словатым
илом зрачки впитали всю темноту этого убогого жилища, она  распалась  на
отдельные тени, и я уже различала нетопленую печь, и кособокий  стол,  и
струганную лавку, и рушник под иконой.
   - Где же ты? - спросила я эту предметную темноту, и в  ту  же  минуту
увидела знакомую тень, и она, распухая, медленно  приближалась  к  окну,
пока я не закричала от страха...
   - Марина, я здесь, с тобой! - услышала я и проснулась, то ли от этого
голоса, то ли от собственного крика.
   - И зачем ты здесь со мной? - спросила я Андрея.
   - Ты звала меня во сне, так что не  прогоняй  теперь,  -  сказал  он,
обняв меня, - мне очень плохо.
   - Я так не хотела тебя  терять,  -  сказала  я  ему,  -  но  все-таки
потеряла...
   - Нет, я с  тобой,  -  повторял  он,  пока  я  совершенно  отстранено
фиксировала неспешные движения его рук, сводившие меня с ума еще  вчера.
Потом я зафиксировала, что мой вчерашний любимый так и не раздевался,  и
от него изрядно разило табаком.
   - Не судьба, мы так и не дотянули до последнего дня отпуска, - думала
я медленно и печально, плавая по волнам внезапно навалившейся усталости,
- но теперь я снова свободна, отлежусь в своем чемодане и опять выйду  в
игры, огнем озаряя бровей загиб. Что ж, и в доме, который выгорел...
   И весь  мир  тут  же  предстал  мне  путаницей  дорог,  и  бродяги  с
деревянными  глазами  долго  и  страстно  искали  в  этом  хаосе   своих
двойников,  но,  обнаружив,  не  хотели  признавать,  как  Кандид   свою
возлюбленную,  потому  что  у  тех  были  обветренные  лица  и   жесткие
потрескавшиеся пятки. И они проходили мимо, и не было  больше  смысла  в
поисках, потому что не было цели.  Только  одна  дорога,  только  другая
дорога, только третья...
   Нужно, однако, отдать должное моему соседу - неладное он почувствовал
довольно быстро, ритуал ухаживания прервался в начальной стадии, и,  кто
знает, быть может, уже и он раздумывал на перепутье дорог, где же искать
свою прекрасную даму, белокурую кудрявую Гретхен, еще не ведавшую греха.
Налево, друг мой, налево, именно туда и  ходят  от  жен!  Именно  там  в
режиме  non-stop  звучат  на  выпускных  вечерах  школьные   вальсы,   и
какое-нибудь юное создание в  белом  платьице  уже  исследует  в  темной
классной комнате то, что наковыряло у себя между пальцами ног - иначе  с
чем же идти к голубоглазому исповеднику?
   - Зато никаких повторов! - подытожила я ситуацию вслух.
   - А кто такой Сапорта? - спросил он вдруг с большим интересом.
   - Карин Сапорта, французская балерина и постановщик балетов.  Но  она
не чистая француженка, а полумадьярка и, кажется, с примесью  славянской
крови,  -  ответила  я,  а  потом  меня  подняло   с   подушки   сильным
электрическим разрядом. - Черт побери! А ты откуда взял это имя?
   - Я рад, что ты немного ожила. А теперь подумай!
   Трудно было не последовать этому совету. В кармашке сиденья,  куда  я
спрятала вечером во  время  короткой  отлучки  из  ресторана  сумочку  с
кассетой, лежала пачка "Мальборо". У меня еще тогда мелькнула мысль, что
ее,  наверняка,  забыл  Барон,  хотя  тот  обычно  курил  "Яву"  разлива
одноименной  фабрики  (дукатовская  "Ява"  считалась  намного  хуже).  С
хозяином сигарет я, видимо, ошиблась, а про сумочку так и не  вспомнила.
Андрей достал свою пачечку и заодно  решил  полюбопытствовать,  а  кроме
украинских песен мой питерский  друг  сумел  записать  и  наш  последний
разговор. Неплохой performance!
   - Цепочка следующая, - сказала я  вслух,  погоревав  о  халатности  и
доверчивости, - сначала  ты  читаешь  мою  записку,  потом  письмо,  мне
предназначенное, а теперь и до прочего интима добрался. Ты  случайно  не
пажеский корпус в Санкт-Петербурге кончал?
   - Мне  была  нужна  информация,  -  ответствовал  он,  как  примерный
выпускник разведшколы.
   - В школьном клозете  завербовали?  Пригрозили  рассказать  маме  про
папироски?
