из  молочно-серого  тумана  на   меня   надвигалась   гигантская
металлическая сфера с четкими линиями параллелей и меридианов,  а  потом
из тумана выплыла бледная лошадиная голова с  пустыми  глазницами,  и  я
понял, что сфера прикручена к седлу.  Лошадь  остановилась  около  меня,
раздвигая боками верхушки придорожных сосен, и, пригнув голову, спросила
обыкновенным водительским голосом:
   - Шеф! Как проехать к четвертому блоку?
   - Не знаю, - ответил я.
   - Йе - е - ху, - заржала она, потом ее голова снова взмыла  вверх,  и
сфера проплыла надо мной, покачиваясь в такт музыке. Путь был  свободен,
и, если бы не туман, я бы рванул из деревни на предельной скорости. Но я
полз, как черепаха, чувствуя, как белеют мои виски, пока не добрался  до
реки. Перед мостом я притормозил, потому что  посередине  дороги  что-то
темнело. Я вышел из машины, и, осторожно продвинувшись вперед, уперся  в
"Жигули" с московским номером. Это обрадовало меня.
   Впрочем, радовался я недолго. Спереди машина напоминала  гармошку,  а
за рулем,  пристегнутый  ремнем,  сидел  удивительно  красивый  человек,
примерно моего возраста. Водитель был в кепке, из-под  потертой  кожаной
куртки выглядывал белый халат с ядовито-желтым блестящим галстуком, но я
сразу узнал его - это  был  педиатр  из  американского  сериала  "Скорая
помощь".  Он  приоткрыл  окошко,  протянул  мне   красную   книжицу,   и
неимоверный запах  котов  тотчас  же  расплылся  в  воздухе.  В  книжице
значилось,  что  предъявитель  сего  является  сотрудником  Чрезвычайной
Экологической  Комиссии  Апокалипсиса,  личным  заместителем   Железного
Феликса по очистке памятников от валериановых капель. Я  бросил  книжицу
назад в окно, как ошпаренный, а он только усмехнулся  и  указал  мне  на
свою грудь, и тут я увидел на левом кармане  его  куртки  пять  глубоких
царапин с кровавыми потеками.
   - Бандитская пуля? - поинтересовался я неожиданно для самого себя.
   - Кошачья сволочь поработала! Из именного пистолета товарища Рейснер!
Скажите ей, пусть воз-вра-щается.  Нельзя  же  так  с  первым  встречным
только из-за слу-жеб-ного положения.
   - Кому, ей? - спросил я.
   - Вы знаете, - загадочно произнес  собеседник,  и  я  понял,  что  он
говорит о чьей-то там племяннице, которой я должен был  вернуть  дискету
по приезду в Москву - так хотели в деревне.
   - Послушайте, а куда я вообще попал?  -  спросил  я  его,  отчаявшись
что-либо понять.
   - В ее воспоминания, - сказал он,  -  мы  тут  сами  по  себе  живем,
скрещиваемся, как хотим, но без нее не так интересно - дожди и  сплошные
заимствования.  Цитирование  цитат,  копирование  копий!  И  вообще  все
надоело...
   - С дуба падают листья ясеня... - начал было формулировать я ситуацию
про себя любимым стихотворением своего раннего детства.
   - Неприличными словами не выражаться! -  гаркнул  водитель,  а  потом
лицо его мгновенно обросло густой шерстью, он странно захрипел, обмяк на
ремне и сполз куда-то вниз, оставив на сидении свой скелет.
   По мосту я жал на полной скорости,  потому  что  иначе  было  нельзя.
Длинные бледные руки  вырастали  передо  мной  откуда-то  из-за  боковых
ограждений и скользили по кузову, цепляясь за каждую неровность, и я  не
верил в сказки - я не хотел верить в них, но  размокшие  белесые  ногти,
выворачиваясь назад, пытались процарапать стекло перед моими глазами,  и
я жал на газ, пока мост не остался позади.
   За мостом туман кончился, было обыкновенное солнечное утро, сбоку  от
дороги паслась пестрая равнодушная корова, и  ноги  ее  тонули  в  самых
обыкновенных ромашках, а впереди краснели черепитчатые крыши,  и  кто-то
постукивал молотком мерно и с расстановкой, словно спешить в этой стране
было некуда и незачем. Через пару часов я уже  въезжал  в  столицу  этой
чужой страны, где мне нужно было найти Марию Ивановну, лет сорока восьми
отроду, но я не знал ни фамилии, ни адреса, ни места работы  женщины.  Я
знал только то, что  несколько  лет  назад  ее  видели  в  этом  городе.
