раждена  ослепительным
чувственным трепетом, вспышками молний, которые возвещали приближение  бури.
Она любила этот многообещающий трепет, возникающий уже у самых ворот рая,  и
ее мышцы начали судорожно Сокращаться в такт дрожи обладателя того дара, что
ей. вот-вот будет преподнесен.
   В отчаянном предупреждающем вскрике Мишеля не было необходимости  -  этот
ничего не значивший звук, рожденный порывами страсти, говорил  лишь  о  том,
что ее телу было и так хорошо известно. Первое  подношение  любви  омыло  ее
разгоряченное тело и  вошло  в  ее  сознание.  Оно  пришло  снизу,  но  было
воспринято  наверху.   Влажное   и   насыщенное,   теплое   и   плодородное,
успокаивающее   и   одновременно   возбуждающее   -    сладостная    частица
мужественности.
   Теперь,  когда  катализатор  врывался  в  нее,  Лайза  оставила   попытки
контролировать себя. Теперь настал ее  черед.  Врата  рая  были  распахнуты.
Сдерживаемые  чувства  вылетели  на  волю.  Ниже  и  ниже  спускалась   она,
расслабляя мышцы, падая вперед,  пуская  ревущий,  вздымающийся  механизм  в
самую  свою  сердцевину.  Протяжный  и  тоскливый,  мучительный  вопль  эхом
разнесся  по  небольшой  комнате.  Лайза  закричала  от  счастья,  взмыв  до
заоблачных  высот,  заметалась,  судорожно  вцепляясь  пальцами  в   измятые
простыни и  раскачивая  головой  в  красноречивом  признании  охватившей  ее
огромной радости.
   Потом наступила и долгие минуты тянулась звенящая тишина.  Лишь  мысленно
любовники перекликались, переживая вновь в памяти восхождение на  заоблачную
вершину и спуск в лежащую по другую сторону горы долину. Устало  прильнув  к
Мишелю, упершись плечом ему в грудь и  все  еще  обнимая  любовника  ногами,
Лайза первая нарушила молчание.
   - Я буду скучать по тебе, Мишель.
   - Ты твердо решила ехать?
   - Да, ты же знаешь.
   - Но в Лондоне так холодно и сыро. И люди сырые и  холодные.  Тебе  будет
плохо там без меня.
   Когда она повернулась и посмотрела на него, француз попытался  изобразить
слабую улыбку. Но несколько запоздало.
   Она действительно будет скучать без него. Еще вернее  то,  что  он  будет
скучать по ней. Мишель Дюпре. Сорок два года, все присущее французам обаяние
и крепкое тело, которое умело отвлечь от обуревавших ее мыслей.  Потерпевшей
поражение и оказавшейся в полном одиночестве в аэропорту "Шарль  де  Голль",
выброшенной за порог страны, где она родилась, Лайзе был очень нужен  кто-то
вроде Мишеля Дюпре, и она не могла не быть ему благодарна.  Конечно  же,  он
влюбился в нее, еще когда запихивал ее  дорожную  сумку  на  заднее  сиденье
своего видавшего лучшие времена "ситроена".
   А потом, за обедом в кафе "Липп" на бульваре  Сен-Жермен,  он  уже  начал
планировать  их  будущее.  Лайза  посмеивалась  над  ним  тогда.   Над   его
очаровательной самоуверенностью, над ребячливостью, временами проглядывавшей
в  этом  взрослом  мужчине,  над  его  непомерным  романтизмом.  В   течение
нескольких  быстро  пролетевших  недель  она  пыталась  сопротивляться,   но
сказались волшебство Парижа,  потребность  в  лекарстве  от  разрывавшей  ее
ностальгии, а также жгущее  и  пульсирующее  внутри,  ноющее  и  болезненное
желание отомстить. Теперь они были любовниками, но Лайза  не  любила  его  и
подозревала, что Мишелю это известно.
   - Но Лондон - это именно то место,  где  мне  необходимо  быть.  Там  все
операции компании "Блэсс" будут видны, как на ладони.
   - Разве ты не счастлива со мной и моими книгами по искусству?
   Нет, Лайза не была  счастлива.  Счастье  присутствовало  здесь  несколько
минут назад, но реальная жизнь опять вторглась в мечты,  и  ее  безжалостные
ветры  разбросали  карточный  домик  сказки  в  разные  стороны.  Париж  был
великолепной, прекрасной, тихой заводью. Французы гордились своим  архаичным
языком, художественным наследием прошлого и поносили бесстыдный  материализм
американцев и британский эгоцентризм. Книги издательства "Блэсс" и  в  самом
деле были великолепны. Яркие краски, прекрасная бумага,  непомерные  цены  и
минимальный сбыт.