   - Нет, курить я стал пять лет назад, у меня случилась беда.  Пытался,
вот, бросить перед отпуском.
   - Что у тебя случилось?
   - Я ни черта тебе не скажу, а то ведь  пожалеешь  -  у  тебя  слишком
силен материнский инстинкт. Ты и Тищенко обласкала, когда  у  него  друг
умер, и фотокорреспондента приголубила после автомобильной аварии.
   Усыновить меня тебе не удастся, ты будешь спать  со  мной  на  других
основаниях.
   - Я вижу, к тебе возвращается  утраченная  было  самоуверенность,  но
ведь я больше не твоя женщина, - ответила я уже у окна,  потому  что  он
задел за живое, и сонливость исчезла окончательно.
   Мое отражение стыло в стекле среди липовых ветвей аквариумной рыбкой,
и мне на ум сразу же  пришли  мало  распространенные  откровения  короля
советского рока в неприличном опусе "Марина":

   Марина мне сказала, что ей надоело...

   - Тьфу! - смачно сплюнула я про  себя  в  грязную  цементную  урну  у
автобусной остановки, - деться в этой  жизни  некуда,  уже  все  до  нас
придумано. Любые поминки в  фарс  превращаются  -  умереть  спокойно  не
дадут!
   - Я видел, как твой собеседник снял твою сумочку со спинки  стула,  и
понял, что ты уходишь с ним, - говорил мне тем временем  Андрей,  -  мне
довольно сложно описать свое самочувствие в тот момент, но, знаешь, я бы
убил тебя, перешагни ты порог. Остановиться бы потом, да  вот  обидел...
Ты ведь единственный человек в мире, способный вывести меня из душевного
равновесия за пол-минуты.
   О, я знавала такие отчаянные вспышки чувств! Это  случилось  со  мной
спустя несколько месяцев после свадьбы, когда, вытирая пыль  на  книжных
полках, я обнаружила фотографии своего мужа - он был  в  объятиях  одной
общей знакомой, а пуловерчик, стиснутый женской ручкой, я  подарила  ему
совсем незадолго до того ко дню рождения.  Безумие  было  белого  цвета,
любимого  цвета  восточной  вдовы,  и  оно  не  имело  ничего  общего  с
бабушкиным   воспитанием,   светскими   приличиями   и   университетским
образованием.
   К тому времени я уже ждала ребенка, появления которого  так  отчаянно
не хотел его отец. Отец отчаянно хотел поработать за границей, а в  этих
делах были свои правила игры, и мое упорство разрушало его планы - в рай
допускали только с женой, но без грудных детей. Все упиралось отнюдь  не
в мое чадолюбие, и мое будущее  материнство  представлялось  мне  весьма
туманным - просто я знала, что первого ребенка нужно сохранить.
   - Ты случайно забыл эти фотографии на видном  месте?  -  спросила  я,
дождавшись его к весьма позднему ужину.
   - Это только инсценировка, Мариночка, -  не  без  ловкости  вышел  из
положения мой муж, - но ты  увидела  эти  фотографии  и  понимаешь,  чем
кончится дело, если ты сделаешь по-своему.
   - Но медицина мне не поможет, - сказала я в  отчаянье,  -  сроки  уже
вышли.
   - Первый раз я тебя вовремя предупреждал. Пойми, такой шанс  в  самом
начале карьеры не упускают, - ответил он.
   Я все же позвонила нашей общей знакомой и блефовала, как могла,  пока
она откровенно не призналась:
   - Собственно говоря, мы уже две недели, как расплевались,  и  звонить
нужно уже по другому адресу.
   Ты неплохая баба, Марина, что ты за него так  держишься?  Он  даже  в
постели умирал от любви к себе, ей-богу скука одолевала.
   Тон был вполне дружелюбным и искренним,  а  формулировка  "умирал  от
любви к себе" ловко сфокусировала мои неясные сомнения, одолевавшие меня
иногда у окна то недолгое время, когда я приходила с  занятий  в  пустую
квартиру, а мой муж еще только выходил из того заветного  места,  откуда
посылают  за  границу,  потому  что  в  пределах  Садового   кольца   по
распоряжению Моссовета службу начинали на час позже.
   Я крепко задумалась, и мои жесткие сухие мысли ураганом  носились  по
комнате, а когда они, наконец, опали обессилевшей  осенней  листвой,  то
рядом было пусто, и внутри было пусто, и нужно было учиться жить заново,
потому что не всем же везет с самого начала.
