последней  инстанцией,  и
однажды  она  целый  месяц  терпела  в  постояльцах  одного  брезгливого
старичка, приехавшего в деревню из  местной  столицы  полечить  нервы  и
донимавшего ее бесконечными  требованиями  глаженых  столовых  салфеток,
частой смены постельного белья и приготовления разнообразной пищи. Мы-то
привозили собственное постельное белье и жили сами по себе,  поэтому  ее
безропотное поведение представлялось полной загадкой. Ларчик  открывался
просто - тогда готовились какие-то постановления по домашней скотине,  и
это было у Жемины открытой  раной  в  сердце.  Старичок  сразу  же  усек
ситуацию  и  доверительно  сообщил  ей,  что  у  него  большие  связи  в
министерии сельского хозяйства, и он лично для нее попросит там отменить
все намечающиеся нововведения.
   Квартирантов  же  ондонимал  тем,  что  разводил  в  чужих   чайниках
марганцовку и таскал их в нужник, используя затем эти святые предметы  в
качестве умывальников и подавая мужскому  населению  пример  необычайной
чистоплотности. Жемина, в ответ на наши претензии,  очень  нервничала  и
кричала, что мы его обижаем, потому  что  он  не  русский.  Националисты
стали уносить чайники из кухни  в  свои  комнаты.  Но  самое  интересное
заключалось в том, что постановления так и  не  вышли,  и  Жемина  потом
хвасталась, что  все  делала  правильно,  и  министерия  к  ее  просьбам
прислушалась.
   С маленького зеленого пятачка за домом Вацека Марцинкевича доносились
детский визг и  куриное  кудахтанье.  Суслик  под  руководством  местной
мелюзги хоронил там в спичечном коробке  муху-цокотуху,  извлеченную  из
паутины. Все делалось строго по предписанию местных обычаев,  и  главным
наставником был сын местной барменши. На этой же детской  площадке  Янис
отстреливал из лука кур почетной пенсионерки Эугении, своей  соседки  по
дому. Дом  был  построен  когда-то  свекром  Эугении,  отцом  почтальона
Тадаса. После исчезновения Тадаса она уступила ближнюю к  лесу  половину
дома деду Лаймы по отцовской линии, но его внучку, нынешнюю хозяйку этой
половины, она  очень  не  любила,  считая  ту  особой  легкомысленной  и
развратной.
   Пока я грелась на солнышке, Юмис,  так  и  не  сумевший  организовать
женский субботник, начал что-то втолковывать на местном  языке  сидевшей
рядом со мной Данке, при этом  Данка  краснела  и  хихикала,  Жигулевцев
нервничал, а  Юргис  бросал  на  моего  хозяина  короткие  пронзительные
взгляды.
   - О чем это он? - не удержалась я и полюбопытствовала.
   - Учит детей делать так, чтобы сразу  двойня  получалась,  -  сказала
Данка, покраснев еще гуще, - хорошо, что ты не понимаешь!
   Услышав это, Юмис пообещал  сделать  русскоязычный  перевод,  но  мне
повезло (или не повезло?), так  как  к  нам  подошла  Лайма,  племянница
Юмиса, и тот, смутившись на  минутку,  выдал  фальшивую  версию,  быстро
сообразив, что отсутствие жены имеет и другую привлекательную сторону.
   - Ты ее не слушай, у нее теперь одно на  уме.  Мы  с  ней  про  спирт
разговариваем, - доверительно сообщил он мне, - видишь,  рана  никак  не
заживает. Отец говорит,  спиртом  нужно  промывать,  а  где  его  сейчас
достанешь?
   Я тут же отсела подальше, а тем временем  во  дворе  появился  Славка
Фрадкин, и мы с ним решили прогуляться по  лесу.  Славка  был  идеальным
попутчиком, поскольку никуда не убегал и собственного мнения о маршрутах
не имел. Он приезжал отдохнуть с выключенным по  максимуму  мыслительным
аппаратом и  запоминать  расположение  ягодных  и  грибных  мест  считал
непозволительной тратой мозговых ресурсов - ходить  с  проводником  было
куда удобнее.