Безрезультатные поиски длились уже более двух недель,  когда  мне  вдруг
повезло совершенно непостижимым и волшебным образом.
   Голодная и отчаявшаяся, с огромным  нарывом  на  шее  она  лежала  на
старом диване в маленькой комнате хрущевской коммунальной квартиры, и  в
ее комнате уже не было других вещей, потому  что  работу  она  потеряла,
семьи не завела, а чужого языка так и не  выучила.  Сосед  по  квартире,
старенький русскоязычный пенсионер, угощавший ее  водочкой  при  случае,
рассказывал мне на кухне про свое бытие.
   - Мы с бабкой живем хорошо, слава Богу. За квартиру тоже не платим, и
нас ни разу не отключали.
   Дело простое - мне Рик Пайп, сосед наш, посоветовал. Иду в сенуний  и
там говорю, что денег нет. Оне меня посылают в содр. Содр дает папирусь.
Обратно иду в сенуний и даю папирусь,  сенуний  берет  папирусь  и  дает
пажимейс. Содр берет пажимейс и дает папирусь. Обратно  иду  в  сенуний,
отдаю папирусь, сенуний берет папирусь, пишет меня  в  журнал,  и  я  им
обратно бесплатно ни хрена не плачу.
   Я слушал его  и  смотрел,  как  женщина  ела  то,  что  я  принес  из
ближайшего продуктового магазина. Это и была моя мать, которую  я,  Олег
Понырев, так долго и терпеливо искал, став взрослым, а найти ее я  хотел
больше всего на свете. После некоторых формальностей мы  выехали  назад,
но я решил вернуться в Москву через Минск, а  не  Даугавпилс.  Я  боялся
снова попасть в странную деревню.
   К тому времени нарыв у матери уже лопнул, оставив лиловатый  шрам  на
шее под самым ухом, и она  сидела  на  заднем  сиденье  машины  тихая  и
трезвая, а я разглядывал в зеркальце ее  пышные  светлые  волосы  и  еще
красивое лицо с нежным овалом и большими удивленными глазами.
   "Россия..." - запела она  песню  из  репертуара  покойного  Талькова,
когда мы пересекли очередную границу.
   - Теперь у меня все в большом порядке, - думал я,  -  неплохое  время
для таких шустрых ребят!
   Я привез ее домой, в Москву, и мы начали с ней новую  трудную  жизнь,
потому что нужно было найти общий язык и полюбить друг друга. Я не забыл
о данном мне  поручении,  однако,  телефон,  записанный  на  конверте  с
дискетой, мне не помог - этим номером  пользовались  уже  совсем  другие
люди, и они знать ничего не знали о бывшей  владелице.  Тогда  я  прочел
текст, записанный на дискете.

Глава 1

   С некоторых  пор  русский  роман  уместно  начинать  с  упоминания  о
двоюродных  родственниках.  Так  вот,  моя  двоюродная   тетка   Наталья
Николаевна отличалась от  прочей  родни  по  материнской  линии  крайней
деловитостью, унаследованной  от  отца.  Этот  энергичный  белый  офицер
весьма своевременно сбежал в Париж, оставив свою  супругу,  сестру  моей
бабушки, пропадать с двумя детьми в  Совдепии.  Но  Евгения  Юрьевна  не
пропала и вырастила детей на скромную учительскую зарплату. Сын погиб на
фронте, а дочь Наталья Николаевна вышла замуж за  крепкого  вологодского
парня, убежденного партийца, и они образовали то, что у Курта  Воннегута
в "Колыбели для кошки" называется "дюпрасс" - случайное, но  неразъемное
соединение двух судеб, абсолютно не  нуждающееся  в  третьих  лишних.  В
последнюю категорию входили и дети, хотя перед  смертью  тетка  об  этом
жалела.
   Неразлучной чете крепко досталось во время войны, когда мужу пришлось
руководить эвакуацией одного из подмосковных заводов  на  Урал.  Наталья
Николаевна,  заведовавшая  там  же  химической  лабораторией,  частенько
вспоминала суровую жизнь в маленьком уральском городке, когда они ходили
с мужем на работу задолго до заводского  гудка,  а  возвращались  уже  к
ночи, но всегда вместе, и ненавидящие взглядыместных женщин, ждавших или
уже не ждавших писем с фронта, до сих пор жгли ее.
