Питерский, прозябавший зимой давно дипломированным химиком, ходил  по
набережной с озабоченным видом, стряхивая время  от  времени  со  своего
плеча томное и абсолютно лысое создание  с  дивными  очами  по  прозвищу
Фантик, а Московский руководил группой клакеров в толпе зевак у большого
застиранного  коврика,  где  представитель  ростовской  заозерной  школы
Геннадий Жуков, в увешанных бубенцами белых одеждах, пел свою знаменитую
"Балладу  о  Соколе",  а  маленький  Транк,  львовский  поэт   районного
масштаба, пытался поведать миру о об особенностях своего  мировоззрения.
В полной мере это мировоззрение было  доступно  только  маститому  поэту
Налейникову, на чьей вилле Транквилизатор и столовался этим летом.
   В  противоположном  углу  панели  подвыпившие  тинейджеры   подпевали
магнитофончику Кирюхи Каца, фирменного поэта группы  "Генералы  запаса",
широко известной на панели благодаря этому магнитофончику. Кац за  время
моего долгого отсутствия отрастил  большую  черную  бороду,  но  на  его
статус церковной мыши  Коктебеля  это  не  повлияло,  и  он  по-прежнему
скитался приживалкой по чужим палаткам.
   Сейчас он обитал у Темы, этнического китайца, чья новенькая жиденькая
бородка придавала ему совершенно неожиданный облик захолустного русского
дьячка,  и  сегодня  вечером   эти   колоритные   барбудосы   обхаживали
очаровательную кореянку Любу, напоминавшую им главную  принцессу  группы
"Битлз".
   Старшее поколение коктебельских  королей  было  представлено  в  этот
вечер господами художниками  Рюриком  и  Рубеном.  Рюрик  курил  трубку,
прикидываясь главным историческим памятником Коктебеля, а Рубен  носился
вокруг своих перламутровых пейзажей моложавым ухоженным  эльфом,  и  его
белые  элегантные  одежды  слегка  прихлопывали   на   теплом   ветерке,
создаваемым его же движениями. В этот вечер он опылял своими  сказочными
историями рыженькую головку Лизки - Адлер,  а  та  смеялась,  и  истории
скатывались по длинным складкам ее платья на серый асфальт,  истоптанный
нервными шагами Питерского.
   Участь всех дам Рубена была незавидной -  как  только  их  интерес  к
армянским традициям приобретал плотоядный  характер,  его  белые  одежды
приобретали твердость и обтекаемость  крыльев  Аэрофлота,  и  красавицы,
обливаясь слезами, попадали в зловещий дом Рюрика, где  седой  бородатый
палач, прикинувшись на миг капитаном  их  дальнейшего  плавания,  казнил
красавиц на  маленькой  гильотине  за  пагубное  пристрастие  к  эльфам,
развешивая их окровавленные головки по стенам дома, опутанным  рыбацкими
сетями.
   Впрочем,  у  Рюрика  была  великолепная  библиотека   дореволюционных
изданий с уникальным норвежским словарем,  и  до  знаменитой  комнаты  с
гильотиной, тщательно обмазанной красными чернилами, я так никогда и  не
доходила - Рюрик знал, что к эльфам я отношусь с прохладцей.  Сам-то  он
ненавидел  их  до  потери  пульса  -  те  слегка   суживали   круг   его
почитательниц.
   Я так и не возобновила знакомств, потому что  старалась  держаться  в
тени акаций, не путаясь под  ногами  поэтов,  художников  и  музыкантов,
хотя, видит бог, как отдыхала моя душа  в  этот  славный  вечер,  когда,
обговорив с Кокой все новости Коктебеля и вопросы своего  проживания  на
этом  свете,  я  вышла  на  освещенную  набережную   из   темных   аллей
литфондовского парка. Я не слишком беспокоилась о том, что меня  узнают,
потому что выше черных очков у меня было сейчас примерно то же, что и  у
Фантика, но на сантиметр приличней - чтобы у прохожих глаза  на  лоб  не
лезли.
   Мой университетский приятель стриг отменно, и лишние спальные места у
него всегда были - он  любил  меценатствовать,  и  делал  это  теперь  с
полного одобрения супруги и своего грудного младенца, потому что  выбора
у них не было - Кока с детства делал свою жизнь так, как  хотел,  и  для
нужных ему в Коктебеле людей он покупал билеты сам, предоставляя им пищу
и кров в обмен на увеселение своей сложной и требовательной души.
