уждается. Дамы и господа, человек, который - хотя сам он о  себе  этого  не
говорил  -  в  один  прекрасный  день  станет  президентом  вот  этих  самых
Соединенных Штатов, сенатор Бобби Стэнсфилд!
   При упоминании своего имени Бобби сделал глубокий вдох и бросился в  море
оваций, которыми взорвался зал.
   Не смотря по сторонам, он пробрался сквозь ослепляющие лучи прожекторов и
подошел к залитой светом трибуне. Теперь наконец он может наладить контакт с
аудиторией, начать ритуальную  встречу  взаимного  благоволения  и  братской
любви, которая так важна и для него, и для них. Бобби протестующе  улыбался,
смиренно склонив голову, однако внутри него все  ликовало.  В  ушах  звучали
медоточивые банальности представляющего  его  оратора.  Он  слышал  подобные
слова тысячу раз в тысяче жутких залов, но они никогда  ему  не  приедались.
Как и отец, Бобби впитывал каждое такое слово. Стэнсфилдам были не нужны  ни
пища, ни вода, ни витамины, как остальным. смертным; они заправлялись другим
горючим.  Им  было  необходимо  признание,  шумное  признание,  общественное
признание. Не важно, что говорили люди,  не  важно,  кто  говорил.  Фразы  и
высказывания были бессмысленны и несущественны. Главное заключалось  в  том,
чтобы они были пусть неточным  и  незатейливым,  но  выражением  безусловной
любви.
   Бобби устало поднял руку, как бы пытаясь остановить  поток  восторженного
одобрения. Он не  рассчитывал,  что  это  сработает,  и  это  не  сработало.
Аплодисменты лились рекой, перемежаясь теперь криками и визгом  включившихся
в привычный процесс женщин.
   - Мы тебя любим, Бобби!
   - Мы с тобой, Бобби! Навсегда! До самого Белого дома!
   Мальчишеская улыбка  нерешительно  заиграла  на  его  губах,  безжалостно
доводя до предельной точки показатель  сексуального  возбуждения  аудитории.
Быстрым движением головы Бобби сбросил свою прядь в предназначенную для  нее
позицию, чтобы тут же заботливой рукой откинуть ее обратно на место,  и  под
бурю аплодисментов, вызванную этим жестом, посмотрел прямо  в  зал  внезапно
засверкавшими глазами, показывая, что их любовь докатилась до него,  тронула
его, что он принадлежит  им.  Бобби  вновь  поднял  руку,  чтобы  остановить
приливную волну преклонения, открыл и закрыл рот, как бы пытаясь заговорить.
Еще раз улыбнулся. Рассмеялся. Бросил взгляд в сторону. Покачал головой..
   Он разговаривал с ними, но без слов. На  языке  жестов  это  означало:  я
потрясен вашим приемом. Потрясен и  глубоко  тронут.  Меня  так  никогда  не
приветствовали. Это впервые. Вы все  особенные.  Особенные  люди.  Особенные
друзья. Вместе мы пойдем к славе. Вашей славе, моей славе.
   Как раз в этот момент в дело вступают помощники.  С  обеих  сторон  сцены
из-за кулис выскочили безупречно  одетые  молодые  люди,  жестами  умоляющие
аудиторию дать возможность перевести ритуал на следующий этап,  этап,  когда
герой должен по-настоящему заговорить.
   Бобби  воспользовался  последовавшей  тишиной,  как  беззвучной  скрипкой
Страдивари. Долгое время он ничего не говорил. Напряжение нарастало. Наконец
из  задних  рядов  зала  раздался  одинокий   голос   женщины   -   толстой,
светловолосой, на пятом десятке, - которая выражала всеобщие чувства.
   - Я люблю вас, Бобби!
   Теперь он осчастливил их  своим  смехом.  Смех  был  короткий,  глубокий,
журчащий, предельно искренний и безумно обворожительный.
   - Что ж, благодарю вас, мэм, - последовал великолепный ответ.
   Слова  были  произнесены  коротко,  за  исключением  последнего,  которое
тянулось нескончаемо, словно ноги стриптизерши.  Аристократ  Старого  света,
джентльмен с южной плантации. Аромат времени Ретта Батлера.
   Аудитория  вновь  зашлась  в  демонстрации  коллективной   любви.   Какая
находчивая! Воспитание. Блестящее остроумие. Он слопает русских  мужиков  на
завтрак,  кастрирует  международных   банкиров,   заставит   Фиделя   Кастро
проклинать свою мать за то, что родила его.