   В конце войны завод вернулся на место, но нервное напряжение тех  лет
не прошло даром, и на Виктора  Васильевича  вскоре  после  этих  событий
свалилась болезнь Паркинсона, что, однако, не  помешало  этому  упрямому
вологодскому  мужику  быть  ярым  фотолюбителем  и  активистом   журнала
"Охотник-рыболов-спортсмен". Имея на руках больного мужа  и  престарелую
мать, тетка рассудила, что неплохо подстраховываться  во  время  летнего
отдыха присутствием родных  и  близких.  А  поскольку  места  выбирались
отменные, то всегда можно было соблазнить нужных людей  дешевым  грибным
отдыхом.
   Многие годы после войны они ездили с  многочисленными  родственниками
Виктора на Селигер и привозили оттуда тысячи слайдов,  но  после  смерти
своей престарелой хозяйки и продажи дома облюбовали Прибалтику. Вот и  я
очутилась как-то летом в маленькой деревушке Пакавене, расположенной  на
территории Национального парка рядом с большой всесоюзной турбазой.
   Рельеф окрестностей с удлиненными песчаными грядами и цепочками  озер
напоминал о недавних ледниковых агрессиях.  Песчаные  почвы  и  внезапно
налетающие атлантические смерчи требовали от  балтийских  сосен  длинных
цепких корней, а русские березки не выдерживали  конкуренции,  и  каждый
раз после бури где-нибудь в лесу лежала новая  покойница  со  сломанными
ветвями и привядшими листьями.
   В жаркие дни сосновый дух в лесу сгущался  в  тонизирующий  экстракт,
отчего ноги  легко  неслись  по  высохшим  мхам  и  спелым  черничникам.
Аккуратные пирамидки  можжевельников  и  большие  деревянные  скульптуры
вдоль лесных дорог придавали лесу нарядный парковый вид. Озерные  склоны
опоясывались малинниками, а  прибрежные  заросли  широколистного  рогоза
украшали водную гладь, терявшую голубой цвет, когда солнце  заходило  за
тучи или пряталось за лесом на другом берегу озера,  где  обитала  Лаума
Жемепатискайте, местная ведьма.
   С тех пор я существовала зимой в ожидании летних прелестей  деревушки
Пакавене.  Тот,  кто  случайно  попадал  в  этот  благословенный   край,
оказывался прикованным к нему навеки (век длился, увы, не так уж и долго
- пока не ввели въездные визы). Каждое лето  Пакавене  дарила  мне  свои
грибы и ягоды, милые лица друзей и что-нибудь непредсказуемое и  острое,
как и подобает быть гвоздю сезона. Но, спустя много лет,  мы  признались
друг другу, что на общем фоне счастливого бытия временами из подсознания
всплывало ожидание ножа,  и  по  спине  протягивало  холодком.  Подобная
тревожность атмосферы  точно  описана  в  рассказе  Гайдара  о  разбитой
голубой чашке - такая хорошая большая  страна,  такие  хорошие  трудовые
люди, такая хорошая погода, но в сердце боль, боевые учения в разгаре  и
нерусского мальчика обижают. Это чувство приходило совершенно внезапно в
соснах пакавенского леса.
   В этом году теткино семейство отбыло  в  Прибалтику,  как  обычно,  в
конце апреля, но уже через месяц мне пришло письмо  о  плохом  состоянии
Евгении Юрьевны. У меня, кроме академического полуторамесячного  отпуска
этого года, имелся в запасе еще  один,  месячный,  не  использованный  в
первый год после окончания университета, и я вскоре уехала на все лето в
Пакавене.
