о страдает больной  старичок,
что такой злой Мироныч, какая это сила Михайлушка и бабушка? Почему отец  не
позволил матери сейчас прогнать Мироныча? Стало,  отец  может  это  сделать?
Зачем же он не делает? Ведь он добрый, ведь  он  никогда  не  сердится?  Вот
вопросы, которые кипели в детской голове моей, и я  разрешил  себе  их  тем,
что Михайлушка и бабушка недобрые люди и что мой отец их боится.
     ______________
     * Обечайка - деревянный обод, согнутый в круг лубок.

     Чертовы пальцы я отдал милой моей сестрице, которая очень  скучала  без
меня. Мы присоединили новое сокровище к нашим  прежним  драгоценностям  -  к
чуркам и камешкам с реки Белой, которые  я  всегда  называл  "штуфами"  (это
слово я перенял у старика Аничкова). Я пересказал сестрице с  жаром  о  том,
что видел. Я постоянно сообщал ей обо всем,  что  происходило  со  мной  без
нее. Теперь я стал замечать, что сестрица моя не  все  понимает,  и  потому,
перенимая речи у няньки, старался говорить понятным  языком  для  маленького
дитяти.
     После обеда на длинных крестьянских роспусках* отправились мы  с  отцом
в поле; противный Мироныч также присел с нами. Я ехал на роспусках в  первый
раз в моей жизни, и  мне  очень  понравилась  эта  езда;  сидя  в  сложенной
вчетверо белой кошме, я покачивался точно как в колыбели, висящей на  гибком
древесном сучке. По колеям степной дороги  роспуски  опускались  так  низко,
что растущие высоко травы и цветы хлестали меня по  ногам  и  рукам,  и  это
меня очень забавляло. Я даже успевал срывать цветочки.  Но  я  заметил,  что
для больших людей  так  сидеть  неловко  потому,  что  они  должны  были  не
опускать своих ног, а вытягивать и держать их на воздухе, чтоб  не  задевать
за землю: я же сидел на роспусках почти с ногами, и  трава  задевала  только
мои башмаки. Когда мы проезжали между  хлебов  по  широким  межам,  заросшим
вишенником с красноватыми ягодами и бобовником с зеленоватыми бобами,  то  я
упросил отца остановиться и своими руками нарвал целую горсть  диких  вишен,
мелких и жестких, как крупный горох;  отец  не  позволил  мне  их  отведать,
говоря, что они кислы, потому что  не  поспели;  бобов  же  дикого  персика,
называемого крестьянами бобовником, я нащипал себе целый карман; я  хотел  и
ягоды положить в другой карман и отвезти  маменьке,  но  отец  сказ-ал,  что
"мать на такую дрянь и смотреть не станет, что ягоды в кармане раздавятся  и
перепачкают  мое  платье  и  что  их  надо  кинуть".  Мне  жаль  было  вдруг
расстаться с ними, и я долго держал их в своей руке,  но  наконец  принужден
был бросить, сам не знаю, как и когда.
     ______________
     * Роспуски - дроги для клади.

     В тех местах, где рожь не наклонилась, не вылегла, как  говорится,  она
стояла так высоко, что нас с роспусками и лошадьми не было видно. Это  новое
зрелище тоже мне очень  нравилось.  Долго  мы  ехали  межами,  и  вот  начал
слышаться издалека какой-то  странный  шум  и  говор  людей;  чем  ближе  мы
подъезжали, тем становился он слышнее, и наконец сквозь несжатую рожь  стали
мелькать блестящие серпы и колосья горстей срезанной  ржи,  которыми  кто-то
взмахивал в воздухе; вскоре показались плечи и спины согнувшихся крестьян  и
крестьянок. Когда мы выехали на десятину, которую  жали  человек  с  десять,
говор прекратился, но зато шарканье серпов по соломе усилилось  и  наполняло
все поле необыкновенными  и  неслыханными  мною  звуками.  Мы  остановились,
сошли с роспусков, подошли близко к жнецам  и  жницам,  и  отец  мой  сказал
каким-то добрым  голосом:  "Бог  на  помощь!"  Вдруг  все  оставили  работу,
обернулись к нам лицом, низко поклонились, а некоторые крестьяне,  постарше,
поздоровались с отцом и со мной. На загорелых лицах была  написана  радость,
некоторые тяжело дышали, у иных были обвязаны грязными тряпицами  пальцы  на
руках и босых ногах, но все были бодры. Отец мой спросил: сколько  людей  на
десятине? не тяжело ли им? И получив в ответ, что  "тяжеленько,  да  как  же
быть, рожь сильна, прихватим вечера...", сказал: "Так жните с  богом...",  и
в  одну  минуту  засверкали  серпы,  горсти  ржи  замелькали  над   головами
работников, и шум от резки жесткой соломы еще звучнее, сильнее  разнесся  по
