как  он
ни  прятался,  должность  которого  на  этот  раз,  за   отсутствием   мужа,
исправляла его жена чувашка; она отвела нам квартиру у богатого  чувашенина,
который имел несколько изб, так что одну  из  них  очистили  совершенно  для
нас. В карете оставаться было сыро,  и  мы  немедленно  вошли  в  избу,  уже
освещенную горящей лучиной. Тут опять явились  для  меня  новые,  невиданные
предметы: прежде всего кинулся мне  в  глаза  наряд  чувашских  женщин:  они
ходят в белых рубашках,  вышитых  красной  шерстью,  носят  какие-то  черные
хвосты, а головы их  и  грудь  увешаны  серебряными,  и  крупными  и  самыми
мелкими, деньгами: все это звенит и брякает  на  них  при  каждом  движении.
Потом изумили меня огромная изба, закопченная дымом  и  покрытая  лоснящейся
сажей с потолка до самых лавок, - широкие, устланные поперек досками  лавки,
называющиеся "нарами", печь без трубы  и,  наконец,  горящая  лучина  вместо
свечи, ущемленная в так называемый светец, который есть  не  что  иное,  как
железная полоска, разрубленная сверху натрое и воткнутая в деревянную  палку
с подножкой, так что она может стоять где угодно. В  избе  не  было  никакой
нечистоты, но только пахло  дымом,  и  непротивно.  Мы  расположились  очень
удобно на широких нарах. Отец доказывал матери моей,  что  она  напрасно  не
любит чувашских деревень, что ни у кого нет таких  просторных  изб  и  таких
широких нар, как у них, и что даже в их избах опрятнее, чем в  мордовских  и
особенно русских; но мать возражала,  что  чуваши  сами  очень  неопрятны  и
гадки; против этого  отец  не  спорил,  но  говорил,  что  они  предобрые  и
пречестные люди. Светец,  с  ущемленной  в  него  горящей  лучиной,  которую
надобно было беспрестанно заменять новою,  обратил  на  себя  мое  особенное
внимание; иные лучины горели как-то очень прихотливо:  иногда  пламя  пылало
ярко,  иногда  чуть-чуть  перебиралось  и  вдруг  опять  сильно  вспыхивало;
обгоревший, обуглившийся конец лучины то загибался  крючком  в  сторону,  то
падал, треща, и звеня, и ломаясь; иногда вдруг  лучина  начинала  шипеть,  и
струйка серого дыма начинала бить, как струйка воды  из  фонтанчика,  вправо
или влево. Отец растолковал мне, что это была струйка не дыма,  а  пара,  от
сырости, находившейся в лучине. Все это меня  очень  занимало,  и  мне  было
досадно, когда принесли дорожную свечу и погасили  лучину.  Мы  все  провели
ночь очень спокойно под своими пологами, без которых мы  никуда  не  ездили.
Ночью дождь прошел; хотя утро было прекрасное, но мы выехали  не  так  рано,
потому что нам надобно было переехать всего пятнадцать  верст  до  Парашина,
где отец хотел пробыть целый день. Слыша часто слово  Парашино,  я  спросил,
что это такое? И мне  объяснили,  что  это  было  большое  и  богатое  село,
принадлежавшее тетке моего отца, Прасковье Ивановне Куролесовой, и  что  мой
отец должен был осмотреть в нем все хозяйство и написать своей тетушке,  все
ли там хорошо, все ли в порядке. Верст за восемь до села  пошли  парашинские
поля, покрытые спелою, высокою и густою  рожью,  которую  уже  начали  жать.
Поля казались так обширны, как будто им и конца не было. Отец  мой  говорил,
что он и не видывал  таких  хлебов  и  что  нынешний  год  урожай  отличный.