   Она бессовестно использовала своего француза. Использовала его тело и его
ум. Он научил ее смотреть на все глазами жителей  этой  страны,  говорить  с
легким акцентом южной провинции, разбираться в стиле, а самое главное  -  он
поделился с ней всем тем, что знал и  думал  об  издательском  деле.  А  тут
Мишель был знатоком. Он успел вываляться в грязи коммерческого книгоиздания,
прежде чем нашел спасительную гавань в филиале компании "Блэсс";  теперь  он
окончательно отошел от бизнеса,  к  которому  у  него  с  его  темпераментом
никогда и  не  лежала  душа.  Среди  возведенных  из  слоновой  кости  башен
литературы по искусству он был, как рыба в воде, и пребывал там в счастливом
неведении относительно неотделимых от реальной жизни  подсчетов  прибылей  и
убытков. Временами, размышляя об их общем будущем,  Лайза  чувствовала  себя
Иудой, ибо ей было очевидно, что Мишель  позволяет  себе  смелость  мечтать.
Мечтать о том  времени,  когда  смерть  освободит  миссис  Вернон  Блэсс  от
временно сковывающих ее уз. Тогда, как он думал, она обратится  к  человеку,
который учил ее, любил ее и приносил ей радость.
   Бедный Мишель. Он не мог ни знать ее, ни понимать, что сделало ее  такой.
Он и не подозревал, что он для нее лишь ничего не значащий приятный  эпизод,
но не более того.
   Словно подчеркивая эти хранимые при себе  мысли,  Лайза  отодвинулась  от
него, свесила длинные ноги с разворошенной  постели.  Она  поборола  желание
сказать что-нибудь жестокое, что-нибудь такое,  что  разрушило  бы  иллюзию,
которую она позволила ему создать.
   Стремительно проведя рукой по своим влажным от пота волосам, она тряхнула
головой, сбрасывая с себя все обязательства перед возлюбленным.  Позже,  под
душем, она завершит это размежевание.
   Что он сказал? Разве не была  она  счастлива  с  ним  и  его  книгами  по
искусству?
   Она поднялась. Опасная, как она знала, в своей  красоте.  Любовь  наносит
раны. Любовь убивает. Утраченная любовь отчаянно жаждет отмщения.
   - Я сказала, что буду скучать по тебе, Мишель, - сказала она, глядя в его
полные разочарования глаза.
   Но, произнося эти слова, в мыслях она уже шла по  мокрым  улицам,  обходя
кроваво-красные автобусы и такси непривычных очертаний, медленно  пробираясь
через площади Блумзбери и усваивая все, что  необходимо  знать  о  компании,
которой она, наступит день, будет владеть.

Лондон

   Был один их тех лондонских дней, когда холодная сырость вползает прямо  в
мозг и сводит мышцы,  погружая  всех  вокруг  в  летаргическое  состояние  и
пессимизм. За окном лил дождь, тихий и неумолимый, полный решимости  утопить
серый мир, на который он падал, в унылом болоте отчаяния. В  конторе  "Блэсс
паблишинг"   на   Бедфорд-сквер   большинство   сотрудников   без    всякого
сопротивления отдались всепоглощающему мрачному настрою, как это повторялось
каждый день последние  две  недели.  Лайза  не  составляла  исключения.  Она
задумчиво сидела за большим столом в маленькой комнате и  машинально  водила
черным фломастером по промокашке,  иногда  посматривая  в  грязное  окно  на
красную кирпичную стену, - единственное, что там было видно.
   Когда выпадали такие дни, она с  тоской  думала  о  флоридском  солнце  и
сравнивала вялый и противный  лондонский  дождь  с  разнообразием  погоды  в
Палм-Бич. Там дождь действовал очищающе.  Короткий  и  редкий  порыв  теплой
энергии, изгоняющий  влагу  из  атмосферы  и  подготавливающий  триумфальное
возвращение солнца на авансцену. Здесь дождь был концом всего, карой Божьей,
явлением, чинящим помехи счастью, а его главным достижением явилось то,  что
желчность стала национальной чертой англичан. Хуже, гораздо хуже,  было  то,
что возникающая в  результате  нездоровая  атмосфера  являлась  великолепной
питательной средой для самых отвратительных вирусов, какие только знал  мир.