всему полю. Я стоял в каком-то оцепенении. Вдруг  плач  ребенка  обратил  на
себя мое внимание, и я увидел, что в  разных  местах,  между  трех  палочек,
связанных вверху  и  воткнутых  в  землю,  висели  люльки;  молодая  женщина
воткнула серп в связанный ею  сноп,  подошла  не  торопясь,  взяла  на  руки
плачущего младенца  и  тут  же,  присев  у  стоящего  пятка  снопов,  начала
целовать, ласкать и кормить грудью  свое  дитя.  Ребенок  скоро  успокоился,
заснул, мать положила его в люльку, взяла серп и принялась жать с  особенным
усилием, чтобы догнать своих  подруг,  чтобы  не  отстать  от  других.  Отец
разговаривал  с  Миронычем,  и  я  имел  время  всмотреться  во   все   меня
окружающее.  Невыразимое  чувство   сострадания   к   работающим   с   таким
напряженьем сил на солнечном зное обхватило мою душу,  и  много  раз  потом,
бывая на жнитве,  я  всегда  вспоминал  это  первое  впечатление...  С  этой
десятины поехали мы на другую, на третью и так далее. Сначала мы вставали  с
роспусков  и  подходили  к  жнецам,  а  потом  только  подъезжали   к   ним;
останавливались, отец мой говорил: "Бог на помощь". Везде  было  одно  и  то
же: те же поклоны, те же добрые обрадованные лица и  те  же  простые  слова:
"Благодарствуем,  батюшка  Алексей  Степаныч".  Останавливаться  везде  было
невозможно, недостало бы времени. Мы объехали  яровые  хлеба,  которые  тоже
начинали поспевать, о чем отец мой и Мироныч говорили  с  беспокойством,  не
зная, где  взять  рук  и  как  убраться  с  жнитвом.  "Вот  она,  страда-то,
настоящая-то  страда,  батюшка   Алексей   Степаныч,   -   говорил   главный
староста. - Ржи поспели поздно, яровые, почитай, поспевают,  уже  и  поздние
овсы стали мешаться, а пришла пора сеять. Вчера бог дал такого дождика,  что
борозду пробил; теперь земля сыренька, и  с  завтрашнего  дня  всех  мужиков
погоню сеять; так извольте рассудить: с одними бабами не  много  нажнешь,  а
ржи-то осталось половина несжатой. Не позволите ли, батюшка, сделать  лишний
сгон?" Отец отвечал, что крестьянам ведь также надо убираться, и что  отнять
у них день в такую страдную пору дело нехорошее, и что лучше сделать  помочь
и позвать соседей. Староста начал было распространяться о  том,  что  у  них
соседи дальние и к помочам непривычные; но в самое это время подъехали мы  к
горохам и макам, которые привлекли  мое  внимание.  Отец  приказал  Миронычу
сломить несколько еще зеленых головок мака и выдрать с корнем охапку  гороха
с молодыми стручками и лопатками; все это он  отдал  в  мое  распоряжение  и
даже позволил съесть один молоденький стручок,  плоские  горошинки  которого
показались мне очень сладкими и вкусными. В другое время это заняло бы  меня
гораздо сильнее, но в настоящую минуту  ржаное  поле  с  жнецами  и  жницами
наполняло мое воображение, и я довольно равнодушно держал в руках за  тонкие
стебли с десяток маковых  головок  и  охапку  зеленого  гороха.  Возвращаясь
домой, мы заехали  в  паровое  поле,  довольно  заросшее  зеленым  осотом  и
козлецом, за что отец мой сделал замечание  Миронычу;  но  тот  оправдывался
дальностью полей,  невозможностью  гонять  туда  господские  и  крестьянские
стада для толоки, и уверял, что вся эта трава подрежется сохами и больше  не
отрыгнет, то есть не вырастет. Несмотря на все  это,  отец  мой  остался  не
совсем доволен паровым полем, сказал, что  пашня  местами  мелка  и  борозды
редки  -  отчего  и  травы  много.  Солнце  опускалось,  и  мы  едва  успели
посмотреть два господских табуна,  нарочно  подогнанные  близко  к  пару.  В
одном находилось множество молодых лошадок  всяких  возрастов  и  матерей  с
жеребятками,  которые  несколько  отвлекли  меня   от   картины   жнитва   и
развеселили своими прыжками и ласками к матерям. Другой табун,  к  которому,
как говорили, и приближаться надо было с  осторожностью,  осматривал  только
мой отец, и то ходил к нему пешком вместе с  пастухами.  Там  были  какие-то
дикие и злые лошади,  которые  бросались  на  незнакомых  людей.  Уже  стало
темно, когда мы воротились. Мать начинала беспокоиться и  жалеть,  что  меня
отпустила. В самом деле, я слишком утомился и  заснул,  не  дождавшись  даже
чаю.