Молодые крестьяне и крестьянки, работавшие в  одних  рубахах,  узнали  наших
людей и моего отца; воткнув серпы свои в сжатые снопы, они  начали  выбегать
к карете. Отец велел остановиться. По загорелым лицам жнецов  и  жниц  текли
ручьи пота, но лица были веселы; человек двадцать окружили нашу карету.  Все
были так рады. "Здравствуй,  батюшка  Алексей  Степаныч!  -  заговорил  один
крестьянин постарше других, который был десятником, как  я  после  узнал,  -
давно мы тебя не видали. Матушка Прасковья Ивановна отписала к нам,  что  ты
у нас побываешь. Насилу мы тебя дождались". Отец мой, не выходя  из  кареты,
ласково поздоровался со всеми и сказал, что вот он и приехал к ним и  привез
свою хозяйку и детей. Мать выглянула из окна и сказала:  "Здравствуйте,  мои
друзья!" Все поклонились  ей,  и  тот  же  крестьянин  сказал:  "Здравствуй,
матушка Софья Николавна, милости просим. А  это  сынок,  что  ли,  твой?"  -
продолжал он, указав на меня. "Да, это мой сын, Сережа,  а  дочка  спит",  -
отвечал отец. Меня высунули из окошка. Мне также все поклонились  и  назвали
меня Сергеем Алексеичем, чего я до тех пор не слыхивал. "Всем вам  мы  рады,
батюшка  Алексей  Степаныч",  -  сказал  тот  же  крестьянин.  Радость  была
непритворная, выражалась на всех лицах и слышна была во всех голосах. Я  был
изумлен, я чувствовал какое-то непонятное  волнение  и  очень  полюбил  этих
добрых людей, которые всех нас так любят. Отец мой  продолжал  разговаривать
и расспрашивать о многом, чего я  и  не  понимал;  слышал  только,  как  ему
отвечали, что, слава богу, все живут помаленьку, что с хлебом не  знай,  как
и совладать, потому что много народу хворает. Когда  же  мой  отец  спросил,
отчего в праздник они на барщине  (это  был  первый  спас,  то  есть  первое
августа), ему отвечали, что  так  приказал  староста  Мироныч;  что  в  этот
праздник точно прежде не  работали,  но  вот  уже  года  четыре  как  начали
работать; что все мужики постарше и бабы ребятницы уехали ночевать  в  село,
но после обедни все приедут, и что в  поле  остался  только  народ  молодой,
всего серпов с сотню, под присмотром десятника. Отец  и  мать  простились  с
крестьянами и крестьянками. Я отвечал на  их  поклоны  множеством  поклонов,
хотя  карета  тронулась  уже  с  места,  и,  высунувшись  из  окна,  кричал:
"Прощайте, прощайте!" Отец и мать улыбались, глядя на  меня,  а  я,  весь  в
движении и волнении, принялся расспрашивать: отчего эти люди знают, как  нас
зовут? Отчего они нам рады, за что они нас любят?  Что  такое  барщина?  Кто
такой Мироныч? и проч. и проч. Отец как-то  затруднялся  удовлетворить  всем
моим вопросам, мать помогала ему, и мне отвечали, что  в  Парашине  половина
крестьян родовых багровских, и что им хорошо известно, что когда-нибудь  они
будут опять наши; что его они знают  потому,  что  он  езжал  в  Парашино  с
тетушкой, что любят его за то, что он им ничего худого не делал,  и  что  по
нем любят мою мать и меня, а потому  и  знают,  как  нас  зовут.  Что  такое
староста Мироныч - я хорошо понял, а что  такое  барщина  -  по  моим  летам
понять мне было трудно.
     В этот раз, как и во многих других случаях, не поняв некоторых  ответов
на мои вопросы, я не оставлял их для себя темными и  нерешенными,  а  всегда
объяснял  по-своему:  так  обыкновенно  поступают  дети.  Такие   объяснения
надолго остаются в их умах, и мне часто  случалось  потом,  называя  предмет
настоящим его именем, заключающим в себе полный  смысл,  совершенно  его  не
понимать. Жизнь, конечно, объяснит все, и узнание ошибки бывает часто  очень
забавно; но зато бывает иногда очень огорчительно.
     После ржаных хлебов пошли яровые, начинающие уже поспевать.  Отец  мой,
глядя на них, часто говорил  с  сожалением:  "Не  успеют  нынче  убраться  с
хлебом до ненастья; рожь поспела поздно, а вот уже  и  яровые  поспевают.  А
какие хлеба, в жизнь  мою  не  видывал  таких!"  Я  заметил,  что  мать  моя
совершенно равнодушно слушала слова отца. Не понимая, как  и  почему,  но  и
мне было жалко, что не успеют убраться с хлебом.


ПАРАШИНО

     С плоской  возвышенности  пошла  дорога  под  изволок,  и  вот  наконец
открылось перед  нами  лежащее  на  низменности  богатое  село  Парашино,  с
каменной церковью и небольшим прудом в овраге. Господское гумно стояло,  как
город, построенный из хлебных кладей, даже в крестьянских гумнах видно  было
много прошлогодних копен.  Отец  мой  радовался,  глядя  на  такое  изобилие
хлеба, и  говорил:  "Вот  крестьяне,  так  крестьяне!  Сердце  радуется!"  Я
радовался вместе с ним и опять заметил, что мать не принимала участия в  его
словах. Наконец мы въехали в село. В самое  это  время  священник  в  полном
облачении,  неся  крест  на  голове,  предшествуемый  диаконом  с   кадилом,
образами и хоругвями и сопровождаемый огромною толпою народа, шел из  церкви
для  совершения  водоосвящения  на  иордани.   Пение   дьячков   заглушалось
колокольным звоном и только в промежутках врывалось в мой  слух.  Мы  сейчас
остановились, вышли из кареты и присоединились к народу. Мать вела  меня  за
руку, а нянька несла мою сестрицу,  которая  с  необыкновенным  любопытством
смотрела на  невиданное  ею  зрелище;  мне  же  хотя  удалось  видеть  нечто
подобное в Уфе, но тем не менее я смотрел на него с восхищением.