   Когда смех и хлопки наконец утихли, Бобби как бы растерялся, занервничал,
словно  потерявшийся  маленький  мальчик,  выброшенный  в   океан   восторга
аудитории. Он поправил и без того прямой галстук и крепко вцепился в трибуну
жестом, который говорил, что ему потребуется вся что ни  есть  их  помощь  и
поддержка. Переполненный зал забурлил материнскими инстинктами,  вступившими
в приятный альянс с сексуальными.
   Голос зазвучал низко, намеренно сдержанно, оставляя широкое  пространство
для длительного путешествия к драматическому кульминационному пункту,  когда
Бобби заставит аудиторию захлебнуться в экзальтированной радости, после того
как он выразит им свою любовь и покинет их.
   - Дамы и господа, сегодня  вы  меня  чрезвычайно  обрадовали...  теплотой
своего приема. Я благодарю всех вас от глубины сердца.
   Склонив голову, Бобби ощущал, как на них нисходит любовь,  он  чувствовал
ее, был этой любовью, и  сладостные  слезы  наворачивались  на  его  сияющие
глаза. Дальнейшие слова буквально вибрировали от искренности его эмоций.
   - Когда приезжаешь в Саванну, то  ожидаешь  вежливого  приема  и  хороших
манер. Иногда мне кажется, что они были  изобретены  жителями  Джорджии.  Но
сегодня вечером у меня такое чувство, будто я оказался среди близких друзей.
И если вы позволите, то мне бы хотелось именно в таком духе говорить с вами.
   И уже более  решительным  голосом  он  торжественно,  как  молитву,  стал
произносить знакомые слова:
   - Величайшее преимущество друзей заключается в  том,  что  с  ними  можно
говорить свободно,  потому  что  знаешь,  что  они  сердцем  разделяют  твои
ценности, что тебя здесь не поймут не правильно.  Можно  не  соглашаться  по
пустякам, но в глубине души ты знаешь, что мы - на  одной  стороне.  Я  могу
прямо сейчас назвать вам список тех  истин,  которые  известны  вам  "  мне.
Очевидных истин, в которые мы страстно  верим...  но  которые  наши  недруги
отвергают.
   Бобби  обожал  следующий   пассаж.   Он   в   определенном   смысле   был
концентрированным выражением  сущности  самого  Стэнсфилда.  Сила  его  веры
озаряла слова, и в ответ слова придавали силу чувствам.
   - Мы верим в святость семьи... в величие нашей любимой страны. Мы верим в
Бога и в христианскую мораль Библии. Мы верим в необходимость быть  сильным,
чтобы иметь возможность защищать свободу. Мы верим в  индивидуума  и  в  его
неограниченное право добиваться лучшей жизни для себя и своих близких.
   Бобби одно за другим нанизывал  положения  своей  излюбленной  программы,
перемежая  каждое  взмахом  вытянутой  руки,  подчеркивая  каждое  указующим
перстом. Аудитория перед Бобби гудела от едва сдерживаемой страсти,  изливая
на проповедника энтузиазм новообращенных,  -  ведь  он  взывал  к  их  самым
глубинным убеждениям.
   Сначала определить общие  интересы,  одинаковые  взгляды.  Затем  выявить
врага.
   - Но вам и мне известно, что  некоторые  люди...  свои  же  американцы...
денно и нощно работают над тем, чтобы разрушить те  институты  и  убеждения,
которые так дороги нам. Это усомнившиеся, пессимисты, которые не упускают ни
одной  возможности,  чтобы  осмеять  и  оплевать  наш  патриотизм.   Они   с
пренебрежением относятся к нашей армии, предпочитая видеть нас слабыми перед
лицом внешней угрозы. Они  стремятся  изгнать  религию  из  школ,  разрешить
уничтожение нерожденных невинных младенцев и повсюду поощряют  извращения  и
порнографию во имя своих убеждений. Проповедуя веру и свободу, они  денно  и
нощно стремятся отнять у нас право самим определять наше собственное будущее
- постоянно усиливая  правительство  и  безликую  бюрократию,  которыми  они
пытаются управлять сами. Но  мы  бдительны.  Мы  знаем  об  их  честолюбивых
планах. Нам известны планы Большого брата.
   Гром аплодисментов заглушил последние слова. Воспользовавшись передышкой,
Бобби поискал глазами за кулисами Джимми. Даже дикого восторга аудитории ему
было мало. Ему хотелось и профессионального одобрения.
   Джимми Бейкер тут же поймал его взгляд и поднял вверх два больших пальца.