Прошло уже долгих пять лет с тех пор, как Лайза уехала из Палм-Бич, и за это
время  она,  похоже,  успела  познакомиться  со  всеми  ними.  С  удручающей
регулярностью они коварно наваливались  на  нее  в  самые  что  ни  на  есть
неподходящие  моменты,  укладывали  в  постель,  заполняли   голову   ватой,
превращали горло в наждачную бумагу,  засоряли  легкие  всем  мусором  этого
несчастного города. Лайза могла поклясться, что и в этот  самый  момент  они
снова размножаются у нее внутри.  Под  темно-синим  кашемировым  свитером  и
соответствующего цвета плиссированной юбкой  она  уже  чувствовала,  как  ее
бросает то в жар, то в холод, в ритме, который вроде бы совсем не совпадал с
перебоями в работе древней конторской вентиляционной системы.
   Лайза посмотрела на свои часы  фирмы  "Юбло",  те  самые,  в  которых  ей
следовало бы плавать в теплых  водах  Гольфстрима.  Одиннадцать  часов.  Это
означало перерыв на чай и встречу с Мейвис. На какую-то секунду  душа  Лайзы
вынырнула со дна на поверхность. Чай был на самом деле совсем не  чаем.  Это
была коричневая, с  привкусом  пластмассы  жидкость,  которая  подавалась  в
чашке, сделанной будто специально так, чтобы жгло пальцы. Но все же она была
обычно теплой и содержала некоторое ограниченное количество кофеина. Мейвис,
напротив, была неподдельной, настоящей  кокни;  ее  отличала  столь  мрачная
философия, что по сравнению с ней ежедневные депрессии,  навеянные  погодой,
превращались в эмоциональные взлеты исступленного помешанного. Если исходить
из принципа, что всегда есть кто-то, кому живется  хуже,  чем  тебе,  и  что
осознание этого есть первый шаг к удовлетворенности, то Мейвис оказывала  на
служащих  компании  "Блэсс"  и  в  самом  деле  тонизирующее  воздействие  -
бесконечно более полезное, чем безвкусная жидкость, которую она подавала.
   Лайза улыбнулась, услышав  стук  в  дверь.  Выделяя  из  всех  своих  пор
концентрированное уныние, Мейвис, еле волоча ноги, вползла в комнату.
   - Доброе утро, Мейвис, - бодро приветствовала  ее  Лайза,  заранее  точно
зная, какой получит ответ.
   - И нет ничего в нем доброго, - услышала она то, что и  ожидала.  -  Трое
погибли при крушении поезда, а у моего Лена зуб разболелся.
   Мейвис имела обыкновение собирать трагедии разного рода и объединять их в
общую картину обреченности. Она все воспринимала близко к  сердцу,  будь  то
небольшое землетрясение в Чили или  привычка  ее  кокер-спаниеля  писать  на
диван.
   - О Боже, - промолвила Лайза сочувственно.  -  Надеюсь,  с  зубом  ничего
серьезного.
   - Как бы у него не было заражения крови.  Это  обычное  дело.  А  доктор,
конечно, запил. Совсем уж ничего хорошего.
   Лайза  отхлебнула  отвратительного  варева.  Обычный  рассказ  Мейвис   о
несчастьях приободрил ее.
   - Ты знаешь, Мейвис, через месяц исполнится пять лет, как я не была дома.
   Мейвис склонила голову набок и подозрительно посмотрела на нее.
   - А кажется, уже и все десять, - сказала она наконец; лицо ее было чернее
тучи. - Ужасные это были пять лет. Если и следующие пять будут такими же, то
всем нам придет конец. Вот что я скажу.
   Она вяло облокотилась на тележку с чаем, прикидывая,  стоит  ли  заняться
подробным описанием прошлых пяти трагических лет. С чего начать?  Так  много
ужасных вещей. Но что-то заставило ее отказаться от этого.
   - Ну, ладно. Надо продолжать бороться - вот что  я  скажу.  Дать  хороший
бой, хотя - о Боже! - иногда я и не знаю, к чему нам все это.
   Лайза засмеялась, но когда Мейвис ушла, слова ее не ушли  вместе  с  ней.
Пять ужасных лет. Пять ужасных лет с того  дня,  когда  она  распрощалась  с
Мэгги, маленьким Скоттом и Палм-Бич. Она угрюмо посмотрела на  стол.  Взгляд
остановился на раскрытой книге с записями о назначенных встречах. Черт! Чуть
не забыла. У нее же назначен обед. Чарльз Вилльерс. Ресторан "Ле Каприс",  в
час дня. Лайза почувствовала, как настроение поднимается.  Обычно  мысль  об
обеде с  шефом  вызывала  противоположную  реакцию.  Но  сегодня  это  будет
приятным отвлечением. В самом деле, ей ведь кое-что от него нужно.  И  очень
нужно.