   Мы провели эту ночь с моим приятелем, шатаясь  по  улочкам  Коктебеля
среди вишневых садов, давно вырубленных хозяевами под  доходные  флигели
для отдыхающих, и  время  от  времени  заглядывали  на  набережную,  где
ветерок  перемен  уже  тревожил  горячие  головы  поэтов  под   злобными
взглядами новоявленных крымских патриотов,  ждущих  этим  августом  день
освобождения города Харькова  -  день  гибели  моего  деда,  потому  что
считали его теперь личным праздником,  Днем  "харька",  когда  музыке  и
стихам было не место на набережной, потому что они  сами  шатались  там,
сжимая потные кулаки и бездарно горланя "Галю".
   Рэкетиры уже нервничали - в этот день их  доходы  могли  свестись  до
минимума.
   Кока всегда был для меня первым поэтом Коктебеля, хотя совсем не умел
писать стихов, и этой ночью он взахлеб рассказывал мне  о  своем  летнем
театрике, но такая тревога просачивалась мокрыми мутными каплями  сквозь
его слова, что мне вдруг  понятен  стал  заунывный  крик  горлицы  -  о,
господи, ведь это мой последний приезд в Коктебель!  Не  любит  крымская
земля тех, кто задерживается подолгу - стряхнет пришельца, как  ненужный
мусор, и снова заневестится в мечте Эммануэль, что ей будут владеть  все
вместе и дружно. Вот я уехала за тысячи верст от пакавенского  леса,  но
чувство ножа в спину настигло меня и в этом  раю,  и  грусть,  безмерная
грусть пришла ко мне этой душной  теплой  ночью,  и  я  зарифмовала  ее,
спотыкаясь о  бродячих  лишайных  кошек,  плодившихся  накануне  распада
империи с упорством одноклеточных.

   Я могу рассказать о соленых и дерзких волнах,
   Что крадутся и лижут подножие старого склепа.
   Этот говор, немного нерусский, в торговых рядах -
   Боже мой! - как звучит он в природе нелепо...
   Я могу рассказать об иссохшей и жадной земле,
   Где в поверхностном слое глазницы у черепов узки.
   Перелетные ангелы пели на старой ветле
   То недолгое время, пока она числилась русской...

   Определить меня на постой в ленинградскую квартиру Питерского и взять
у того ключи, не поставив хозяина в известность об имени своего  личного
друга, у которого оказались срочные дела в Питере до конца августа, Коке
было раз плюнуть - в таких делах ему верили безоговорочно. Я  уехала  на
следующий день, получив у Коки весьма приличную сумму  денег  и  оставив
ему на память фамильную вещицу, золотое яичко Фаберже.  Оно  ему  всегда
нравилось, хотя он и отнекивался поначалу, как мог. Но я его уговорила -
дело могло обернуться по-всякому - ведь я,  наконец,  была  способна  на
все.
   Квартирка Питерского на Невском у Московского вокзала была отменной -
с антресолями, роялем и большой библиотекой. Особенно занятной была ниша
в стене, являвшая посетителям белые ноги греческого Аполлона, увенчанные
фиговым листом внушительных размером. Все, что было  выше,  представляло
интерес для посетителей вышележащей квартиры, которые  жгуче  завидовали
гостям Питерского, так  как  торс  атлета  еще  можно  было  принять  за
самостоятельную скульптуру, а тут уж был полный прикол.
   На следующий день я перехватила Тищенко в  театре,  и,  увидев  этого
бородатого лешего, вдруг отчетливо поняла, почему наша нежная дружба, не
перерастая в глубокое темное чувство, длилась так долго, и мне было  так
же легко с ним, как и с Линасом - они были ребята из наших, а  с  нашими
ребятами можно было только дружить.
   - Привет! - сказала я ему, а он засмеялся  и  подмигнул  мне  лукавым
глазом.
   - На метле еще не летаешь?
   - Бывает, но у меня временно  другие  проблемы.  Я  крепко  влипла  в
нехорошую историю. Теперь вот скрываюсь.
   - Ты же такой приличной женщиной, Марина Николаевна, была,  -  заржал
он, - но я по-прежнему к твоим  услугам,  хотя  головка  у  тебя  теперь
колоться будет.
   - Ты видишь теперь перед собой страшного человека, - призналась я ему
честно, - Марина Николаевна молчалива и отнюдь не общедоступна. Ей нужны
деловые контакты.