Если бы это было возможно, то он воспарил бы выше седьмого  неба.  Возможно,
тут Сыграли роль коктейли с виски перед ужином, однако, в основном, ощущение
подъема было вызвано тем, как эта публика принимала  своего  "кандидата".  В
какое-то блаженное мгновение, несколько ранее, он мельком прикидывал - а  не
смог ли бы Бобби Стэнсфилд продержаться всю двадцатиминутку,  вообще  ничего
не говоря, за исключением того любезного ответа даме  из  зала.  Выступление
вошло бы в книги рекордов как речь "Что ж, благодарю вас,  мэм".  Теперь  же
мозг профессионального менеджера избирательной  кампании  занимался  оценкой
феноменальной способности Стэнсфилда набирать голоса избирателей.
   Беспокойный взор Джимми обратился в конец зала ,  и  выискал  там  группу
Эн-би-си. Отлично. Они снимали встречу на пленку, обеспечив бессмертие  тому
трепетному возбуждению, которое мог генерировать его мальчик.  Потребовались
некоторые  усилия,  чтобы  убедить  компанию,  что   речь   будет   блистать
остроумием, которое им необходимо осветить. Кажется, до них это дошло, и они
прислали превосходного выездного продюсера.
   Речь  подходила  к  кульминационной  точке,  и  эмоции  увлеченной  Бобби
аудитории  бурлили  и  разливались  по  всему  залу.  Это  было   виртуозное
исполнение,  и  внезапно,  со  взрывом  громоподобных   аплодисментов,   оно
закончилось.
   Бобби почти что сбежал с подиума. Он был весь в поту, получив  избыточную
дозу внимания.
   - Отлично, Бобби. Просто отлично. Эн-би-си  все  отсняла.  Я  никогда  не
видел такой аудитории. Лучше, чем в Орландо.
   Бобби уже успокоился. Устало он провел рукой по знаменитому лбу.
   - Они поняли, Джим. Это - мои люди, - произнес он. - Куда едем завтра?

Глава 3

   Сильные пытливые пальцы безжалостно вонзились в поясницу Джо Энн Дьюк,  и
поднявшиеся волны приятной боли толчками отозвались в  ее  мозгу,  холодные,
чистые, ободряющие, словно струя чистейшей натуральной кока-колы.
   - О, Джейн, милая, какая ты сегодня сильная,  -  простонала  она  отчасти
укоряющим, отчасти восхищенным тоном.
   Гибкая, мускулистая массажистка не теряла ни секунды. Вся из  бицепсов  и
трицепсов,  она  играла  на  лоснящемся,  натертом  маслом  теле,   как   на
музыкальном инструменте, мучая его,  лаская,  управляя  им,  и  не  замечала
приятных страданий, которые  доставляла  этим.  Тихим  голосом,  спокойно  и
уверенно она безостановочно поясняла:
   - Сейчас мы занимаемся тем, что перемещаем  ткани  на  новое  место,  это
создает  возможность  для  свободного  перетекания  энергии  по   телу.   Мы
реорганизуем ткани так, чтобы гравитация придавала телу  новые  силы,  а  не
давила на него.
   - Понятно,  -  пробормотала  Джо  Энн,  купаясь  в  блаженстве.  -  Такое
ощущение, будто я исполняю мазохистское танго.
   Джейн не рассмеялась. Рольфинг - дело серьезное. Это -  религия,  предмет
веры, образ жизни. Шутки тут просто не к месту.
   В качестве орудия наказания Джо Энн  за  непозволительное  легкомыслие  и
недостаточное уважение к великому доктору  Аиде  Рольф  вместо  безжалостных
пальцев был  избран  правый  локоть.  Джейн  тяжело  навалилась  на  гладкую
загорелую спину и угрюмо улыбнулась, когда вынудила Джо Энн впервые негромко
пискнуть от боли.
   - Все дело в сопряжении. Тело должно быть сопряжено с гравитацией. Мы это
называем  "заземлением".  Как  только  биологическая  система  станет  более
устойчивой и упорядоченной, вы станете эмоциональней, свободней.
   Психоаналитический треп был прерван вальяжным аристократическим голосом:
   - Ты сама не веришь в этот бред.
   Питер Дьюк был сыт по горло. Одно дело наблюдать, как твою жену массирует
возле бассейна на  открытом  воздухе  длинноногая  девица  с  фантастическим
задом, но С какой стати  он  должен  терпеть  при  этом  какой-то  словесный
понос?
   Питер погремел кубиками льда в высоком бокале и  стал  мрачно  потягивать
розовый пунш, дожидаясь реакции на свое замечание.
