о   и   зловещего
характера, грозящую потрясти основы  его  веры.  Обычно  он  справлялся  с
такими  состояниями,  но  его  всегда  пугало  это   неприятное   грызущее
внутреннее чувство, имя которому Сомнение.
   День был  жаркий,  солнце,  стоявшее  высоко  в  мареве  пустого  неба,
безжалостно жгло серые камни и редкую сухую траву. Все замерло, неподвижен
был и Монах, но странные мысли рождались в его сознании.
   Такое с ним бывало, когда время от  времени  информация,  пройдя  через
запоминающее устройство, вдруг попадала не по адресу.
   Монах слушал, как судорожно,  толчками  рождается  в  нем  новая  вера,
похожая на ослепительную белую вспышку, затмевающую все,  в  том  числе  и
такую явную нелепость, что долина перед ним -  розовая.  Ему  вдруг  стало
казаться, что где-то там,  в  долине,  в  миле  от  него,  вот-вот  должна
открыться заветная дверь в странный и далекий мир и он сможет войти в нее.
Престранная идея, ничего не скажешь.
   Удивительно, однако, было то, что Монах оказался прав.
   Чуткое животное под ним насторожилось. Лошадь напрягла слух  и  мотнула
головой. Почти впав в транс от долгого неподвижного стояния на солнцепеке,
бедное животное, казалось, само готово было поверить в розовую долину. Но,
встряхнувшись, лошадь еще решительнее замотала головой.
   Достаточно было легкого движения поводьев и прикосновения пяток  Монаха
к бокам лошади, чтобы она, послушная седоку, начала осторожный спуск  вниз
по  крутой  каменистой  тропе.  Спуск  был  тяжелым.  Тропа  была   усеяна
скользким, похожим на  шелуху  серым  сланцем  и  местами  поросла  низким
кустарником. Монах уже без  удивления  смотрел  на  коричневые  и  зеленые
листья чахлых растений. Теперь это был уже  не  тот  Электрический  Монах,
которого многое озадачивало и смущало. Он стал старше и умнее. Все глупое,
детское осталось позади - розовые долины, перепутанные  матрицы.  Все  эти
естественные стадии взросления были уже  в  прошлом.  Он  вышел  на  тропу
познания.
   Солнце жгло немилосердно. Монах вытирал с лица пот и грязь и временами,
чтобы передохнуть, останавливал лошадь и склонялся лицом на ее шею. Сквозь
дрожащее марево раскаленного воздуха он вглядывался  в  скалистые  выступы
обнаженной  породы  на  дне  долины.  За  ними,  верил  Монах,   находится
таинственная дверь. Он напрягал зрение,  стараясь  разглядеть  все  детали
местности, но все дрожало и расплывалось в мареве.
   Отдохнув, он снова выпрямился в седле и хотел было  тронуться  в  путь,
как вдруг его внимание привлекло нечто необычное.
   На одной из плоских поверхностей скального выступа, совсем близко,  что
очень удивило Монаха (как он мог не заметить  этого  раньше?),  он  увидел
большой наскальный рисунок. Грубо выполненный чьей-то уверенной рукой,  он
был, видимо, стар, как сами скалы.  Краски  потускнели  и  местами  совсем
стерлись, так что  с  трудом  можно  было  разглядеть  изображение.  Монах
подъехал поближе. Похоже, что на рисунке была сцена охоты.
   Багровые многорукие и многоногие создания - это, очевидно,  первобытные
охотники. У них были копья, и они преследовали большого рогатого  зверя  в
панцире, которого, кажется, уже ранили. Краски выцвели и  рисунок  местами
почти исчез, но странным образом белоснежные зубы охотников ярко сверкали,
словно  время  не  властно  над  этой  светящейся  белой   краской.   Даже
тысячелетия не смогли погасить ее.
   Монах со стыдом вспомнил свои зубы, хотя утром старательно почистил их.
   Он уже видел  такие  рисунки  по  телевидению.  Их  обычно  находили  в
пещерах, где они были защищены от  разрушительного  воздействия  природной
стихии.
   Он внимательно осмотрел скалу и заметил, что, хотя рисунок и не  был  в
пещере, над ним  все  же  нависал  плоский  каменный  козырек,  который  в
достаточной мере защищал от ветра и дождя. И все же было удивительно,  что
рисунок сохранился, и еще более удивительным казалось, что  его  никто  до
сих пор не обнаружил. Почти  все  наскальные  рисунки  давно  были  хорошо
известны, но этого, очевидно, никто никогда не видел.
   Возможно,  подумал  Монах,  ему  первому  посчастливилось  сделать  это
великое историческое открытие. Если он вернется  в  город  и  расскажет  о
своей находке, в него снова поверят и возьмут обратно, заменят материнскую
плату и позволят верить... верить... во что?
   Он задумался, моргая и тряся головой, стараясь все снова  поставить  на
место в своем расшатавшемся механизме, исправить возникший роковой изъян.
   Наконец он совладал с собой. Нет, он  верит  в  существование  двери  и
должен найти ее. Эта дверь - путь, ведущий... Нет, это просто ПУТЬ.
   Большие буквы сами собой все объясняют, когда нет иного аргумента.
   Монах натянул поводья и, понукая  лошадь,  продолжил  спуск  в  долину.