   Дела давно минувших дней,  преданья  старины  глубокой!  Блажен,  кто
смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел... Сны, конечно, это  пена
морская, но почему же знакомый силуэт в  окне  хижины  расплылся  и  так
перепугал бедную русалку? Не ответив на этот вопрос,  я  повернулась  на
сто восемьдесят градусов - так, чтобы отражаться в стекле спиной.
   - Мне жаль, неладно получилось. Я не хотела уходить.
   - Теперь я знаю, но ведь разговор об этом был!
   - Ты всегда говоришь только то, что думаешь?
   - Нет, разумеется, но... Я прошу тебя,  не  поджигай  ничего.  Всегда
успеешь сделать это, если захочешь.
   - Подождать до следующего раза?
   - Знаешь, мне никогда не давали поводов для ревности, - засмеялся он,
- я слишком хорошенький. И вообще я многого не знал про себя.  Например,
того, что я форменный мазохист, поэтому и не могу уйти от тебя.
   - Я знаю, что тебе было не сладко, но этот  образ  может  вдохновлять
далеко не каждого.
   - У меня имеются некоторые доводы в  свою  пользу,  еще  недавно  они
казались тебе неотразимыми.
   - Возможно, они не так уж и плохи, но завтра ты снова уложишь парочку
остывших трупов между нами, и я буду мерзнуть от твоего взгляда.
   - Теперь все будет по-другому.
   - Это точно, мы оба это уже заметили. Кто  первый,  кто  последний  в
очереди за баландой и ежевечерний шмон на нарах.  Скучно  жить  на  этом
свете, господа!
   - У нас всегда получалось оставаться наедине, и я не казался  тебе  в
это время чужим мужем, не так ли?
   - Не исключено, - протестировала я про себя  сладкие  моменты  нашего
бытия,  -  парадокс  нашего  существования,  но  покойниц  на  нарах  не
водилось, потому что зримо представить его в объятиях другой  женщины  я
не могла. Возможно, меня спасало чувство собственной неповторимости,  а,
вернее всего, Пакавене была моим царством, и здесь я чувствовала себя  в
безопасности. Разве что иногда, в соснах пакавенского леса...
   -  Ты  прослушал  кассету,  и   теперь   по   некоторым   статьям   я
реабилитирована. А ты уверен, что я была там предельно искренна?
   - Я уверен в другом - ты звала во сне именно меня.
   - Тот еще аргумент, смею заметить.
   - Тот... Не  тот...  Да,  прости  ты  меня,  ради  бога,  без  всяких
аргументов.
   - Да я уже простила,  мог  бы  сообразить.  Практические  выводы  вот
только боюсь делать, милый мой мальчик, - думала  я  не  без  грусти,  -
предложить ему покурить вместе, что ли?
   А мальчик тем временем ободрился и шептал  мне  на  ушко  то,  о  чем
обычно молчат, а я вслушивалась не столько в слова, сколько в его  тихий
голос,  и  ощущение  неведомой  ранее  потусторонней  власти  над   этим
человеком уже жгло меня, и железные генералы роняли  скупые  слезы  друг
другу на погоны, пока я сдавала Харьков, Москву и Курильские острова  и,
не глядя, подписывала акт о полной и безоговорочной капитуляции...

Глава 10

   Меня  разбудила  назойливая  мелодия  больших  наручных  часов.   Они
сиротливо серебрились на соседней подушке, исполняя свой долг с завидным
упорством.
   - Какая, к черту, власть! - думалось мне в сладкой дремоте под  белым
потолком чужой комнаты, - денек-другой, и я буду прошибать стены  только
потому, что он вышел в соседнюю комнату поразмышлять над тайнами  океана
Солярис.
   Но, кто знает, может быть,  каждый  раз,  когда  мой  любимый  жаждет
любви, Солярис выдает ему на  ином  глобусе  зловещего  деформированного
карлу, угадывая самые страстные и потаенные желания. Что же,  покружимся
на орбите вдвоем, лелея своего общего уродца, а когда придет срок, то  я
исчезну в потоке нейтронов, а он  переболеет  лихорадкой  и  вернется  в
родные пенаты, позабыв о солнечной Пакавене,  нашем  маленьком  солярном
рае с его сладкими запретными плодами.
   - Доброе утро! Пять минут на  водные  процедуры  и  десять  минут  на
завтрак, пока я буду  собирать  вещи,  -  грубо  вторгся  в  мое  сонное
меланхолическое сознание Андрей Константинович, сверкнув сталью погон, -
наши хозяева уже отбывают в Москву.