   Барон в лесу терпел только собственное общество, а  все  мои  попытки
собирать грибы с Баронессой заканчивались плачевно  для  моей  корзинки,
поскольку одновременно вести интенсивные  беседы  и  шарить  глазами  по
траве  я,  как  человек  нормальный,  не  умела.  Поскольку  мое  дурное
воспитание предполагало предпочтение духовному в ущерб  грубой  материи,
то все грибы доставались Баронессе, и она  упивалась  потом  собственной
конкурентоспособностью  на  глазах  очевидной  неудачницы.   Меня   это,
впрочем, совсем не задевало, так как в одиночку  я  справлялась  с  этим
занятием отнюдь не хуже, а одновременно  разговаривать  с  Баронессой  и
кушать грибочки у меня получалось отменно.
   Вот и сейчас, когда мы вернулись из леса,  я  ушла  тушить  грибки  к
Баронессе,  после  чего  планировалось  отправиться   на   турбазу   для
критического просмотра большого  концерта  самодеятельности.  Мы  с  ней
слегка ностальгировали  по  дотелевизионной  эпохе,  которая  отличалась
стремительным взлетом этого народного  искусства,  умиравшего  потом  на
школьных сценах и в студийных капустниках.  Моя  коллега  Яна  Копаевич,
вступившая в ряды участников самодеятельности начальных  классов  осенью
пятьдесят второго года, рассказывала так об этих славных временах:
   - Ножку в сатиновых  трусах  отклячим  и  кричим:  "Спасибо  товарищу
Сталину за наше счастливое детство!"
   На самом деле, субкультура пирамидок занимала в  обществе,  свободном
от секса, достаточно важное место, и когда в эпоху последней  московской
олимпиады на советской эстраде появились групповые  танцы  с  элементами
буржуазной аэробики, то стало совершенно ясно, откуда растут ноги -  это
были те же разрешенные цензурой пирамидки, но с некоторыми  уступками  в
сторону более откровенной непристойности, исходя из духа времени.
   Вид нарядных туристок надоумил нас развлечься особым способом,  и  мы
принялись классифицировать их  наряды.  До  сих  пор  можно  было  найти
маленькие беззащитные  платьица  шестидесятых,  и  расклешенные  брючные
костюмы  семидесятых  годов,  и   более   поздний   стиль   сафари,   но
предпоследним  писком  конца   восьмидесятых   был   постельный   стиль,
предполагавший наличие белых одежд  из  хлопчатобумажных  тканей  мятого
вида.
   В этом  году  мы  сосредоточились  на  приятной  во  всех  отношениях
половине человечества, потому что успели  за  четыре  предыдущих  сезона
расклассифицировать все, что имело отношение к противоположной, не менее
приятной половине. В  прошлом  году,  к  примеру,  поглядев  на  турбазе
допотопный черно-белый вестерн "В три десять на Юту", мы долго обсуждали
двух главных героев и, наконец,  выразили  свои  впечатления  в  научных
терминах "первичной и вторичной привлекательности". На бытовом языке это
означало, что сначала всегда клюешь на представителей  первого  типа  (в
фильме они были представлены главным бандитом), и тут везет фифти-фифти,
а на вторых, типа небогатого  фермера,  клюешь,  когда  познакомишься  и
понаблюдаешь, но зато потом уже оторваться не можешь.
   Принадлежность к типу "третичной привлекательности"  означала  полное
отсутствие привлекательности  вообще,  а  для  Барона  тут  же  пришлось
организовать особую классификационную ячейку привлекательности четвертой
степени,  соединяющей  настолько  сложным  образом  три  первых,  что  и
обсуждать было без толку. Выстроив схему, мы уточнили  детали  и  дружно
предпочли вторую категорию.
   Подобные разминки Баронесса называла "Коко - ляля", и, когда,  спустя
несколько лет, страна увлеклась "Санта-Барбарой",  то  в  первых  тактах
вступительной мелодии к фильму как раз и угадывалось это "Коко -  ляля".
Обсуждение  классификационных  проблем  велось  нами   сосредоточено   и
вполголоса, но смеялись мы иногда достаточно громко, чем и  привлекли  в
свое время внимание туриста Олега Павловича, встретившегося недавно  нам
в  лодке.  У  него  оказался  превосходный  слух,  и,  будучи   типичным
представителем первой категории (из ненадежной  разновидности  "б"),  он
опрометчиво отнес себя ко второй и тут же обосновался дачником у Вельмы,
предоставив себя, как и полагалось, для знакомства и наблюдения.
   Некоторый удар он получил уже на второй день, когда услышал, как мы с
тем же  жаром  обсуждали  отличия  широколистного  рогоза  от  настоящих
камышей,  и  пытались  определить  точную  ботаническую   принадлежность
объектов в известной песне "Шумел камыш, деревья гнулись...", исходя  из
текста.