     После водосвятия, приложившись ко  кресту,  окропленные  святой  водою,
получив от священника поздравление с благополучным  приездом,  пошли  мы  на
господский двор, всего через улицу  от  церкви.  Народ  окружал  нас  тесною
толпою, и все были так же веселы и рады нам,  как  и  крестьяне  на  жнитве;
многие старики протеснились вперед, кланялись и  здоровались  с  нами  очень
ласково; между ними первый был малорослый, широкоплечий, немолодой  мужик  с
проседью и с такими необыкновенными глазами, что  мне  даже  страшно  стало,
когда он на меня  пристально  поглядел.  Толпа  крестьян  проводила  нас  до
крыльца господского флигеля и потом разошлась, а мужик с  страшными  глазами
взбежал на  крыльцо,  отпер  двери  и  пригласил  нас  войти,  приговаривая:
"Милости просим, батюшка Алексей Степаныч и  матушка  Софья  Николавна!"  Мы
вошли во флигель; там было как будто все приготовлено  для  нашего  приезда,
но после я узнал, что тут всегда останавливался, наезжавший иногда,  главный
управитель  и  поверенный  бабушки  Куролесовой,  которого  отец  с  матерью
называли  Михайлушкой,  а  все  прочие  с  благоговением  величали  Михайлом
Максимовичем, и вот причина, почему флигель  всегда  был  прибран.  Из  слов
отца я сейчас догадался, что малорослый мужик с страшными  глазами  был  тот
самый Мироныч, о котором я расспрашивал еще в карете. Отец мой  осведомлялся
у него обо всем, касающемся до хозяйства, и отпустил,  сказав,  что  позовет
его, когда будет нужно, и приказав, чтоб некоторых  стариков,  названных  им
по именам, он прислал к нему. Как я ни был мал, но заметил, что Мироныч  был
недоволен приказанием моего отца. Он  так  отвечал  "слушаю-с",  что  я  как
теперь слышу этот звук, который ясно выражал:  "Нехорошо  вы  это  делаете".
Когда он ушел, я услышал такой  разговор  между  отцом  и  матерью,  который
привел меня в большое изумление. Мать сказала, что этот Мироныч должен  быть
разбойник. Отец улыбнулся и отвечал, что похоже на то, что он прежде  слыхал
об нем много нехорошего, но что он родня и  любимец  Михайлушки,  а  тетушка
Прасковья Ивановна во всем Михайлушке верит; что он  велел  послать  к  себе
таких стариков из багровских, которые скажут ему всю правду,  зная,  что  он
их не выдаст и что Миронычу было это невкусно.  Отец  прибавил,  что  поедет
после обеда осмотреть все полевые работы, и приглашал с собою мою  мать;  но
она решительно отказалась, сказав, что она не любит смотреть на  них  и  что
если  он  хочет,  то  может  взять  с  собой  Сережу.  Я  обрадовался,  стал
проситься; отец охотно согласился. "Да, вот  мы  с  Сережей,  -  сказал  мой
отец, - после чаю пойдем  осматривать  конный  завод,  а  потом  пройдем  на
родники и на  мельницу".  Разумеется,  я  тоже  очень  обрадовался  и  этому
предложению, и мать тоже на него согласилась. После чаю  мы  отправились  на
конный двор, находившийся  на  заднем  конце  господского  двора,  поросшего
травою. У входа в конюшни ожидал нас, вместе  с  другими  конюхами,  главный
конюх Григорий Ковляга, который с первого взгляда очень мне  понравился;  он
был особенно ласков со мною. Не  успели  мы  войти  в  конюшни,  как  явился
противный Мироныч, который потом целый день уже  не  отставал  от  отца.  Мы
вошли  широкими  воротами  в  какое-то  длинное  строение;  на  обе  стороны
тянулись коридоры,  где  направо  и  налево,  в  особых  отгородках,  старые
большие и толстые лошади, а в некоторых и  молодые,  еще  тоненькие.  Тут  я
узнал, что их комнатки назывались стойлами. Против самых  ворот,  на  стене,
висел образ  Николая  Чудотворца,  как  сказал  мне  Ковляга.  Осмотрев  обе
стороны конюшни и похвалив в  них  чистоту,  отец  вышел  опять  на  двор  и
приказал вывести  некоторых  лошадей.  Ковляга  сам  выводил  их  с  помощью
другого  конюха.  Гордые  животные,  раскормленные  и  застоявшиеся,  ржали,
подымались на дыбы и поднимали на воздух обоих конюхов, так что  они  висели
у них на шеях, крепко держась правою рукою за узду. Я робел и  прижимался  к
отцу; но когда пускали некоторых из этих славных коней бегать и  прыгать  на
длинной веревке вокруг державших ее  конюхов,  которые,  упершись  ногами  и
пригнувшись к земле, едва могли с ними  ладить  -  я  очень  ими  любовался.
