вил на лошади домой. Я пересказал матери  все  виденное
мною, с моим обыкновенным волнением и увлечением.  Я  с  восторгом  описывал
крестьянские работы и с огорчением увидел, уже не в  первый  раз,  что  мать
слушала меня очень равнодушно, а мое желание выучиться крестьянским  работам
назвала ребячьими бреднями. Я понасупился и ушел к сестрице, которая  должна
была выслушать мой рассказ о крестьянских работах. Надобно  признаться,  что
и она слушала его очень равнодушно. Всего  же  более  досадила  мне  Параша.
Когда я стал пенять сестре, что она невнимательно слушает и  не  восхищается
моими описаниями, Параша вдруг вмешалась и сказала: "Нечего и  слушать.  Вот
нашли какую невидаль!  Очень  нужно  сестрице  вашей  знать,  как  крестьяне
молотят да клади кладут..." - и захохотала. Я так  рассердился,  что  назвал
Парашу дурой. Она погрозила  мне,  что  пожалуется  маменьке,  однако  ж  не
пожаловалась.  Когда  воротился  отец,  мы  с  ним  досыта  наговорились   о
крестьянских работах. Отец уважал труды крестьян, с любовью говорил  о  них,
и мне было очень приятно его слушать, а также  высказывать  мои  собственные
чувства и детские мысли.
     Уже  весьма  поздно  осенью  отправились  мы  в  Старую  Мертовщину   к
Чичаговым. Сестрица с маленьким братцем  остались  у  бабушки;  отец  только
проводил нас и на другой же день воротился в Багрово к  своим  хозяйственным
делам. Я знал все это наперед и боялся, что мне будет скучно в гостях;  даже
на всякий случай взял с собой книжки, читанные мною уже не один раз.  Но  на
деле вышло, что мне не  было  скучно.  Когда  моя  мать  уходила  в  комнату
Чичаговой, старушка Мертваго сажала меня подле себя и разговаривала со  мной
по целым часам. Она умела так расспрашивать  и  особенно  так  рассказывать,
что мне было очень весело ее слушать. Она в своей жизни много видела,  много
вытерпела, и ее рассказы были любопытнее книжек. Тут я получил в первый  раз
настоящее  понятие  о  "пугачевщине",  о  которой   прежде   только   слыхал
мимоходом. Бедная Марья Михайловна с своим семейством жестоко  пострадала  в
это страшное время и лишилась своего  мужа,  которого  бунтовщики  убили.  У
старушки Мертваго я сидел обыкновенно по утрам, а после обеда  брал  меня  к
себе в кабинет Петр Иваныч Чичагов. Он был и  живописец  и  архитектор:  сам
построил церковь для своей тещи  Марьи  Михайловны  в  саду  близехонько  от
дома, и сам  писал  все  образа.  Тут  я  узнал  в  первый  раз,  что  такое
математический инструмент, что такое палитра и масляные  краски  и  как  ими
рисуют. Мне особенно нравилось черченье, в чем  Чичагов  был  искусен,  и  я
долго бредил циркулем и рейсфедером. Обладание такими  сокровищами  казалось
мне  необыкновенным  счастием.  Вдобавок  ко  всему,  Петр  Иваныч  дал  мне
почитать "Тысячу и одну ночь", арабские  сказки.  Шехеразада  свела  меня  с
ума. Я не мог оторваться от книжки, и добрый хозяин  подарил  мне  два  тома
этих волшебных сказок: у него только их и было.  Мать  сначала  сомневалась,
не вредно ли будет мне это чтение. Она говорила Чичагову, что у меня  и  без
того слишком горячее воображение и что после волшебных сказок  Шехеразады  я
стану бредить наяву; но Петр  Иваныч  как-то  умел  убедить  мою  мать,  что
чтение "Тысячи и  одной  ночи"  не  будет  мне  вредно.  Я  не  понимал  его
доказательств, но верил в их справедливость  и  очень  обрадовался  согласию
матери. Кажется, еще ни одна книга не возбуждала во  мне  такого  участия  и
любопытства! Покуда мы  жили  в  Мертовщине,  я  читал  рассказы  Шехеразады
урывками, но  с  полным  самозабвением.  Прибегу,  бывало,  в  ту  отдельную
комнату, в которой мы  с  матерью  спали,  разверну  Шехеразаду,  так,  чтоб
только прочесть страничку, - и забудусь совершенно. Один раз,  заметив,  что
меня нет, мать отыскала  меня,  читающего  с  таким  увлечением,  что  я  не
слыхал, как она приходила в комнату и как ушла потом. Она  привела  с  собой