   Флористические наблюдения за вертикальной  сменой  растительности  на
озере Кавена  вообще  были  нашей  с  Баронессой  слабостью,  а  попытки
туристов сорвать на воде охраняемые законом белые лилии пресекались нами
строго и беспощадно с угрозой сбегать за озеро к леснику.
   Олег Павлович с  мягкой  настойчивостью  обольщал  нас  с  Баронессой
вдневноевремя, и вечерами мы танцевали с  ним  по  очереди  на  площадке
турбазы,       но        с        восходом        луны        практичный
кавалерудалялсякболеескучной,нозатокуда     более      сговорчивойособе,
прозябавшей днем в полном одиночестве.
   Наш платонический  роман  длился  недели  две,  пока  подъехавший  из
Ленинграда Барон не уничтожил джентльмена, доложив собранию,  что  более
всего на свете не любит вот таких вот тихих  ухарей  (в  оригинале  было
более крепкое словцо), подкатывающихся к чужим женам в отсутствие мужа.
   Оставшись без галант-ного кавалера, мы взяли некото-рый реванш тем же
вечером в беседке, когда Иван Жигулевцев,  буйный  жених  нашей  соседки
Данки, дочери пожилой Гермине, зазывал Барона порезвиться с  тури-стками
на танцах, стуча по столу кулаком. Поскольку обстановка в беседке в этот
вечер оставляла желать лучшего, Барон уж совсем было навострил лыжи,  но
тут я от имени чужих жен прояснила обществу новую ситуацию:  "Мы  своего
не пустим!"
   Не успели мы вспомнить про Олега Павловича, как он тут же нарисовался
со  своей  новой  дамой  и  сделал   безуспешную   попытку   возобновить
знакомство. Но обмен любезностями был весьма краток, потому что к  этому
времени художественный свист, хоровое  исполнение  песен  из  репертуара
Макаревича и ехидные куплеты про инструктора были уже позади, и туристки
на сцене вертели бедрами, исполняя заключительный танец "утят". Мы  было
направились к дому, но тут в партере появилась Жемина. Полученная от нее
информация была предельно странной - меня хотел видеть директор турбазы.
   Я зашла к нему  кабинет,  и  этот  широкоплечий  господин  в  клубном
пиджаке встретил меня ароматом модного мужского одеколона "Консул". Дело
оказалось предельно секретным. В начале октября он намеревался прибыть в
Москву, и по приезду  нужно  было  перевести  весьма  крупную  сумму  из
деревянных в зеленые. В Москве курс обмена был более привлекательным.  Я
поняла, откуда дует ветер.
   Как-то раз, на кухне я рассказывала Барону  в  присутствии  Жемины  о
своем  однокурснике  Коке  Кулинаре,  который  обнаружил  свое  истинное
призвание чуть  позже,  чем  решил  стать  этнографом.  Этот  осторожный
мальчик до  сих  пор  одевался  с  вызывающей  скромностью,  не  покупал
автомобиля, и встречался  два  раза  в  неделю  со  своими  коллегами  в
затрапезной забегаловке у Патриарших прудов  обсудить  валютный  курс  и
общую  стратегию  поисков  удачи.  Кока  обладал   уникальной   памятью,
выражался преимущественно афоризмами и обожал готовить, за что и получил
свое прозвище. Если  мне  была  нужна  точная  историческая  справка,  я
звонила Коке. Впрочем, его звали В. Е. Кокоулиным, но это  было  большим
секретом.
   Жару Кока пережидал в Коктебеле, куда и я ездила в юные  годы,  но  к
концу бархатного сезона уже возвращался в Москву, и я  пообещала  своему
нынешнему собеседнику, господину с холодными и цепкими глазами, помочь в
его деле, наотрез отказавшись от комиссионных. Визит, в целом, оставил у
меня  впечатление  неприятное,  и  я  не  преминула  взглянуть  на   его
ботиночки. Результат оказался отрицательным, отечественная обувь была не
в его вкусе.
   Когда я появилась на веранде у своих родственников, то там уже сидела
почетная пенсионеркаЭугения. Это была полная солидная женщина с жесткими
внимательными  глазами,  преисполненная  внутреннего  достоинства.   Она
учительствовала в местной  начальной  школе  много  лет  и  значилась  в
Пакавене  активным  партийным  функционером.   Давняя   история   с   ее
исчезнувшим мужем почтальоном Тадасом в деревне уже была  забыта  всеми,
кроме Вельмы. Она ненавидела Эугению по сей день, поскольку по сей  день
считала Тадаса убийцей своей дочери.