   Поезд, как всегда, пришел  на  станцию  во  время  перерыва  движения
автобусов,  а  единственное  такси  уже   было   оккупировано   знакомым
семейством, прибывшим в соседнем вагоне.  Впрочем,  мой  багаж  в  такси
уместился, и я, не  ответив  на  участливые  призывы  частников,  решила
пройти шесть километров по шоссе налегке. На пятом километре справа  был
поворот на лесничество, а слева отходила грунтовая дорога на заброшенный
песчаный карьер, на краю которого под сосной  имелось  у  меня  заветное
местечко с ранними белыми грибами. Оказалось,  в  этом  году  там  вовсю
порезвились дикие кабаны, и  на  месте  ровненького  черничника  дыбился
желтый песок с глубокими рытвинами  (эстонский  эпос  намекает  в  таких
случаях  на  очередную  свадьбу  буйного  богатыря   Калевипоэга).   При
тщательном поиске обнаружить маленький боровичок все же  удалось,  и  я,
решив подрастить его до утра,  прикрыла  грибок  от  случайных  взглядов
сухими веточками.
   Ах, как  славно  мне  жилось  на  свете  в  эти  минуты.  Все  вокруг
представлялось  узнаваемо  милым,  и  стенки  маленького  карьера   были
пронизаны корявыми  корнями  могучих  сосен,  и  нежная  светлая  зелень
пушилась по кончикам ветвей, слегка выделяясь  на  фоне  зрелой  хвойной
массы. Толкучка в метро, бензиновая гарь Садового кольца и академический
снобизм - все это осталось за бортом, и я плавала  теперь  в  изумрудном
океане своей страстной зимней мечты.
   Эта мечта родилась вместе со мной, и до приезда в Пакавене я  никогда
не помнила своих снов, кроме одного единственного, когда я взлетала  над
лесом и носилась по верхушкам деревьев, как по большому зеленому  ковру,
и от леса пахло столетними тайнами, как от картин Шишкина - ведь я  была
потомственной горожанкой, и мой первый лес висел над детской  кроваткой.
Мое счастье находилось на границе зеленого и голубого, но меня  ежегодно
возили к Черному морю, и я плескалась на  границе  твердого  и  жидкого,
пока не  привыкла  обходиться  без  счастья,  и  коктебельские  холмы  с
выжженной солнцем травой стали выглядеть уже вполне привлекательно, и  я
привозила домой  сухие  колючие  шары  синеголовника,  букеты  сиреневых
кермеков и плетеные корзиночки из разноцветных бессмертников, а  однажды
я так затерялась в толпе волошинских гостей, что  не  смогла  сама  себя
найти даже к утру, и привезла домой  то,  что  мне  показалось  неземным
счастьем. Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой...
   Вернувшись на шоссе, я дошла до резкого изгиба дороги у начала озера.
Из-за поворота вынырнули  серые  "Жигули",  а  вскоре  на  велосипеде  в
сторону деревни проехал, обогнав меня, местный звонарь Ремигиус, большой
и молчаливый человек. Почти каждый летний день он проходил  мимо  нашего
дома с огромной косой и церемонно кивал  дачникам  в  знак  приветствия.
Велосипед  быстро  скрылся  из  виду,  а  вскоре   показалась   деревня,
тянувшаяся примерно с километр по обе стороны от шоссе.
   В  середине  деревни  на  высоком  холме  стоял  деревянный   костел,
рубленный топором, сбоку от него высилась  деревянная  же  колокольня  с
медными барочными колоколами и виднелись хозяйственные постройки,  а  за
костелом в маленькой часовенке  стояла  красивая  деревянная  скульптура
скорбной мадонны работы местного  скульптора.  Перед  холмом,  на  месте
давно исчезнувшего дома скульптора, высился  корявый  деревянный  столб,
увенчанный  резной  лирой  -  памятник  двум   братьям-музыкантам,   его
сыновьям, а справа от холма за кудрявой зеленью желтых  акаций  прятался
вход в турбазу.
   За  турбазой  слева  от  шоссе  тянулся  ряд  домов,  и  наш  большой
деревянный дом с четырьмя крыльцами  по  разным  сторонам  света  издали
выделялся высоким коньком на крыше с двумя резными конскими головами.
   Миновав  маленькое  здание  школы,  я  увидела  у  входа  в  сапожную
мастерскую волосатого типа по фамилии Виелонис,  которого  следовало  бы
обойти, что я и сделала, перейдя на другую  сторону  шоссе  к  почте,  а
потом я еще раз перешла шоссе и оказалась у гигантской старой сосны, под
которой остервенело дрались двое тинейджеров городского вида.