Чичагова, и я долго не замечал  их  присутствия  и  не  слышал  и  не  видел
ничего:  только  хохот  Петра  Иваныча  заставил   меня   опомниться.   Мать
воспользовалась очевидностью доказательств  и  сказала:  "Вот  видите,  Петр
Иваныч, как он способен увлекаться; и вот почему я считаю вредным  для  него
чтение волшебных сказок". Петр Иваныч только  смеялся  и  говорил,  что  это
ничего, что это так быть должно, что это прекрасно! Я очень  перепугался.  Я
не думал, чтобы после такой улики в способности увлекаться до  безумия  мать
в другой раз уступила Чичагову; слава богу, все обошлось благополучно.  Мать
оставила у меня книги, но запретила мне и смотреть их, покуда мы будем  жить
в Мертовщине. Опасаясь худших последствий, я, хотя неохотно,  повиновался  и
в последние дни нашего  пребывания  у  Чичаговых  еще  с  большим  вниманием
слушал рассказы старушки Мертваго, еще с большим  любопытством  расспрашивал
Петра Иваныча, который все на свете знал, читал, видел и сам умел делать;  в
дополненье к этому он был очень весел и словоохотен. Удивление мое  к  этому
человеку, необыкновенному по уму и дарованьям, росло с каждым днем.
     В Мертовщине был еще человек, возбуждавший мое  любопытство,  смешанное
со страхом: это был сын Марьи Михайловны, Иван Борисыч, человек молодой,  но
уже несколько лет сошедший с ума. Мать ни за  что  не  хотела  стеснить  его
свободу; он жил в особом флигеле,  с  приставленным  к  нему  слугою,  ходил
гулять по полям и лесам и приходил в дом,  где  жила  Марья  Михайловна,  во
всякое время, когда ему было угодно, даже ночью. Я  видел  его  каждый  день
раза по два и по три, но издали. Один раз, когда мы все сидели  в  гостиной,
вдруг  вошел  Иван  Борисыч,  небритый,  нечесаный,  очень  странно  одетый;
бормоча себе под нос какие-то русские  и  французские  слова,  кусая  ногти,
беспрестанно  кланяясь  набок,  поцеловал  он  руку  у  своей  матери,  взял
ломберный стол, поставил его посреди комнаты, раскрыл, достал карты,  мелки,
щеточки и начал сам с собою играть в карты. Катерина Борисовна тихо  сказала
моей матери,  что  игра  в  карты  с  самим  собою  составляет  единственное
удовольствие  ее  несчастного  брата  и   что   он   играет   мастерски;   в
доказательство же своих слов попросила мужа поиграть с ее  братом  в  пикет.
Петр Иваныч охотно согласился, прибавя, что он много раз  с  ним  играл,  но
выиграть никогда не мог. Я осмелился подойти поближе и стал возле  Чичагова.
Иван Борисыч все делал  с  изумительною  скоростью  и  часто,  не  дожидаясь
розыгрыша игры, вычислив все ходы в уме, писал мелом  свой  будущий  выигрыш
или проигрыш. В то же время на лице его  появлялись  беспрестанные  гримасы.
Он смеялся каким-то диким  смехом,  беспрестанно  что-то  говорил,  вставал,
кланялся  и  опять  садился.  Очевидно  было,  что  он  с  кем-то   мысленно
разговаривал, но в то же время это не мешало ему играть с большим  вниманием
и уменьем. Сыграв несколько королей и сказав: "Нет, братец, вас  никогда  не
обыграешь", Петр Иваныч встал, принес из кабинета несколько медных  денег  и
отдал Ивану Борисычу. Тот был чрезвычайно доволен, подсел к матери  и  очень
долго говорил с ней, то громко, то тихо, то печально, то весело,  но  всегда
почтительно; она слушала с вниманием и участием. Иван Борисыч так  бормотал,
что нельзя было понять ни одного слова; но его мать все понимала и  смотрела
на него с необыкновенной нежностью. Наконец она сказала: "Ну, довольно,  мой
друг  Иван  Борисович.  Я  теперь  все  знаю;  подумаю  хорошенько  о  твоем
намеренье и дам тебе совет. Ступай с богом в  свой  флигель".  Иван  Борисыч
сейчас повиновался, с почтеньем поцеловал  у  нее  руку  и  ушел.  Несколько
минут  все  молчали;  глаза  у  старушки  были   полны   слез.   Потом   она
перекрестилась и сказала тихим  и  торжественным  голосом:  "Да  будет  воля
господня! Но мать не может привыкнуть  видеть  свое  дитя  лишенным  разума.