   - Ничего себе! - присвистнул он, - а ты, случайно, теперь  не  внучка
Фанни Каплан?
   - Обижаешь, я в своего не промазала.
   - Говорил, ведь, не западай на личико!
   - Ладно, не рви душу подробностями. Мне сейчас нужна работа. Я вполне
могу декорировать фейсы  у  шопов.  Ты  как-то  хвастался,  что  к  тебе
обращались...
   - Клиентура имеется, но я,  правда,  пока  отнекивался  за  неимением
времени. Сейчас, кстати, новые постановки грядут, не хочешь взглянуть на
эскизы?
   - С удовольствием, - согласилась я и попала домой  из  театра  уже  в
полночь-за полночь.
   Он свел меня с нужными  людьми,  и  я  начала  новую  жизнь,  изрядно
потратившись на литературу по дизайну того, сего и этого -  делать,  так
по-большому! К концу месяца  я  сняла  недорогую  квартирку  на  окраине
города с допотопным  раздвижным  диваном,  столом,  стульями  и  книжной
полкой, и каждый день  пересекала  туда  и  обратно  большой  пустырь  с
несвежей травой, битым стеклом и ржавеющими остовами холодильников, но с
шестнадцатого этажа моей башни у горизонта виднелась какая-то деревушка,
а сбоку от нее чернело убранное  поле,  и  была  надежда,  что  там,  за
горизонтом, прячется разноцветный осенний лес,  и  сырой  опеночный  дух
подымается в полдень из старой древесины под последней  несмелой  лаской
бабьего лета.
   А с лестничной площадки  был  виден  Финский  залив,  но  я  туда  не
смотрела. Там кипели свои провинциальные страсти, и чудовище  Ермунганд,
змей Мидгарда выползал на берег,  и  Тор-громовержец  время  от  времени
поражал змея своим молотом, и тот, заплевав противника  ядом,  зализывал
раны где-нибудь в укромном  месте,  под  кораблем  мертвецов,  пока  Тор
мастерил для него удилище,  мечтая  о  больших  жирных  червях  из  тела
великана Имира, но все четыре червя уже превратились в карлов-цвергов, а
тех на крючок не посадишь - они были самыми деловыми  ребятами  в  своем
сухопутном мире, потому что держали этот мир по четырем углам  света,  а
на голову быка змей не ловился, и Тор сыпал громовыми проклятьями налево
и направо, и тесть его, Ньерд, возмущенно вздымал седые брови,  и  серые
волны  подведомственной  ему  стихии  яростно  бились   тогда   о   сваи
корабельного двора Ноатун, где Ньерд, скрываясь от женщин, любовался  по
утрам кораблями и лебедями.
   К весне мне  нужно  было  заработать  кучу  денег,  и  по  вечерам  я
мастерила из недорогих товаров  магазина  "Лоскуты"  тряпочные  замки  с
рыцарями без страха и упрека, спящими  красавицами  и  кустами  парковых
роз, томных японок в оранжевых кимоно с лилейными  шейками  и  тенистыми
зонтиками, и  нетленные  пейзажи,  отличающиеся  от  своих  поп-массовых
оригиналов с водочной этикетки "Пшеничная"  только  своими  размерами  и
меньшим числом.
   Купить швейную машинку так и не удалось, но я подружилась с соседской
старушкой, и та разрешила мне  пользоваться  за  небольшую  мзду  своей.
Старушка пришла в восторг от моих изделий и подарила мне  кучу  ненужных
платьев и старых мехов, и тогда я стала лепить двуглавые горы Твин-пикс,
кудрявых барашков, пасущихся у  их  подножия,  и  джигитов  в  угловатых
бурках, несущихся на резвых лошадках в противоположный началу  конец,  и
подружки старушки тоже оказались в восторге, и каждая из них получила из
своих тряпочек по небольшому "Казбеку" с дарственной  надписью,  вышитой
сбоку гладью, и им  виделись  там  короткие  мгновенья  своего  военного
счастья, так пахнущие горьким папиросным дымком.
   А днем я оформляла за приличную мзду квартирки состоятельных людей, и
мои коллажи регулярно вписывались в них,  позволяя  пополнять  старушкин
чулок синего цвета, где хранился мой основной капитал.