   На хозяйском крыльце стояла хозяйка дома  Жемина,  крепкая  и  ладная
сорокапятилетняя женщина, уверенно ходившая по своей земле. Она родилась
здесь же, неподалеку, и дальше райцентра никогда не выезжала,  поскольку
у нее всегда были дела в Пакавене. Райцентр служил ей столицей  мира,  а
республиканская  столица  представлялась  уже   небесной   империей.   К
виртуальному  миру  чужих  городов  и  весей   она   относилась   крайне
недоверчиво, и единственным вещественным доказательством его  возможного
существования считала своих квартирантов,  исчезающих  в  конце  лета  в
никуда.
   - Мы давно тебя ждем. Твой багаж уже отнесли  наверх.  Новости  потом
расскажу, - сказала она, обнявшись со мной, и ушла на турбазу  подметать
туристический мусор, не носивший еще  тогда  яркого  и  привлекательного
облика, появившегося в последующие годы перестройки. Тетка  занимала  на
первом  этаже  две  комнаты  и  небольшую  терраску  с  газовой  плитой,
обеденным столом и выходом в сторону шоссе. В большой комнате  находился
хмурый Виктор Васильевич, а в маленькой тетка сидела у изголовья постели
моей двоюродной бабушки Евгении Юрьевны.
   - Марина, - с трудом произнесла  бабушка,  -  вот  видишь,  я  что-то
совсем расклеилась. Даже вязание забросила.
   У нас  проглядывалось  определенное  внешнее  сходство,  и  мы  очень
сблизились с ней после смерти моей  родной  бабушки,  ее  сестры.  Отец,
впрочем, утверждал, что я очень похожа на его мать, но сам он помнил  ее
только по фотографиям. Убедиться в сходстве было трудно - фотографии  во
время войны сжевали крысы, и его родителей, исчезнувших еще  в  тридцать
втором, уже никто не помнил - дед умер во  время  войны  от  инфаркта  в
особо секретной шарашке  под  городом  Кировом,  а  что  сталось  с  его
супругой, узнать так и не удалось.
   По материнской линии в моей семье тоже были потери  -  дед  погиб  на
фронте под Харьковом, и я всегда сожалела, что  всем  им  не  дано  было
состариться - это поколение казалось мне интересней своих  прямолинейных
детей, но всему в этом мире есть  срок,  и  оно  уже  уходило  со  сцены
окончательно и бесповоротно, унося с собой свое нелегкое время.
   Факты - упрямая вещь, и положение дел, исходя из этих упрямых фактов,
было плохо - левая рука у Евгении Юрьевны не двигалась, и ей было далеко
за восемьдесят. Конечно,  бабушка  была  рада  моему  приезду  и  охотно
выслушала все семейные новости, и ей хотелось поговорить со мной -  дочь
с зятем были большими молчунами, но силы покидали ее с каждой минутой, я
вскоре ушла и, обогнув дом слева, поднялась  по  деревянной  лестнице  в
свою комнату.
   Почти весь дом уже был заселен постоянными дачниками, но две  комнаты
- в мансарде, слева от моей двери, и на  первом  этаже  подо  мной,  еще
пустовали. Обои в моей светелке оставляли желать лучшего уже  не  первый
год, но  фанерная  стенка  у  изголовья  кровати,  где  кем-то  из  моих
предшественников  были  процарапаны  семь  черточек,  а  под  ними  дата
двадцатилетней давности,  была  покрыта  свежей  масляной  краской.  Эти
черточки, бывало, будили мое девичье воображение, и  мне  мерещились  на
крутой  лестнице  мансарды  легкие   шаги   махи   и   тяжелая   поступь
необузданного Гойи. Комната обходилась мне  в  тридцать  пять  рублей  в
месяц.
   Пока  я  разбирала  вещи,  подошла  Жемина.  Она  сообщила  мне   все
деревенские  новости,  главной  из  которых  представлялась  предстоящая
женитьба  одного  из  ее  сыновей-близнецов.  К   числу   второстепенных
относились прошлогодняя осенняя свадьба Данки, ее соседки слева,  дочери
пожилой Гермине, и всяческие мелкие безобразия  соседей  справа,  Вацека
Марцинкевича и Яньки, его боевой подруги. Один  из  ее  дальних  соседей
продал дом и уехал на родину своего деда в Западную Германию,  и  Жемина
купила у него кое-какую  мебель,  увеличив  по  этому  поводу  плату  за
теткины комнаты на пять рублей. Муж барменши, их  дальней  родственницы,
зимой провалил