   - Вырядился с утра  в  парадный  мундир...  Зачем?  -  думала  я  над
умывальником, - нет бы девицу ласковым словом приветить.
   Резкий ранний подъем в отпуске противоестественен и крайне вреден для
здоровья. К тому же, он сразу напомнил мне то странное  недавнее  время,
когда под давлением обстоятельств вся Москва стала ездить  на  работу  к
положенному сроку, и ни минутой позже. Столичный  транспорт  к  красному
террору приспособлен не был, и в пределах моего минимального  жизненного
пространства  умещалось  несметное  количество  злобных  сонных   особей
разного пола, возраста и национальности. По возможности я становилась  в
метро  у  противоположной  двери  лицом  в  угол  и  блокировала  стресс
кубиком-рубиком, предметом параллельного мещанского  мира,  где  в  свое
время были созданы кричащий  пузырь  "уйди-уйди",  песенка  "Ландыши"  и
дамские колготки.
   Сумасшедшая истома пронзала короткими молниями расслабленное  тело  в
перегонах между станциями, и в эти  мгновенья  (не  думай  о  мгновеньях
свысока!) любая сделка с дьяволом казалась желанна, предложи  он  упасть
на соломку и уснуть на часок-другой.  Но  спрос  у  дьявола  в  утреннем
метрополитене всегда превышает предложение, и  моя  скромная  фигура  до
этого лета оставалась у нечистой силы в резерве.
   После  завтрака  мы  попрощались  со  своими  соседями,   обменявшись
московскими телефонами.
   - Если не трудно, положите цветы на могилу Евгении Юрьевны от  нашего
имени, - попросила меня Антонина Федоровна.
   - Однако в наших беседах имена собственные не звучали,  -  немедленно
сделала я стойку.
   - Мы, собственно, пригласили  вас  вот  так  вот  сразу,  потому  что
двадцать лет назад провели в Пакавене медовой месяц, и,  как  оказалось,
останавливались в той же комнате.
   - И вы больше никогда там не были?
   - Нет, следующим летом нам было не до этого, а  потом  мы  решили  не
возвращаться туда. Сейчас у нас  домик  в  Подмосковье,  а  воспоминания
следует беречь.
   Они уехали, а я вспомнила дату двадцатилетней давности,  нацарапанную
у моего изголовья под семью черточками. А что останется  в  Пакавене  от
меня через двадцать лет, когда, к примеру, Барон позвонит  мне  паршивым
ноябрьским вечером и пожалуется, что раздобрел  за  последний  год,  как
Геринг, а Баронесса, посетив, наконец, свой фамильный замок,  выкрасится
в  радикально  черный  цвет  -  тот  самый,  на  котором  погорел   Киса
Воробьянинов? Не вырезать ли на фанере "Здесь были..."  -  простенько  и
безвкусно, но до этого можно будет, по крайней мере, дотронуться руками.
   Алоизас был занят делами до середины дня,  и  мы,  прихватив  с  утра
Барона в общежитии, отправились снова  в  центр  города.  И  тут  Андрей
совершенно бесцеремонно высадил своих седоков,  заявив,  что  у  него  в
городе дела - ему нужно заехать к своим коллегам, а мы можем  делать  до
обеда, что хотим.
   - Подай-ка мне папочку  с  моими  оттисками,  -  сказал  он  мне  без
волшебного слова "пожалуйста", и след его простыл.
   Мы прогулялись по городу, нашли уютный скверик, и Барон  поведал  мне
свои впечат-ления от художественного общежития. Судя  по  рассказу,  его
аст-ральное  тело  тусовалось  в  этой  творческой   среде   с   большим
удо-вольствием и даже тогда, когда он лично спал. Потом мы переки-нулись
на параллелизм культур, и признались друг другу,  что  Бор-хеса  читать,
конечно, трудновато, поскольку он апеллирует к плохо известным в  России
литературным произведениям, но его мысли и выводы, тем не менее,  хорошо
понятны.
   Идеи, все-таки, носятся в воздухе, как цветочная  пыльца,  и  тексты,
действительно,  регистрируют  вовсе  не  первичное   соприкосновение   с
реальностью, а скорей соприкосновение с этими летающими откровениями.
   - Слушай, - сообщил он вдруг мне со странным блеском в  глазах,  -  в
Пакавене этим летом что-то носится в воздухе. Я даже затеял новую  серию
нетцке - всякие домовые и прочая нечисть. Ты ничего не замечала?