     Проснувшись довольно поздно, потому что никто меня не будил,  я  увидел
около себя большие суеты, хлопоты и сборы. К отцу пришли многие крестьяне  с
разными просьбами, которых исполнить Мироныч не смел, как он  говорил,  или,
всего вернее, не хотел. Это узнал  я  после,  из  разговоров  моего  отца  с
матерью. Отец, однако, не брал на себя никакой власти и  всем  отвечал,  что
тетушка приказала ему только осмотреть хозяйство и обо всем донести  ей;  но
входить  в  распоряжения  старосты  не  приказывала.  Впрочем,   наедине   с
Миронычем, я сам слышал, как он говорил, что для  одного  крестьянина  можно
бы сделать то-то, а для другого то-то. На такие  речи  староста  обыкновенно
отвечал: "Слушаю, будет исполнено", хотя мой отец  несколько  раз  повторял:
"Я, братец, тебе ничего не приказываю, а говорю только, не рассудишь  ли  ты
сам так поступить? Я и  тетушке  донесу,  что  никаких  приказаний  тебе  не
давал,  а  ты  на  меня  не  ссылайся".  К  матери  моей  пришло  еще  более
крестьянских баб, чем к отцу крестьян: одни  тоже  с  разными  просьбами  об
оброках, а другие с разными болезнями. Здоровых мать и слушать не  стала,  а
больным давала советы и даже лекарства из своей дорожной  аптечки.  Накануне
вечером, когда я уже спал, отец мой виделся с  теми  стариками,  которых  он
приказал прислать к себе; видно, они ничего особенно дурного об Мироныче  не
сказали, потому что отец был с ним ласковее вчерашнего и даже  похвалил  его
за усердие. Священник с попадьей приходили прощаться с нами и отозвались  об
Мироныче одобрительно.  Священник  сказал,  между  прочим,  что  староста  -
человек подвластный, исполняет, что ему прикажут, и прибавил с улыбкой,  что
"един бог без греха и что жаль только, что у Мироныча много родни на селе  и
он до нее ласков". Я не понял этих слов и думал,  что  чем  больше  родни  у
него  и  чем  он  ласковее  к  ней  -  тем  лучше.  Не  знаю  отчего,  сборы
продолжались очень долго, и мы выехали около  полден.  Мироныч  и  несколько
стариков  с  толпою  крестьянских  мальчиков  и  девочек  проводили  нас  до
околицы. Нам надобно было проехать сорок пять верст и ночевать на  реке  Ик,
о которой отец говорил, что  она  не  хуже  Демы  и  очень  рыбна:  приятные
надежды опять зашевелились в моей голове.