Мироныч во все совался, и мне было очень досадно,  что  он  называл  Ковлягу
Гришка Ковляжонок, тогда как мой отец называл его Григорий. "А  где  пасутся
табуны?" - спросил мой отец у Ковляги. Мироныч отвечал, что один  пасется  у
"Кошелги", а другой у  "Каменного  врага",  и  прибавил:  "Коли  вам  угодно
будет, батюшка Алексей Степаныч, поглядеть господские ржаные и яровые  хлеба
и паровое поле (мы завтра отслужим молебен и начнем сев),  то  не  прикажете
ли подогнать туда табуны? Там будет уж недалеко". Отец отвечал: "Хорошо".  С
конного двора отправились мы на родники. Отец мой очень любил  всякие  воды,
особенно ключевые; а я не мог без восхищения видеть даже бегущей  по  улицам
воды,  и  потому  великолепные  парашинские  родники,  которых  было  больше
двадцати, привели меня в восторг. Некоторые  родники  были  очень  сильны  и
вырывались из середины горы, другие били и кипели у  ее  подошвы,  некоторые
находились на косогорах и были обделаны  деревянными  срубами  с  крышей;  в
срубы были вдолблены широкие липовые колоды,  наполненные  такой  прозрачной
водою, что казались пустыми; вода по всей колоде  переливалась  через  край,
падая по бокам стеклянною бахромой. Я  видел,  как  приходили  крестьянки  с
ведрами,  оттыкали  деревянный  гвоздь,   находившийся   в   конце   колоды,
подставляли ведро под струю воды, которая  била  дугой,  потому  что  нижний
конец колоды лежал высоко от земли, на больших каменных плитах (бока  оврага
состояли все из дикого плитняка). В одну минуту наполнялось  одно  ведро,  а
потом другое. Все родники стекали в пруд. Многие  необделанные  ключи  текли
туда же ручейками по мелким камешкам, между ними мы с отцом нашли  множество
прекрасных, точно как обточенных,  довольно  длинных,  похожих  на  сахарные
головки: эти камешки назывались чертовыми пальцами. Я  увидел  их  в  первый
раз, они мне очень понравились; я набил ими свои  карманы,  только  название
их никак не мог объяснить мне отец, и я долго надоедал  ему  вопросами:  что
за зверь черт, имеющий такие крепкие пальцы? Еще  полный  новых  и  приятных
впечатлений, я вдруг перешел опять к новым если не  так  приятным,  зато  не
менее любопытным впечатлениям: отец привел меня на мельницу, о которой я  не
имел никакого понятия. Пруд наполнялся  родниками  и  был  довольно  глубок;
овраг перегораживала, запружая воду, широкая навозная плотина; посредине  ее
стояла мельничная  амбарушка;  в  ней  находился  один  мукомольный  постав,
который молол хорошо только в полую воду, впрочем,  не  оттого,  чтобы  мало
было воды в пруде, как объяснил мне отец,  а  оттого,  что  вода  шла  везде
сквозь  плотину.  Эта  дрянная  мельница  показалась  мне  чудом   искусства
человеческого. Прежде всего я увидел падающую из каузной  трубы  струю  воды
прямо на водяное колесо,  позеленевшее  от  мокроты,  ворочавшееся  довольно
медленно, все в брызгах и  пене;  шум  воды  смешивался  с  каким-то  другим
гуденьем и шипеньем.  Отец  показал  мне  деревянный  ларь,  то  есть  ящик,
широкий вверху и узенький внизу, как  я  увидал  после,  в  который  всыпают
хлебные зерна. Потом мы сошли вниз, и я увидел вертящийся жернов и  над  ним
дрожащий ковшик, из которого сыпались зерна, попадавшие под камень;  вертясь
и раздавливая зерна, жернов, окруженный лубочной обечайкой*, превращал их  в
муку, которая сыпалась вниз  по  деревянной  лопаточке.  Заглянув  сбоку,  я
увидел другое,  так  называемое  сухое  колесо,  которое  вертелось  гораздо