После нескольких минут сопряженного  с  немалыми  трудностями  спуска  они
наконец оказались на дне долины.
   Здесь Монах в смятении обнаружил, что коричневый высохший грунт  долины
действительно покрыт слоем бледно-розовой тонкой пыли. Особенно  много  ее
было на склонах грязевого ручья, в который в засуху превращалась  довольно
полноводная в сезон дождей река.
   Монах спешился и, захватив горсть  пыли,  медленно  просеял  ее  сквозь
пальцы. Она была легкой и приятной на ощупь. Он вдруг втер ее в кожу  руки
и убедился, что пыль лишь чуточку светлее его кожи. Лошадь глядела на него
своими большими глазами, и только сейчас он подумал, что ее, должно  быть,
мучит жажда. Ему самому давно хотелось пить, но он старался не  думать  об
этом. Он отстегнул от седла флягу, которая была пугающе легкой. Открыв ее,
он отпил глоток и отлил немного воды на ладонь, чтобы напоить  лошадь.  Та
жадно и быстро стерла влагу с его ладони сухими, шершавыми губами и  снова
посмотрела на него.
   Монах печально покачал головой, завинтил крышку фляги и снова прикрепил
ее  к  седлу.  Той  небольшой  частью  своего  разума,   которая   хранила
фактическую и логическую информацию, он понимал, что вскоре воды во  фляге
не останется, а затем не станет и его с лошадью. Лишь вера заставляла  его
двигаться вперед. Теперь это была вера в ДВЕРЬ.
   Он отряхнул розовую пыль со своей грубой одежды и  еще  какое-то  время
смотрел, не двигаясь, на камни в ста  ярдах  от  него,  чувствуя  странную
дрожь. Хотя основной сектор его электронного мозга твердо верил в то,  что
за камнями он найдет дверь, а значит, и путь дальше, другая, малая частица
его сознания, подсказывавшая, сколь опасно остаться без  воды,  напоминала
об уже испытанных разочарованиях и посылала слабые, еле  ощутимые  сигналы
тревоги.
   Если он решит не искать дверь, откажется  увидеть  ее,  он  никогда  не
избавится от веры в то, что она существует. Эта вера будет магнитом, вечно
притягивающим его. На всю его жизнь, вернее, на то короткое время, что ему
еще  осталось.  Так  подсказывала   та   малая   частица   сознания,   что
предупреждала экономить воду во фляге.
   Если  он  поступит   иначе   и   все   же   подойдет   к   ней,   чтобы
засвидетельствовать свое почтение, и вдруг увидит, что ее там  нет?..  Что
тогда?
   Лошадь нетерпеливо заржала.
   Ответ, в сущности, был прост. Разве в его электронной схеме не заложены
все решения этой проблемы, ведь в этом его функция? Что бы там ни было, он
будет верить вопреки фактам, иначе какой смысл в вере, для чего она?
   Дверь должна быть там, даже если ее там нет.
   Монах собрался с духом. Там она или нет, он должен ее найти, потому что
дверь - это путь куда-то.
   Вместо того чтобы снова сесть на лошадь, он, держа ее под уздцы,  повел
ее за собой. Путь к двери был недолгим. Монах приближался к ней  смиренно,
медленным торжественным шагом. Наконец он был у цели. Обогнув  выступ,  он
поднял глаза.
   Дверь была там.
   Лошадь, следует отметить, тоже выразила сдержанное удивление.
   В  благоговейном  страхе  Монах  упал  на  колени.   Приготовившись   к
разочарованию, он не был готов к  тому,  что  дверь  будет  на  месте.  Он
смотрел на нее, чувствуя, как в его голове что-то щелкнуло и сдвинулось.
   Такую дверь он видел впервые. Единственные двери, которые  он  знал  до
сих пор, были высокими, из легированной стали. За ними  надежно  хранились
видеомагнитофоны, посудомоечные машины  и  Электрические  Монахи.  Эта  же
дверь была не выше его роста, деревянная, совершенно  неказистая  на  вид.
Она была белого цвета, с круглой медной ручкой и прорублена  в  скале.  Ни
происхождение, ни назначение ее не были ему известны.
   Набравшись смелости, напуганный  Монах  встал  с  коленей  и,  таща  за
поводья лошадь, с опаской приблизился к двери и  коснулся  ее.  Привычного
сигнала не последовало. Монах в страхе отпрянул назад. Через мгновение  он
снова коснулся двери и легонько нажал на нее.
   После этого он наконец отважился коснуться медной ручки, все еще ожидая
сигнала.  Подождав  еще  немного,  Монах  осторожно   повернул   ручку   и
почувствовал, как  легко  она  поддается.  Затаив  дыхание,  он  испуганно
переждал. Ничего. Тогда  он  потянул  дверь  на  себя,  и  она  открылась.
Заглянув в щель чуть приоткрытой двери, Монах ничего не увидел в полутьме,
ибо его глаза были все еще  ослеплены  ярким  солнечным  светом.  Наконец,
сгорая от  любопытства  и  почти  ничего  не  соображая  от  непроходящего
удивления, он вошел в дверь, ведя за собой лошадь.
   Несколькими минутами позже человек, притаившийся за  камнями,  перестав
втирать в лицо пыль, поднялся во весь рост, потянулся и, отряхивая одежду,
тоже направился к двери.