   Джейн раздраженно откинула длинные до плеч  волосы,  но  промолчала.  Она
потянулась за флаконом увлажняющего крема и щедро наложила его на прекрасную
спину Джо Энн.
   Со стороны распластанной фигуры Джо Энн лениво-протяжно донеслось:
   - О, Питер, почему все, что тебе непонятно, надо называть бредом? Неужели
нельзя сказать: ерунда, или чушь, или как-нибудь еще?
   Джо Энн  была  настроена  поскандалить.  Скандалы  освежали  воздух,  как
предвечерние грозы - летнюю невыносимую жару в Палм-Бич. А после  этого  они
иногда предавались любви -  зло,  жадно  терзая  тела  друг  друга,  мучаясь
вместе. Теперь они, пожалуй, иначе заниматься любовью и не умели.
   - Это бред, потому что он  бесконечный  и  потому  что  он  вонючий.  Вот
почему.
   Питер встал. Будучи избалованным  ребенком,  он  хотел,  чтобы  последнее
слово всегда оставалось за ним. Повернувшись на каблуках, он  исчез  в  тени
лабиринтов огромного дома. Напоследок он, как  стрелу  из  лука,  послал  им
через плечо едкое замечание:
   - Уж лучше бы вы, две лесбиянки, перестали кудахтать и просто  перешли  к
делу. - Чего вам еще надо?
   Пока  женщины  переваривали  ядовитый  вопрос  Питера  Дьюка,  тишину  на
побережье озера нарушало только приглушенное журчание  фильтра  в  бассейне.
Пару минут и та, и другая молча прикидывали, как использовать эту реплику  в
собственных интересах.
   - Не обращай на него внимания. У него сегодня отвратительное настроение.
   Джо Энн как бы извинялась  в  знак  женской  солидарности  против  мужчин
вообще и Питера в частности. Джейн была лишь рада поддержать ее. Она  убрала
локоть, который внес такую панику в позвонки Джо Энн, и ладонями  обеих  рук
скользнула вверх и вниз по ее прекрасно вылепленной  спине,  выполняя  прием
шведского массажа. Оставаясь сидеть возле крепких обнаженных  ягодиц,  Джейн
склонилась вперед, провела своими сильными  руками  по  спине  вверх,  сжала
прямые плечи Джо Энн, снова провела руками  вниз  до  конца  позвоночника  и
слегка задержалась на идеально круглых ягодицах.
   - Он как будто несколько агрессивен, - согласилась она. - Но меня это  не
беспокоит. Я постоянно такое выслушиваю.
   Джейн продолжала мучительно  долго,  медленно  водить  руками  по  спине,
оставляя две полоски масла на податливой загорелой коже.
   Джо Энн застонала от удовольствия.
   Характер  массажа  незаметно  изменился.  Пальцы   больше   не   казались
агрессивными, упорными, жестокими. Теперь они двигались  причудливо,  смело,
по-новому, и благодарный отклик Джо  Энн  как  бы  просил  продолжить  такой
массаж.
   Джейн вняла просьбе.
   - Вы не перегрелись? - заботливо поинтересовалась  она,  и  голос  ее  на
ветерке, насыщенном запахом сандалового дерева, прозвучал тепло и с любовью.
   - Нет. Мне хорошо. Просто... хорошо. Джо Энн растягивала слова, испытывая
блаженное чувство. Так  ей  нравилось  больше  всего.  Массаж  под  открытым
солнцем доставлял огромное  удовольствие,  так  как  ультрафиолетовые  лучи,
смешиваясь с инфракрасными, развязывали все мускульные  узлы,  и  напряжение
спадало.  Прежде  чем  испариться  в  небытие  под  сильными  руками  Джейн,
крошечные капельки пота упорно  пытались  прорваться  сквозь  тонкую  пленку
масла, покрывавшегося все тело Джо Энн.
   Иногда длинные мягкие волосы Джейн водопадом ниспадали на гладкую горячую
кожу Джо Энн, терзая двусмысленными намеками ее трепещущее сознание.
   Джо Энн непрерывно двигалась в такт массажу,  в  совершенной  гармонии  с
умелыми руками, которые работали над ее телом. В такие минуты  ей  казалось,
что она пребывает в раю, и она позволяла  себе  мысленно  унестись  прочь  и
подобно свободному и ничем не связанному орлу воспарить  над  своей  жизнью,
которая раскинулась там, внизу, словно некий экзотический персидский ковер.