ДОРОГА ИЗ ПАРАШИНА В БАГРОВО

     Дорога удивительное дело! Ее могущество непреодолимо,  успокоительно  и
целительно. Отрывая вдруг человека  от  окружающей  его  среды,  все  равно,
любезной ему или даже неприятной, от постоянно развлекающей  его  множеством
предметов,   постоянно   текущей   разнообразной    действительности,    она
сосредоточивает  его  мысли  и  чувства  в  тесный  мир  дорожного  экипажа,
устремляет его внимание  сначала  на  самого  себя,  потом  на  воспоминание
прошедшего и наконец на мечты и надежды - в будущем; и все  это  делается  с
ясностью и спокойствием, без всякой суеты  и  торопливости.  Точно  то  было
тогда со мной. Сначала смешанною толпою новых предметов, образов  и  понятий
роились у меня  в  голове:  Дема,  ночевка  в  Чувашах,  родники,  мельница,
дряхлый старичок-засыпка и ржаное поле со жницами и  жнецами,  потом  каждый
предмет отделился и уяснился, явились темные, непонимаемые  мной  места  или
пятна в этих картинах: я обратился  к  отцу  и  матери,  прося  объяснить  и
растолковать   их   мне.   Объяснения   и    толкования    показались    мне
неудовлетворительными,  вероятно,  потому,  что  со  мной  говорили  как   с
ребенком, не замечая  того,  что  мои  вопросы  были  гораздо  старше  моего
возраста. Наконец я обратился к самому  свежему  предмету  моих  недоумений:
отчего сначала говорили об Мироныче, как о человеке  злом,  а  простились  с
ним, как с человеком добрым? Отец с матерью старались растолковать мне,  что
совершенно добрых людей мало на  свете,  что  парашинские  старики,  которых
отец мой знает давно, люди честные и правдивые,  сказали  ему,  что  Мироныч
начальник  умный  и  распорядительный,   заботливый   о   господском   и   о
крестьянском деле; они говорили, что, конечно, он  потакает  и  потворствует
своей родне и богатым  мужикам,  которые  находятся  в  милости  у  главного
управителя, Михайлы Максимыча, но что как  же  быть?  Свой  своему  поневоле
друг, и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что  Мироныч  хотя  гуляет,
но на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без  толку;  что  он
не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской,  а  наживает
большие деньги от дегтя и кожевенных  заводов,  потому  что  он  в  части  у
хозяев, то есть у богатых парашинских  мужиков,  промышляющих  в  башкирских
лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож  разного  мелкого  и  крупного
скота; что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да  они  богаты  и  получают
большие барыши. В заключение старики просили, чтоб  Мироныча  не  трогать  и
что всякий другой на его месте будет  гораздо  хуже.  Такое  объяснение,  на
которое понадобилось еще  много  новых  объяснений,  очень  меня  озадачило.
Житейская мудрость не может быть  понимаема  дитятей;  добровольные  уступки
несовместны с чистотой его души, и я никак не мог примириться с мыслью,  что
Мироныч может драться,  не  переставая  быть  добрым  человеком.  Наконец  я
надоел своими вопросами, и мне приказали или читать  книжку,  или  играть  с
сестрицей. Книжка не шла мне в голову, и я принялся разбирать  свои  камешки
и чертовы пальцы, показывая, называя и  рассказывая  об  их  качествах  моей
сестре.
     Переезд опять был огромный, с лишком сорок верст.  Сначала,  верстах  в
десяти от Парашина, мы проехали  через  какую-то  вновь  селившуюся  русскую
деревню, а потом тридцать верст не было никакого селения  и  дорога  шла  по
ровному  редколесью;  кругом  виднелись   прекрасные   рощи,   потом   стали
попадаться небольшие пригорки, а с  правой  стороны  потянулась  непрерывная
цепь высоких и скалистых гор, иногда покрытых  лесом,  а  иногда  совершенно
голых. Спускаясь  с  пологого  ската,  ведущего  к  реке  Ик,  надобно  было
проезжать мимо чувашско-мордовской и частью татарской деревни,  называющейся
Ик-Кармала,  потому  что  она  раскинулась  по  пригоркам  речки   Кармалки,
впадающей в  Ик,  в  полуторе  версте  от  деревни.  Мы  остановились  возле
околицы, чтоб послать в  Кармалу  для  закупки  овса  и  съестных  припасов,
которые люди наши должны  были  привезти  нам  на  ночевку,  назначенную  на
берегу реки Ик. Солнце стояло еще очень высоко; было так  жарко,  как  среди
лета. Вдруг мать начала говорить, что не лучше ли ночевать  в  Кармале,  где
воздух так сух, и что около Ика ночью непременно будет сыро. Я так и  обмер.
Отцу моему также было это  неприятно,  но  он  отвечал:  "Как  тебе  угодно,
матушка". Мать высунулась из окна, посмотрела на рассеянные  чувашские  избы
и, указав рукою на один двор, стоявший  отдельно  от  прочих  и  заключавший
внутри себя небольшой холм, сказала: "Вот где  я  желала  бы  остановиться".