6

   В стране Ксанад благословенной
   Дворец построил Кубла Хан.

   Читавший, несомненно, придерживался канонов той  школы  декламаторского
искусства, которая полагает, что  значимость  и  величие  стиха  наилучшим
образом передаются с помощью доведенной до абсурда экспрессии. Голос чтеца
то драматически взмывал ввысь, то стремительно падал,  и  тогда  казалось,
будто слова в испуге разбегаются, стремясь поскорее нырнуть в какое-нибудь
укрытие.

   Где Альф бежит, поток священный,
   Сквозь мглу пещер гигантских, пенный,
   Впадает в сонный океан...

   Ричард, расслабившись, откинулся на стуле. Слова поэмы, хорошо знакомые
каждому питомцу колледжа св.Седда, не обременяли память.
   К традиционным чтениям поэмы "Кубла Хан" в колледже относились серьезно
и торжественно, несмотря на то что всем было известно, что  великая  поэма
родилась в фантасмагорических сновидениях поэта под  воздействием  сильных
болеутоляющих средств.
   Рукопись ее бережно хранилась в библиотеке колледжа  и  извлекалась  из
сейфов лишь для того, чтобы быть прочитанной на юбилейном обеде в память о
великом Сэмюэле Тейлоре Кольридже.

   На десять миль оградой стен и башен
   Оазис плодородный окружен,
   Садами и ручьями он украшен.
   В нем фимиам цветы струят сквозь сон,
   И древний лес, роскошен и печален,
   Блистает там воздушностью прогалин.

   Ричард гадал, надолго ли затянется эта церемония, но, взглянув украдкой
на читавшего декана, с тревогой понял, что тот полон решимости ни на  йоту
не отступать от установленного ритуала.  Манера  декламации  с  завыванием
вначале раздражала Ричарда, но затем, как ни странно,  стала  успокаивать.
Его взгляд лениво остановился на ручейке растаявшего воска, стекавшего  со
свечи, которая неверным светом освещала остатки трапезы на столе.

   Но между кедров, полных тишиной,
   Расщелина по склону ниспадала.
   О никогда под бледною луной
   Так пышен не был тот уют лесной,
   Где женщина о демоне рыдала.