***

   Модный ресторан "Ле Каприс" на Сент-Джеймс-стрит жужжал, словно работящий
шмель, но Лайза не обращала внимания на суматоху и  суету  вокруг.  Она  изо
всех сил, словно от этого зависела ее жизнь, пыталась  продать  кое-что,  но
уже чувствовала, что находится на грани поражения.
   - Чарльз, вы читали это? Я имею в виду не по диагонали, а  по-настоящему.
Я говорю вам, эта книга всегда будет занимать первые строчки. Я  обещаю  вам
это. Я это знаю.
   Чарльз Вилльерс откинул голову и  радостно  заржал  -  его  смех  обожали
копировать  секретарши.  Это  был  гогот,  в  котором  в  значительной  мере
участвовал нос, а заканчивался он всегда чем-то вроде храпа.
   - Да, я действительно ее читал. Я умею читать, знаете ли.
   Лайза уже три года работала в Лондоне и понимала всю значимость не вполне
современного произношения, свойственного выпускникам Итона, которое  в  этой
стране было символом принадлежности  к  высшим,  привилегированным  классам.
Знала, но не переставала восхищаться им. Вне всяких сомнений, это был шедевр
фонетического искусства - что-то среднее между высоким носовым подвыванием и
прононсом, которого можно ждать от человека с тризмом челюсти.
   Этот выговор в исполнении Чарльза Вилльерса служил для Лайзы эталоном, по
которому  она  оценивала  произношение  всех  остальных.   Предположительно,
Вилльерсу помогало практически полное отсутствие подбородка, но то же  самое
можно было сказать и о его  елейной  самоуверенности,  агрессивной  арийской
физиономии с  высоким  лбом;  различные  фрагменты  Чарльза  Вилльерса  были
неотделимы один от другого.  Он  представлял  собой  как  бы  цельный  набор
предметов - синий галстук в белый горошек от "Тернбулла и Ассера",  кремовая
рубашка от "Харви и Хадсона", двубортный  серый  фланелевый  костюм,  черные
блестящие уличные ботинки на шнурках от "Лобба", которые,  вполне  очевидно,
носило еще прошлое поколение.  Выступающие  на  дюйм  манжеты;  небольшие  и
невзрачные золотые запонки с несколько стертым с  годами  фамильным  гербом;
кроваво-красные подтяжки, черные шерстяные носки - псе эти вещи  убедительно
говорили о том, каких воззрений придерживался Чарльз Вилльерс. Они сообщали,
что он охотится на куропаток, охотнее проводит отпуск в горах Шотландии, чем
на пляжах континента, скорее пугает лосося, чем  ловит  его.  Одна  малейшая
ошибка - изящные запонки, аккуратно сложенный платок  в  нагрудном  кармане,
туфли с пряжками от Гуччи  -  моментально  выдали  бы  его  как  самозванца,
выскочку-позера,   шарлатана,   за   спиной    которого    только    обычное
привилегированное учебное  заведение,  а  не  Итон.  Но  ничто  не  нарушало
создаваемого им с легкостью облика патриция - ни  не  правильно  подобранный
одеколон, ни не там поставленные в словах ударения, ни теплота в голосе,  ни
выражение сочувствия.
   Он представлял собой образцовый экземпляр, и Лайза ненавидела его с такой
силой, что ее ненависть граничила с паранойей.
   Она склонилась над столом, буквально  источая  энтузиазм.  Ей  необходимо
было добиться своего.
   - Ну правда, разве это не потрясающая вещь? Я имею в  виду  увлекательный
сюжет и яркость образов. Эта девушка просто гениальна. Нам нужно включить ее
в наш список.
   - В список компании "Блэсс", Лайза? Не забывайте,  в  какой  компании  вы
работаете.
   Лайзе и не надо было напоминать об этом. Чарльз Вилльерс и Стивен Каттинг
были одного поля ягоды, две одинаковые горошины из одного и того же мерзкого
стручка.
   - Вы не станете заниматься этим? Это было  не  вопросом,  а  констатацией
факта. Чарльз Вилльерс никогда не соглашался  с  тем,  что  она  предлагала.