Препятствий никаких не было. Богатый чувашенин охотно пустил нас на  ночлег,
потому что мы не требовали себе избы, и мы  спокойно  въехали  на  огромный,
еще зеленый двор и поставили карету,  по  желанию  матери,  на  самом  верху
холма,  или  пригорка.  Вид  оттуда  был  очень  хорош  на  всю   живописную
окрестность речки Кармалки и зеленую урему Ика, текущего в  долине.  Но  мне
было не до прекрасных видов!  Все  мои  мечты  поудить  вечером,  когда,  по
словам отца, так хорошо клюет рыба на такой  реке,  которая  не  хуже  Демы,
разлетелись  как  дым,  и  я  стоял  точно  приговоренный  к   какому-нибудь
наказанию. Вдруг голос отца вывел меня из отчаянного положения.  "Сережа,  -
сказал он, - я попрошу у хозяина лошадь и  роспуски,  и  он  довезет  нас  с
тобой до Ика. Мы там поудим. Как только солнце  станет  садиться,  я  пришлю
тебя с  Ефремом.  А  сам  я  ворочусь,  когда  уж  будет  темно.  Просись  у
матери", - прибавил он, смотря с улыбкою в глаза моей матери. Я  не  говорил
ни слова, но когда мать взглянула на меня, то прочла все на моем  лице.  Она
почувствовала невозможность лишить меня этого счастия и  с  досадой  сказала
отцу:  "Как  тебе  не  стыдно  взманить  ребенка?  Ведь  он  опять  так   же
взволнуется, как на Деме!" Тут  я  получил  употребление  языка  и  принялся
горячо уверять, что буду совершенно спокоен; мать с большим  неудовольствием
сказала: "Ступай, но чтоб до заката  солнца  ты  был  здесь".  Так  неохотно
данное позволение облило меня холодной водой. Я хотел было сказать,  что  не
хочу ехать, но язык не поворотился. Через несколько минут все  было  готово:
лошадь, удочки и червяки, и мы отправились на Ик. Впоследствии я нашел,  что
Ик ничем не хуже Демы; но тогда я не в состоянии был им восхищаться:  мысль,
что  мать  отпустила  меня  против  своего  желания,  что  она   недовольна,
беспокоится обо мне, что я  отпущен  на  короткое  время,  что  сейчас  надо
возвращаться  -  совершенно  закрыла  мою  душу   от   сладких   впечатлений
великолепной природы и уже зародившейся во мне  охоты,  но  место,  куда  мы
приехали, было поистине очаровательно! Сажен за двести повыше Ик  разделялся
на два рукава, или протока, которые текли в весьма близком  расстоянии  друг
от друга. Разделенная вода была уже не так  глубока,  и  на  обоих  протоках
находились высокие мосты  на  сваях;  один  проток  был  глубже  и  тише,  а
другой - мельче и быстрее. Такая же чудесная урема, как и на Деме, росла  по
берегам Ика. Протоки устремлялись в  глубь  ее  и  исчезали  в  густой  чаще
деревьев и кустов. Далее, по обеим сторонам Ика, протекавшего до сих пор  по
широкой и  открытой  долине,  подступали  горы,  то  лесистые,  то  голые  и
каменистые, как будто готовые принять реку в свое владенье. Отец мой  выбрал
место для уженья, и они оба с Евсеичем скоро принялись за  дело.  Мне  также
дали удочку и насадили крючок уже не хлебом,  а  червяком,  и  я  немедленно
поймал небольшого окуня;  удочку  оправили,  закинули  и  дали  мне  держать
удилище, но мне сделалось так грустно, что я  положил  его  и  стал  просить
отца, чтоб он отправил меня с Евсеичем к  матери.  Отец  удивился,  говорил,
что еще рано, что солнышко еще целый час не сядет, но я продолжал  проситься
и начинал уже плакать. Отец мой очень не любил и даже боялся слез, и  потому
приказал Евсеичу отвезти меня домой, а  самому  поскорее  воротиться,  чтобы
вечер поудить вместе.
     Мое скорое возвращение удивило, даже испугало мать.  "Что  с  тобой,  -
вскрикнула она, - здоров ли ты?" Я отвечал, что совершенно  здоров,  но  что
мне не захотелось удить. По  нетвердому  моему  голосу,  по  глазам,  полным
слез, она прочла все, что происходило в моем сердце. Она обняла меня,  и  мы
оба заплакали. Мать хотела опять меня отправить удить  к  отцу,  но  я  стал
горячо просить не посылать меня, потому что  желание  остаться  было  вполне
искренне. Мать почувствовала, что послать меня было бы  таким  же  насилием,
как и непозволенье ехать, когда я просился. Евсеич бегом побежал к  отцу,  а
я остался с матерью и сестрой; мне вдруг сделалось так  легко,  так  весело,
что, кажется, я еще и не испытывал такого удовольствия. После многих  нежных
слов,  ласк  и  разговоров,  позаботившись,  чтоб  хозяйские   собаки   были
привязаны и заперты, мать приказала  мне  вместе  с  сестрицей  побегать  по
двору. Мы обежали вокруг пригорка, на котором стояла наша  карета,  и  нашли
там такую  диковин