   Чулок  выглядывал  из-под  платьица  Марии  Спиридоновой  в   большой
настенной композиции над моей кроваткой, изображавшей  тюремную  тусовку
Спиридоновой  с  ее  боевыми  подругами.  По  душевной  доброте  царских
жандармов им разрешали в тюрьме фотографироваться, и они формировали  на
досуге милейший девичий альбомчик, не забывая про завитушечки,  стихи  и
пожелания друг другу. Фигуры на коллаже были весьма рельефны, я  подбила
их поролоном, и кое-кто там был в натуральном пенсне, и, вообще, на  вид
все они были приличными буржуазными дамами.
   Свою работу я делала очень быстро, будто всю жизнь этим занималась, а
свободный от табеля режим  позволял  мне  бывать  на  всяких  выставках,
литературных вечерах и прочих сборищах. И, боже мой, как  интересно  мне
стало жить на белом свете, когда я ходила осенними  днями  по  улицам  и
площадям Северной Пальмиры, жадно  вглядываясь  в  лица  собеседников  и
случайных прохожих.
   Я узнавала своих по глазам, и они узнавали меня, но я никак не  могла
найти того единственного человека, о котором мечтала  теперь  во  сне  и
наяву, пока не увидела однажды вечером по телевизору полноватую  женщину
средних лет с милым лицом и добрыми спокойными  глазами.  Она  сидела  в
кругу мужчин весьма делового вида, шла обычная для этой осени  беседа  -
что делать, и кто виноват, и, когда говорила она, то их лица становились
кислыми, и они чувствовали себя из рук вон плохо, а когда она замолкала,
то они старались сделать ей комплимент, чтобы подчеркнуть ее отличие  от
них, если уж другим уесть не получалось.
   Я сразу узнала ее, и совсем неважно, как ее там звали, потому что она
и была моей Казимирой, Бабой-Ягой моего Национального парка, и я мечтала
именно  о  ней,  и  я  готова  была  служить  ей  верой  и  правдой  как
Матери-родине где-нибудь в районной организации  -  ведь,  когда  стоишь
перед зеркалом, и собеседника не отличить от  тебя,  то  нужно  говорить
правду, а правда состояла в том, что я была ведьмой районного масштаба -
не больше, но и не меньше. И дочь, которую я назову своим  именем,  и  о
которой никогда не узнает ее отец, уже была со мной, и наш главный эйдос
уже  плавал  в  российских  эфирах  вольно  и  соблазнительно,   тревожа
разноцветные  сны  скучающих  неформалок.  Пора  было  создавать  партию
зеленых - дел в моем Национальном парке было невпроворот, а без Бабы-Яги
никогда ни хрена не получалось.
   Я редко виделась со  своими  летними  друзьями,  слишком  много  было
всяких забот, да и сезоны упорно не хотели смешиваться, но  в  последний
день октября у Барона намечалось важное  событие  -  открытие  небольшой
выставки его "нечистой  серии".  Барон  чувствовал  себя  дважды  героем
Советского Союза, поскольку тоже получил  от  Пакавене  свою  награду  -
намечались похвальные отзывы в прессе, и Баронесса  спела  ему  на  днях
перед сном песенку, хотя, на мой вопрос о тексте он так  и  не  ответил.
По-видимому, первый текст еще мало подходил для колыбельной.
   Когда  началась  презентация,  я  уселась  за  последним   экспонатом
выставки на стул дежурной по залу  и  стала  разглядывать  разношерстную
публику. Около меня под стеклом  матово  желтела  луна,  сооруженная  из
бивня мамонта и перечеркнутая  стремительным  лохматеньким  силуэтом  из
черного  коровьего  рога.  Именно  эта  скульптурка  и  красовалась   на
городских афишах,  возвещавших  о  сроках,  местоположении  и  характере
выставки.
   Каждый вновь прибывший множил собою персонажей Барона. Увы,  они  уже
давно выпали из сказок и занимались  сейчас  под  разными  личинами  чем
угодно. Старенькие домовые с белыми  бородами  -  всякие  там  доможилы,
хороможители, батанушки, постены и лизуны, служили сторожами там и  сям,
а домовые помоложе принимали вид своих хозяев  и  надомничали.  Кикиморы
пристраивались на ткацких фабриках, в Горгазе и жилищно-эксплуатационных
конторах, а кое-кто из них заведовал кружками вязания в  Домах  пионеров
или отделами ниток и мулине в крупных универмагах.