   - Черт его знает! - сказала я, и мы посмотрели друг другу в глаза.
   - Вот именно! - ответил он, и в воздухе запахло серой. -  Черт  -  он
точно знает! Ты в шалаш за огородом не заходила?
   - Нет.
   - Там дети из соломы  и  пластилина  таких  уродов  налепили!  Суслик
говорит, что это летние ноябрики.
   Они с ними там в покер там играют.
   Да, обмануть Барона было трудно, и недаром  Суслик  принимал  его  за
соседского хулигана.
   Ангела-отступника у Вима Вендерса видели на городских  улицах  только
дети и художники,  но  фильм  "Небо  над  Берлином"  прошел  на  экранах
несколько лет спустя, а сейчас я рассказала Барону о  том,  как  увидела
дедушку Сидзюса и убоялась выпасть из реальности. По его мнению, я  была
не права.
   - В страх нужно нырять с головой,  тогда  выплывешь  к  какому-нибудь
берегу.
   - Если не утонешь, - закруглила я  его  афоризм  из  чистой  любви  к
искусству и крепко попалась, потому что Барон тут же  уселся  насиживать
любимое яйцо, и из него, как всегда, вылупился мой самый смертный  грех,
именуемый им гражданской пассивностью.
   На фоне моего друга диссидентами могли считаться даже районные  кошки
- те самые, что нюхали у памятников валериану, но этого сравнения  Барон
мне  не  простил  бы.  Я  лениво  покаялась,  оправдываясь   отсутствием
революционной  ситуации,   природного   общественного   темперамента   и
профессиональной увлеченностью, но он  был  неумолим.  Попытки  обсудить
что-нибудь более животрепещущее, типа печальной участи потомков  Штольца
на плохих российских дорогах, воспринимались им в штыки до тех пор, пока
я не догадалась  перевести  разговор  в  более  общую  плоскость,  и  мы
обсудили гражданские страхи с позиций первых советских поколений  и  уже
дошли до фобий семидесятников, как  вдруг  компания  несвежих  мужичков,
топтавшихся через дорогу от нас у  закрытой  стекляшки,  зашевелилась  и
стала просачиваться в ее прозрачное чрево.
   Продолжая беседу, мы взяли пару больших кружек пива и бутербродики  с
вареной колбасой по два восемьдесят за килограмм (два  девяноста,  минус
десять копеек за другую поясность, а в Москве была и получше - языковая,
по три двадцать, но ее нужно было отлавливать в Елисеевском).
   Стекляшка  была  родной  сестрой  покойницы,  обитавшей   ранее   под
церковным холмом Пакавене, но  ее  нынешнее  сиротство  компенсировалось
неисчислимым количеством близких родственниц, здравствовавших  по  всему
бескрайнему  Союзу,  включая  районы  Крайнего  Севера.  Именно  там   и
заливались по утрам маленькие мужские пожары, но  Довлатов,  к  примеру,
предпочитал пивную точку в форме киоска.
   - Тебе удалось утрясти свой марш-бросок в Неляй? -  спросил  внезапно
Барон, и по его сильной заинтересованности я поняла, что дело отнюдь  не
в праздном любопытстве.
   - С большим трудом. Сам понимаешь, стараюсь.
   - Может быть, у тебя что-нибудь и получится. А вот с вами, бабами, ни
черта не получается.
   Злопамятны беспредельно!
   - Наверное, если заденешь за живое.
   - Любите вы историю, а сколько можно жить прошлым?
   - До лоботомии, - сказала я, - но если нас холить и  лелеять,  то  мы
будем припоминать все не чаще одного раза в  месяц,  под  горячую  руку.
Куда уж гуманней?
   Я знала, откуда  взялся  шрам  на  шее  у  Баронессы.  Эта  маленькая
медицинская история случилась во время многомесячного разрыва их  брака,
когда  Баронесса  впервые  обнаружила  рядом   с   собой   существование
параллельного  мира  с  нежной  белокурой  Маргаритой,  и  этот   цветок
бездумный,  виртуальный   продукт   немецкой   мечтательности,   норовил
материализоваться на чужой территории. Барон был подвергнут остракизму с
лишением питания, крова и прочих гражданских прав - у мамочки был крутой
характер, что сразу же отметил сам Виелонис.
   Увы, все Гретхен немедленно разочаровывали молодого  Фауста  не  тем,
так другим, и он быстро оказывался в темном царстве зловещих лемуров,  и
возврат на  круги  св