   Эугения была близкой приятельницей моей бабушки, их  связывала  общая
профессия и любовь  к  вязальным  спицам,  и  после  ее  смерти  Эугения
продолжала захаживать к моей тетке. Сейчас она рассказывала  ей,  что  в
прошлом веке в Пакавене была  школа  для  детей  богатых  родителей,  но
старое здание после войны снесли.
   - Сообщи, когда будет свадьба, я пришлю подарок, - сказала  она  мне,
наступив на больную мозоль.
   Тетке стало явно не по себе, и я тут же замяла вопрос, благо раздался
долгожданный шум тормозов. Когда я, попрощавшись с Эугенией, поднялась в
свою комнату, Барон перевязывал Андрею левую руку бинтом сантиметров  на
десять выше ладони. Рядом на газетке лежали  два  окровавленных  носовых
платка.
   - Не помешаю? - спросила я, - бандитская пуля?
   - На колчаковских фронтах, - сказал раненый виновато.
   - А когда это вы успели так тесно подружиться?
   - Когда ухо отвозили, он мне показался надежным парнем.  Смотри,  как
профессионально забинтовывает.
   Барон при  этих  словах  приосанился,  но  меня  эта  дружба  сегодня
совершенно не устраивала,  поскольку  Барон  уже  косился  оком  на  мою
тумбочку. Эта дружба меня не устраивала и в будущем - нечего  делать  из
Барона общее достояние!
   - А тебе, мой друг, пора домой,  -  напомнила  я  Барону,  когда  тот
закончил перевязку, - и вообще отойди подальше от гроба.
   Барон, оторвав взгляд от тумбочки, изобразил одновременно  абсолютное
отсутствие злонамеренности, глубокое возмущение моей подозрительностью и
полное разочарование отказом.
   - Для баб необходима японская модель воспитания -  усиление  внешнего
контроля по мере взросления.
   В этом случае внезапная потеря хороших манер практически исключена, -
изрек он глубокомысленно, выразив озабоченность  моей  трансформацией  в
рамках  европейской  модели  воспитания,  где  все  происходит  как  раз
наоборот.
   Андрей Константинович заверил всех, что займется этим вопросом  лично
и без промедления.
   - Внезапная потеря... Полагаешь, дурное влияние? - спросила я  Барона
очень  серьезно,   перебрасывая   камушек   в   чужой   огород.   Андрей
Константинович слегка задумался над этой  версией,  а  я  задала  Барону
второй вопрос.
   - Не знаешь, случайно, кто спер на днях мой "Огонек"  с  фотографиями
воспитанниц Смольного института?
   - У меня там бабушка  училась,  могла  бы  и  по-хорошему  отдать,  -
донеслось уже с лестницы.
   - Ты не спутала персонажей? - от души веселился блудный сын,  -  я  и
сам рассчитывал на семейную сцену в связи с долгим отсутствием.
   - Как показал опыт, тебе их устраивать без  толку,  все  равно  конец
предопределен.
   - Мысль начинать ссоры с конца совсем не дурна, но не простирнешь  ли
сначала мою одежду?
   - Мне крайне лестно, можешь пользоваться моей зубной щеткой.
   - Носки я постираю сам, - заколебался командир.
   - Не оскорбляй моих материнских чувств. Тебя раздеть?
   - Как я понимаю, ты собираешься извлечь максимум  из  моей  временной
беспомощности, - ответил Андрей Константинович, и глаза  его  заголубели
еще больше.
   - Для мазохиста это просто находка, - заметила я и  спустилась  вниз,
чтобы приготовить ужин и замочить в  холодной  воде  запачканную  кровью
одежду.
   - Так, где же вы пропадали, и почему Барон трезв,  как  стеклышко?  -
спросила я во время ужина.
   - Вчера ты заявила, что ничего не хочешь знать о моих занятиях, вот и
помучайся догадками.
   Мучиться сейчас было некогда, и после ужина  я  согрела  воду  помыть
ножки Андрею Константиновичу, стараясь не слишком обмануть его ожиданий.