Надежды были  напрасными.  Лайза  откинулась  на  спинку  кресла.  Еще  одно
поражение. Прекрасный автор был  отброшен.  И  упущена  еще  одна  блестящая
возможность.  Боже,  какая  безысходность!  Господи,   как   ненавистно   ей
упрашивать этого человека, который так мало понимает! Со времени ее прибытия
из тихой парижской гавани он делал все, чтобы превратить ее жизнь в сплошные
муки.
   Начал  он  с   попытки   оказывать   ей   покровительство,   демонстрируя
свойственные его натуре себялюбие, которое было такой же неотделимой  чертой
личности Чарльза Вилльерса, как лосьон для волос "Роял  яхт"  и  членство  в
клубах "Уайте" и "Тефр". Потом - в то время как его жена  была  благополучно
упрятана в больницу "Святой Марии", где  героически  готовилась  разродиться
четвертым ребенком, - на приеме на Итон-сквер,  когда  лоб  его  блестел  от
пота, вызванного чрезмерным количеством выпитого после ужина неразбавленного
кюммеля,  Чарльз  Вилльерс  предложил  Лайзе  стать  его  любовницей.  Лайза
ответила  без  обиняков.  Она  заявила  Вилльерсу,  что  находит  его  и   с
физической, и с моральной  точек  зрения  отвратительным.  Он  ей  этого  не
простил.  Оценка  его  физической  привлекательности  совсем  не   волновала
Вилльерса. Бывшие выпускники Итона не очень-то обращают  внимание  на  такие
вещи. Непростительным в глазах шефа было утверждение,  что  он  "ведет  себя
недостойно", - примерно столь же непростительным, как если  бы  его  назвали
плохим стрелком или карточным шулером,  После  того  случая  Вилльерсу  было
трудно смотреть Лайзе в глаза, и он лично следил, чтобы ее путь по служебной
лестнице в лондонском отделении компании "Блэсс" был щедро усеян рогатками и
препонами.
   Однако, несмотря на трудно преодолимые  препятствия,  Лайза  продвигалась
вверх. В свои первые дни в компании ей  приходилось  делать  буквально  все,
разве что кроме заваривания  чая,  остававшегося  в  ведении  Мейвис.  Лайза
читала корректуру, пока не начинало казаться, что глаза вот-вот выскочат  из
орбит, месяцами боролась с ошеломляющей скукой пребывания  в  бухгалтерии  и
смирялась  с  невероятной  неспособностью  к  работе  выпускников  Оксфорда,
которые мнили себя редакторами, и излишне  самоуверенными  дебютантами,  чей
социальный статус или "связи" считались полезными для  отдела  по  связям  с
общественностью. В отчаянии  она  вызвалась  "выйти  на  большую  дорогу"  в
качестве торгового агента и провела три выматывавших душу месяца  в  пыльных
книжных магазинах прилегающих  к  Лондону  графств,  изо  всех  сил  пытаясь
сделать невозможное и наладить сбыт  скучных  книг  компании  "Блэсс"  через
неумелых стариков, которые полагали, будто книготорговля  сможет  обеспечить
им  "достойный"  способ  зарабатывать  на  жизнь.  Она  трудилась  с   таким
напряжением  и  добивалась  таких  результатов,  что  даже  Чарльз  Вилльерс
оказался не в состоянии помешать ей стать  сначала  редактором,  а  потом  и
старшим редактором.
   Это было пределом того, на что он готов был согласиться. Если она  хотела
издать какую-то книгу, то он объявлял ее неподхощящей. Только и всего.
   Лайза уныло посмотрела по  сторонам.  За  три  года  в  ресторане  многое
изменилось, но  многое  осталось  каким  и  было.  Например,  портреты  Мика
Джаггера и Романа Полански.
   Чарльз Вилльерс продолжал монотонно бубнить, банальности так и лились  из
его набитого ватой рта.
   - На самом деле довольно избито... не может писать лучше, чем для изданий
в дешевой  бумажной  обложке...  есть  много  таких,  кто  захочет  печатать
макулатуру...
   Лайза неучтиво зевнула. Она  откинулась  на  спинку  кресла  и  принялась
наблюдать, как ее грудь беспокойно вздымает шелк блузки.
   - А настоящий писатель... рассчитывать на секс... наивный финал.
   Но Лайза не слушала. Она оставила его, мысли ее занимал горячий  песок  и
полуденное солнце. И бедный ребенок, которого она так давно не видела.

***

   Стук в дверь - это была Мейвис - оборвал мечтания Лайзы и  вернул  ее  из
путешествия на другой континент.
   - Телеграмма, Лайза. Кто-то умер, наверное. Лайза засмеялась.
   - Ну, это уж верх пессимизма, Мейвис, - пошутила она.