   Дворовых  тоже  было  немало  -  сараяшники   заведовали   складскими
помещениями,  конюшники  предпочитали,  за   неимением   лошадей,   быть
парикмахерами, шишиги крутили баранки по дорогам, вздымая пыль столбом у
каждой шашлычной, а банщики, в связи с нехваткой рабочих мест  в  банях,
мыли головы своим подчиненным в самых неожиданных местах, включая  морги
и пожарные инспекции. Полевые шли, в основном,  в  армию,  геологические
управления и писательские организации, водяные служили  сантехниками,  а
лешие подвизались по художественной части и ругали  Шишкина  только  для
вида - на самом деле, весь модерн, начиная с  Сезанна,  им  был  глубоко
неприятен (ну его к лешему, - говорили они на своих кухнях).
   Русалки были представлены во всех номинациях - от лучших актрис  года
до  секретарш  ответственных  работников  министерств  и  ведомств,   и,
неважно, как они там назывались -  шутовками,  ундинами,  лопастами  или
берегинями, но  зрителей  у  водяниц  всегда  было  предостаточно.  Бесы
среднего  калибра  были  представлены  критиками  и  журналистами,  бесы
помельче имели характер  разночинный  и  непредсказуемый,  подвизаясь  в
потребкооперации,  сельском  хозяйстве  и  метеорологии  и  не   брезгуя
сливаться с  массами  в  заводских  проходных,  конструкторских  бюро  и
научно-исследовательских институтах.
   Больших скоплений они, впрочем, никогда не образовывали - товар у нас
все-таки был штучный, и, кроме того, при виде  своих  тут  же  рождались
всякие несбыточные мечты о славных былых временах, когда все  занимались
своим  непосредственным  делом,  и  хватало  времени  на  всякие  мелкие
пакости, без чего и жизнь - не жизнь. Мои  самые  ходкие  коллажи  тоже,
ведь, проходили по разряду мелких пакостей.
   Из крупных бесов явился только один - специалист по ядерной физике, и
его складчатые чугунные веки прикрывались огромными  темными  очками,  и
все понимали, что в его сторону лучше не смотреть  -  себе  дороже!  Это
была нежить рангом повыше моего, и он многозначительно  молчал,  держась
особняком от всякой мелкой пакости.
   А потом все ударились в просмотр экспонатов, и, когда они отходили от
луны с маленькой ведьмой, то натыкались на мой  взгляд  и  застывали  на
месте, и мы смотрели - я на них, а они на меня, потому что  это  и  было
наше первое собрание. Мы должны были узнать друг  друга,  и  я  узнавала
тех, кто не мог жить среди ржавой листвы, смога и  сточных  вод,  а  они
должны были узнать, кто именно полетит в последнюю ночь апреля  на  гору
Броккен  для  представления  первой  национально-зеленой   программы   и
переговоров с другими конфессиями.
   Скромная российская нечисть - они так хотели жить  в  чистом  зеленом
мире и быть единственной его нечистью, чтобы все  точно  знали,  кто  же
виноват, и не искали виноватых там, за морями-океанами, когда  из  крана
вода  не  льется.  А,  для  того,  чтобы  мир  был  чистым,  требовались
экологические истины и очистные сооружения, а  для  экологических  истин
требовался  честный  парламент,  а  для  очистных  сооружений  -  подъем
производства, а там уже пошло и поехало, и, глядишь, рублем  за  устрицы
при случае расплатимся - ну, если в Париж по делу срочно...
   Оно,  конечно,  кое-кому  это  не  сильно  не  нравилось,  и  парочка
упырей-ушанов с питерских могильников красовалась в зале с самого начала
выставки, притворяясь футболистами клуба  "Динамо".  Но  это  никого  не
обманывало -  они  были  в  одинаковых  костюмах  землистого  цвета,  и,
разглядывая экспонаты, стучали на весь зал  ржавыми  клыками.  До  меня,
впрочем, они так и не дошли, выручила Баронесса. Тетушка  Барона  -  та,
что служила за океаном в Толстовском фонде,  прислала  ей  замечательное
платьице для коктейлей с открытой спиной, и Баронесса фигурировала в нем
перед спортсменами, пока те не узрели шрам на ее шее.
   Страшной трансильванской древностью пахло от этого шрама, и  они  тут
же застыли на ковре, жадно принюхиваясь к  этому  упоительному  аромату,
как к пороховой гари музейного именного пистолета товарища Дзержинского.
У альтернативной тусовки с кровососущими  спецами  были  свои  задачи  и
развлечения, и наши пакости по сравнению с их делами выглядели нев