скорее  водяного  и,  задевая  какими-то  кулаками  за   шестерню,   вертело
утвержденный на ней камень; амбарушка была наполнена  хлебной  пылью  и  вся
дрожала, даже припрыгивала.  Долго  находился  я  в  совершенном  изумлении,
разглядывая такие чудеса и вспоминая, что я видел что-то подобное в  детских
игрушках; долго простояли мы  в  мельничном  амбаре,  где  какой-то  старик,
дряхлый и сгорбленный, которого называли засыпкой,  седой  и  хворый,  молол
всякое хлебное ухвостье для посыпки господским лошадям; он  был  весь  белый
от мучной пыли; я начал было расспрашивать его, но, заметя, что он  часто  и
задыхаясь кашлял, что привело меня  в  жалость,  я  обратился  с  остальными
вопросами к отцу: противный Мироныч и тут беспрестанно вмешивался, хотя  мне
не хотелось его слушать. Когда мы  вышли  из  мельницы,  то  я  увидел,  что
хлебная пыль и нас выбелила, хотя  не  так,  как  засыпку.  Я  сейчас  начал
просить отца, чтоб больного старичка положили  в  постель  и  напоили  чаем;
отец улыбнулся и, обратясь к Миронычу, сказал: "Засыпка, Василий  Терентьев,
больно стар и хвор; кашель его забил, и ухвостная пыль ему не  годится;  его
бы надо совсем отставить от старичьих работ и  не  наряжать  в  засыпки".  -
"Как изволите приказать, батюшка Алексей Степаныч, - отвечал Мироныч,  -  да
не будет ли другим обидно? Его отставить, так и других надо отставить.  Ведь
таких дармоедов и лежебоков много. Кто же будет старичьи работы  исполнять?"
Отец отвечал, что не все же старики  хворы,  что  больных  надо  поберечь  и
успокоить, что они на  свой  век  уже  поработали.  "Ведь  ты  и  сам  скоро
состаришься, - сказал мой отец, - тоже будешь  дармоедом  и  тогда  захочешь
покою". Мироныч отвечал: "Слушаю-с; по приказанию вашему будет исполнено;  а
этого-то Василья Терентьева и не надо  бы  миловать:  у  него  внук  буян  и
намнясь чуть меня за горло не сгреб". Отец мой с  сердцем  отвечал  и  таким
голосом, какого я у  него  никогда  не  слыхивал:  "Так  ты  за  вину  внука
наказываешь  больного  дедушку?  Да  ты  взыскивай  с  виноватого".  Мироныч
проворно  подхватил:  "Будьте  покойны,  батюшка  Алексей  Степаныч,   будет
исполнено по вашему приказанию".  Не  знаю  отчего,  я  начинал  чувствовать
внутреннюю дрожь. Василий Терентьев, который видел, что мы  остановились,  и
побрел было к нам, услыхав такие речи, сам остановился, трясясь  всем  телом
и кланяясь беспрестанно. Когда мы взошли на гору, я оглянулся -  старик  все
стоял на том же месте и низко кланялся. Когда же мы пришли в  свой  флигель,
я, забыв о родниках и мельнице, сейчас рассказал матери о больном  старичке.
Мать очень горячо приняла мой рассказ: сейчас хотела призвать  и  разбранить
Мироныча, сейчас отставить его от  должности,  сейчас  написать  об  этом  к
тетушке Прасковье Ивановне... И отцу моему очень трудно было удержать ее  от
таких опрометчивых поступков. Тут последовал долгий разговор и даже спор.  Я
многого не понимал, многое забыл, и у меня остались в памяти  только  отцовы
слова: "Не вмешивайся не  в  свое  дело,  ты  все  дело  испортишь,  ты  все
семейство  погубишь,  теперь  Мироныч  не  тронет  их,  он  все-таки   будет
опасаться, чтоб я не написал к тетушке, а  если  пойдет  дело  на  то,  чтоб
Мироныча прочь, то Михайлушка его не выдаст.  Тогда  мне  уж  в  Парашино  и
заглядывать  нечего,  пользы  не  будет,  да,   пожалуй,   и   тетушка   еще
прогневается".  Мать  поспорила,  но  уступила.  Боже  мой!  Какое  смешение
понятий произошло в моей ребячьей голове! За чт