   Несколько глотков красного вина, выпитые за обедом, приятно  согрели  и
расслабили тело, и вскоре мысли Ричарда разбежались. Почему-то  вспомнился
вопрос, неожиданно заданный  профессором  в  конце  обеда,  и  Ричард  сам
задумался над ним. Действительно, куда подевался его бывший... Да и был ли
он его другом? Вспомнилась не  сама  его  персона,  а  скорее  цепь  самых
невероятных событий и обстоятельств, связанных с  ним.  В  самой  мысли  о
возможности подобных друзей не было ничего невероятного, но  суть  была  в
том, что их дружба противоречила всякому принципу совместимости.
   Свлад Чьелли, известный в  колледже  как  Дирк.  Нет,  скорее  печально
известный. О нем говорили, его общества искали, это верно. Но это не имело
ничего  общего  с  популярностью.  Нельзя  сказать,  что   катастрофа   на
автостраде популярна, потому что все сбегаются на  нее  поглазеть.  Никто,
однако, не стремится подойти слишком близко к бушующему пламени.
   Так было и со  Свладом  Чьелли,  бесславно  знаменитым  Дирком,  в  его
студенческие годы.
   От  среднего  кембриджского  студента  Дирка  отличало  более   плотное
телосложение и пристрастие к головным уборам,  хотя  из  таковых  он  имел
всего лишь одну-единственную шляпу, но умудрялся носить ее с шиком, обычно
мало присущим молодым людям его  возраста.  Эта  шляпа  заслуживала  того,
чтобы сказать о ней  особо.  Темно-бордового  цвета,  круглая,  с  прямыми
полями и низкой тульей, она ежесекундно могла менять свое место на  голове
владельца,  неизменно,  однако,  сохраняя  горизонтальное  положение.   По
элегантности формы и дерзости принимаемых положений ей следовало  бы  быть
не банальным головным убором, а, скажем,  предметом  интерьера.  Например,
она великолепно смотрелась бы как абажур на ночной лампе.
   Свлад Чьелли как магнит притягивал к себе всех, кто готов  был  слушать
его бесконечные опровержения того, что, согласно неизвестно  кем  пущенным
слухам, с ним якобы происходило. Правда, иного источника слухов, кроме его
собственных опровержений, установить так и не удалось.
   Все слухи неизбежно связывались с некоей таинственной силой, которую он
унаследовал от матери, уроженки далекой Трансильвании. Он не  подтверждал,
более того, горячо и  гневно  опровергал  все  домыслы,  считая  их  сущей
выдумкой, нелепицей, нонсенсом.
   Так, например, он категорически отрицал, что  в  его  роду  могла  быть
такая нечисть, как летучие мыши-вампиры,  и  грозился  привлечь  к  ответу
каждого, кто посмел бы утверждать подобное. И тем  не  менее  его  широкое
кожаное пальто с разлетающимися полами делало его удивительно  похожим  на
летучую мышь,  а  в  своей  спальне  он  установил  гимнастический  снаряд
странной  формы,  на  котором  временами  висел,  как  он  утверждал,  для
укрепления позвоночника. Иногда днем,  а  чаще  по  вечерам,  он  позволял
невзначай застать себя висящим на снаряде вниз головой. Он не видел в этом
ничего из ряда вон выходящего и не связывал это с распространяемыми о  нем
сплетнями.
   С помощью верно рассчитанных опровержений ему  удалось  создать  вокруг
себя некий ореол  таинственности,  иногда  порождавший  самые  невероятные
догадки, как то, что он медиум, маг, телепат, вещун,  ясновидящий  и  даже
"психосасическая"    летучая    мышь-вампир.    Что     означает     слово
"психосасическая", никто, разумеется, не знал. Дирк просто сам его выдумал
и сам же решительно отрицал, что знает, что это такое.

   Пленительное место! Из него
   В кипень беспрерывного волненья
   Земля, как бы не в силах своего
   Сдержать неумолимого мученья,
   Роняла вниз обломки, точно звенья
   Тяжелой цепи...

   Дирк всегда был без гроша в кармане. Но  в  один  прекрасный  день  все
переменилось.
   И все с легкой подачи его сокурсника, соседа по  комнате,  студента  по
имени Мендер. Если на то пошло, Дирк сам его заприметил и выбрал  соседом,
угадав в нем доверчивую и простодушную натуру.
   Именно Мендер обнаружил, что, выпив,  Дирк  разговаривает  во  сне.  Но
главное даже не в этом - с кем такого не бывает. Главное  в  том,  что  он
говорил во сне. Например: "Открытие торговых путей..." м-м... -  невнятное
бормотание - "...стало поворотным моментом в истории развития  империи..."
х-р-р... "Студент, отвечайте!"

   Как град или мякина под цепом.