Он плавился от моих нежных забот, и счастливая улыбка не сходила  с  его
лица весь вечер, но максимума из ситуации я так и не смогла извлечь.  Он
говорил о чем угодно, кроме того, что  следовало  бы  сказать  ему,  как
честному парню, в ответ на мое вчерашнее признание. Вопрос  был  в  том,
что же его останавливало, и вот тут-то и мог таиться подвох.
   - Ты что-то вдруг загрустила, - обеспокоился  Андрей  моим  внезапным
молчанием уже перед самым сном.
   - Сосны шумят за окном - наверное, погода портится.
   - Отлично, тогда завтра мы вообще не будем вставать,  -  ответил  он,
улыбаясь, - а хочешь, съездим за озеро попить кофе?
   - Кофейная гуща - это не то, - думала я, -  пожалуй,  ромашка  больше
соответствует ситуации. Гретхен  гадала  именно  на  ромашке.  Небольшая
средневековая дыба, впрочем, тоже подойдет.
   Похоже, он поставил меня, наконец, на место, и к нему снова вернулась
уверенность в себе.  Мое  маленькое  экологическое  пространство  отныне
входило в состав его  территории  на  неизвестных  мне  основаниях,  все
решения принимались только в Кремле, а моральных сил  для  революционных
преобразований снизу у меня уже не было. Небольшой пункт  в  Конституции
вряд ли бы изменил существо дела, но, ей-богу, было бы приятней.
   И  тут  я  поняла,  что  не  могу  отвернуться  к  стене   -   Андрей
Константинович безмятежно спал на терминальной части моих длинных волос.
Моим первым и внезапным желанием было дотянуться до тумбочки и  обрезать
волосы маникюрными ножницами по  неровной  линии,  но  потом  я  все  же
вытащила их с чужой подушки - медленно, чтобы не разбудить  его,  но  не
придерживая - чтобы корни  волос  зашевелились  от  боли.  Всегда  нужно
смотреть правде в глаза, и я теперь видела только стену. Может быть, это
только формальность, но как без этого существовать дальше? Ах, лучше ему
было бы не задевать мое самолюбие!
   - Господи, - спрашивала я, блуждая в черной бездне  среди  светящихся
миров, - почему этим летом я так тороплюсь  жить,  словно  мне  отмерено
совсем немного?
   Утро  оказалось  по-осеннему  хмурым  и  дискомфортным,  что   вполне
соответствовало моему внутреннему состоянию. Андрей еще  спал,  когда  я
вышла  во  двор,  и  Пакавене  встретила  меня  первыми  каплями  дождя.
Старушка-блокадница,  уже  оккупировавшая  четыре  конфорки  из  четырех
возможных, сказала, что сегодня нужно бы помыть  кухонную  плиту.  Намек
был совершенно прозрачен, и обычно я делала это без всяких напоминаний.
   - Нужно, - тут же согласилась я самым суровым и решительным тоном,  -
пока меня не было, ее сильно заляпали. Кто тут варенье варил?
   Старушка ретировалась, но на мой  голос  тут  же  прискакал  Барон  с
волнующим душу сообщением о том, как славно вчера вечером  они  посидели
со Стасисом и Жигулевцевым. Темой собрания была добыча мясной закуски  -
они обговаривали, как бы  прямо  завтра  подстрелить  лесного  кабана  -
вкусно, дешево, но довольно опасно,  поскольку  лесники  в  Национальном
парке летом тоже не дремали.
   - Пожалей несчастного немца, - дошел он до сути  рассказа,  -  вынеси
пятнадцать капель.
   - Единственно, кого я жалею в этом мире, - ответствовала я твердо,  -
так это графа Де Бюcси. Но он был французом.
   Положив в корзиночку крутые  яйца,  творог  с  красной  смородиной  и
пол-литровуюбанку мо-лока (молоко  я  брала  теперь  у  славной  женщины
Терезы,        жившей        в         конце         деревни),         я
вышлаизкухни,и,заметивкраемглазазамызганнуюзелененькую         палаточку
улеса,впервые                                                 совершенно
искреннепожалела,чтоВиелониснефигурируетсейчасводворе.   Уж    за    ним
признания в любви не задержа-лись бы, и - ах! - как славно  мы  обсудили
бы это.
   Жемина караулила меня на крыльце, по-прежнему считая, что Андрюс  был
послан богом именно ей.
   По деревне прошел слух, что в Неляе дают водку,  а  в  таких  случаях
нужна была поспешность - водку летом брали ящиками.
   - Сегодня совершенно исключено, - доверительно сообщила я Жемине, - у
него чир