   На унылых улицах жестокого города жизнь была  очень  нелегка.  Обычно  на
память приходила температура, а не город. В Нью-Йорке  всегда  либо  слишком
жарко, либо слишком холодно. Во время безжалостной  зимы  замерзает  все,  и
даже  неунывающие  тараканы  замедляют  свой  бег.  В  паровом  котле   лета
обессиленное  и  вялое  тело  превращается  в  губку  и   требует   утоления
ненасытного стремления к влаге только для того, чтобы  тут  же  выделить  ее
наружу. Денег на еду вечно не хватает, однако руки у Джо Энн были проворные,
и ей всегда удавалось найти средства, чтобы  поддержать  свое  ошеломительно
красивое тело, которое, как она каким-то образом  догадалась  еще  в  раннем
возрасте, станет ее спасением.
   Так оно  и  получилось.  Разумеется,  первым  оказался  отчим.  Пьяный  и
возбужденный, он взял Джо Энн грубо,  прижав  к  стене  гостиной.  Одной  из
величайших загадок  в  ее  жизни  стало  то,  что  она  так  и  не  испытала
нравственных страданий, которыми, по всеобщему мнению, должно сопровождаться
это предположительно травмирующее событие. Джо  Энн  даже  сейчас  отчетливо
помнила всю сцену. На  входе  было  немножко  больно,  однако  не  до  такой
степени, как предупреждали ее другие двадцатилетние девочки с улицы.  Потом,
уже внутри, это стало похоже на легкое почесывание - немного приятно, но  не
до отпада. Труднее всего было с плохо державшимся на ногах отчимом, которому
ни поза, ни алкоголь не пошли на пользу; Джо Энн  помнила,  как  она  тайком
поддерживала его  и  при  этом  старательно  выдавливала  из  себя  слезы  и
протесты,  как  того  требовала,  по  ее  разумению,  ситуация.   Наибольшее
отвращение во всем этом деле вызывали тошнотворные пары зловонного  дыхания,
которые  окутывали  Джо  Энн;  особо  удалась  сцена,  когда  вошла  мать  и
обнаружила их. После этого отчим больше не пытал удачи. Недели две  Джо  Энн
была   несколько   разочарована.   Неужели   она    в    чем-то    оказалась
непритягательной? Неужели ему было совсем неприятно с ней?
   Затем все это позабылось. Жизнь в гетто не позволяет такой  роскоши,  как
обсасывание чувствительных любительских драм. На первом месте стоит проблема
выживания, а затем, в случае с Джо Энн, продвижение  вперед.  Здесь  таилась
еще  одна  загадка:  откуда,  черт  побери,  у  нее  появилось   честолюбие?
Разумеется, не от пьяного отчима, неряхи матери или  двух  старших  братьев,
которые забирались к ней в трусы в обмен на конфеты и парфюмерию,  пока  она
наконец  не  рассталась  со   всей   этой   пестрой   компанией   в   нежном
четырнадцатилетнем возрасте.
   Джо Энн потребовалось сделать до проституции всего  лишь  маленький  шаг.
Затем она прошла весь путь, с самых низов до самого верха. За  тот  короткий
год скудного существования она делала  все  и  чудесным  образом  умудрилась
сохранить свои чувства непотревоженными,  постоянно  существуя  на  каком-то
эмоциональном автопилоте. А подумать об этом, так ничего  и  не  изменилось.
Она жила теперь так же, как и тогда, и иногда размышляла, что это  за  штука
такая, которую другие называют совестью. Уж ее-то  этот  вопрос  никогда  не
тревожил.
   Один торговец наркотиками свел Джо Энн с  мадам  из  Верхнего  Ист-Сайда,
которая научила ее уму-разуму и подкормила, прежде чем определить на  работу
в высококлассную городскую систему девочек по вызову. Джо Энн  была  рождена
для   этой   работы.   Розовые   грудки   идеальной   формы,   торчавшие   у
пятнадцатилетней  девчонки,   заставляли   бизнесменов   терять   голову   в
гостиничных номерах, и, поскольку процент Джо Энн в доходах  неумолимо  рос,
она вскоре уже смогла диктовать свои условия в очаровательной  однокомнатной
студии на Мэдисон-авеню. Клиенты становились солидней, речи  жесточе,  члены
мягче, вкусы изощреннее.
   Примерно в это время, где-то между студией на Мэдисон-авеню  и  квартирой
на Пятой авеню с окнами на парк, Джо Энн познала  девочек.  Виной  тому  был
прежде всего какой-то член  клуба  "Ракета",  по  заказу  которого  Джо  Энн
впервые участвовала в двойном акте. Джо Энн нашла