   Услышав впервые сонное бормотание Дирка, Мендер замер на постели.  Было
это перед самыми экзаменами, и то, что бормотал  во  сне  Дирк,  чертовски
напоминало билеты по экономической истории.
   Тихонько встав,  Мендер  осторожно  приблизился  к  постели  Дирка,  но
ничего,  кроме  нескольких  отрывочных   фраз   о   Шлезвиг-Гольштейне   и
франко-прусской войне, более  не  разобрал,  ибо  Дирк  уткнулся  лицом  в
подушку.
   Новость, однако, распространилась  немедленно  -  тихо,  незаметно,  но
неумолимо, как пожар в саванне.

   ...меж этих скал,
   Где камень с камнем бешено плясал,
   Рождалося внезапное теченье,
   Поток священный быстро воды мчал...

   Весь последующий  месяц  Дирка  наперебой  приглашали  в  гости,  щедро
кормили и поили в надежде, что во сне он выдаст тайну билетов  предстоящей
экзаменационной сессии. Но, странным образом, чем обильнее  были  яства  и
чем тоньше вина, тем меньше он вещал в свою подушку.
   Задачей  Дирка  было,  не  признаваясь  в  своих  якобы  необыкновенных
способностях, наивыгоднейшим образом использовать ситуацию. Поэтому  он  с
еще большей энергией и даже  раздражением  опровергал  все  и  отказывался
говорить на эту тему.

   И пять миль, изгибами излучин,
   Поток бежал, пронзив лесной туман,
   И вдруг, как бы усилием замучен,
   Сквозь мглу пещер, где мрак от влаги звучен,
   В безжалостный впадал он в океан.
   И из пещер, где человек не мерял
   Ни призрачный объем, ни глубину,
   Рождались крики: вняв им, Кубла верил,
   Что возвещают праотцы войну!

   Так же яростно он отрицал, что слышит музыку во сне,  и  тем  не  менее
случайно напеваемые им во сне мотивы через пару недель кто-то превращал  в
шлягеры. Впрочем, организовать это не составляло большого труда.
   Итак, при  минимальных  усилиях  Дирку  вполне  удавалось  поддерживать
созданные о  нем  мифы.  Он  был  ленив,  поэтому  предоставил  доверчивым
простакам самим все делать за него.  Лень  была  спасением,  ибо  если  бы
кому-нибудь взбрело в голову с  пристрастием  изучить  его  паранормальные
деяния, немедленно возникли бы сомнения, потребовавшие объяснений. Но  чем
туманнее и неопределеннее  звучали  его  "пророчества",  тем  охотнее  все
спешили принимать желаемое за действительное.
   На первый взгляд казалось, что Дирк ничего от этого не  имеет.  Но  для
нищего студента пообедать и выпить за чужой счет - не так  уж  мало,  если
сесть да подсчитать.

   Однако он всегда все отрицал.
   И тем не менее снял в итоге неплохой навар.

   И тень чертогов наслажденья
   Плыла по глади влажных сфер,
   И стройный гул вставал от пенья,
   И странно слитен был размер
   В напеве влаги и пещер.

   - Святые небеса!.. - вздрогнул профессор и проснулся. Он  действительно
задремал. Выпитое за обедом вино разморило его, а монотонный  голос  чтеца
окончательно убаюкал. Испуганно оглянувшись, профессор успокоился, увидев,
что вокруг ничего не изменилось. Слова поэмы Кольриджа  медленно  плыли  в
согретом  свечами  воздухе,  наполняя  звуками  тишину   огромного   зала.
Поежившись, профессор приготовился снова погрузиться в дремоту. Однако  он
решил не выключаться полностью.

   Стройно-звучные напевы
   Раз услышал я во сне
   Абиссинской нежной девы,
   Певшей в ясной тишине,
   Под созвучья гуслей сонных,
   Многопевных, многозвенных,
   Ливших зов струны к струне.
   О когда б я вспомнил взоры
   Девы, певшей мне во сне
   О Горе святой Аборы...

   Дирк все же дал уговорить себя на сеанс гипноза, во время  которого  он
должен был назвать все экзаменационные билеты предстоящей летней сессии.
   Идею подал он сам, когда стал перечислять  то,  чего  никогда,  ни  при
каких обстоятельствах, ни за что не сделал  бы,  разве  только  в  крайнем
случае,   чтобы   наконец   решительно   доказать,   что   у   него    нет
сверхъестественных способностей, которые ему все время приписывают.
   Подготовив  таким  образом   почву,   Дирк   согласился   на   подобный
эксперимент: раз и навсегда доказать, что все рас