Бедный мой Иван не верит, что государыня скончалась; а  как  он  воображает,
что влюблен в нее, любим ею и что он оклеветан, то  хочет  писать  письмо  к
покойной  императрице  на  французском  языке".  Все  это  было   для   меня
совершенно непонятно и непостижимо. Я понимал только одно, как  мать  любила
безумного сына и как сумасшедший сын почтительно повиновался матери.  В  тот
же день, ложась спать в нашей отдельной комнате, я пристал  к  своей  матери
со множеством разных  вопросов,  на  которые  было  очень  мудрено  отвечать
понятным для ребенка образом. Всего более смущала меня возможность  сойти  с
ума, и  я  несколько  дней  следил  за  своими  мыслями  и  надоедал  матери
расспросами  и  сомнениями,  нет  ли  во   мне   чего-нибудь   похожего   на
сумасшествие? Приезд отца и наш отъезд, назначенный на другой день,  выгнали
у меня из головы мысли о возможности  помешательства.  Мы  уехали.  Я  думал
только уже об одном: о свидании с милой  сестрицей  и  о  том,  как  буду  я
читать ей арабские сказки и рассказывать об  Иване  Борисыче.  Дорогою  мать
очень много говорила с моим отцом о Марье Михайловне Мертваго; хвалила ее  и
удивлялась, как эта тихая старушка, никогда не  возвышавшая  своего  голоса,
умела внушать всем ее окружающим такое уважение и  такое  желание  исполнять
ее волю. "Из любви и уважения к ней, - продолжала  моя  мать,  -  не  только
никто из семейства и приезжающих гостей, но даже никто из  слуг  никогда  не
поскучал, не посмеялся над ее безумным сыном, хотя он бывает  и  противен  и
смешон. Даже над ним  она  сохраняет  такую  власть,  что  во  время  самого
сильного  бешенства,  которое  иногда  на  него  находит,  -  стоит   только
появиться Марье  Михайловне  и  сказать  несколько  слов,  чтоб  беснующийся
совершенно  успокоился".  Все   это   понималось   и   подтверждалось   моим
собственным чувством, моим детским разумением.
     Воротясь в  Багрово,  я  не  замедлил  рассказать  подробно  обо  всем,
происходившем в Старой Мертовщине, сначала милой моей сестрице,  а  потом  и
тетушке. По моей живости и непреодолимому, безотчетному  желанью  передавать
другим свои впечатления  с  точностью  и  ясностию  очевидности,  так  чтобы
слушатели получили такое же понятие об описываемых предметах,  какое  я  сам
имел о них, - я  стал  передразнивать  сумасшедшего  Ивана  Борисыча  в  его
бормотанье, гримасах  и  поклонах.  Видно,  я  исполнял  свою  задачу  очень
удачно,  потому  что  напугал  мою  сестрицу,  и  она  бегала  от  меня  или
зажмуривала  глаза  и  затыкала  уши,  как  скоро  я  начинал   представлять
сумасшедшего. Тетушка же моя, напротив,  очень  смеялась  и  говорила:  "Ах,
какой проказник Сережа! Точь-в-точь Иван Борисыч". Это было мне  приятно,  и
я повторял мои проделки перед Евсеичем,  Парашей  и  другими,  заставляя  их
смеяться и хвалить мое уменье передразнивать.
     При первом удобном случае  начал  я  читать  арабские  сказки,  надолго
овладевшие моим горячим воображеньем. Все сказки мне нравились; я  не  знал,
которой  отдать  преимущество!  Они  возбуждали  мое  детское   любопытство,
приводили в изумление неожиданностью  диковинных  приключений,  воспламеняли
мои собственные фантазии. Гении, заключенные то в колодезе,  то  в  глиняном
сосуде, люди, превращенные в  животных,  очарованные  рыбы,  черная  собака,
которую сечет прекрасная Зобеида и потом со  слезами  обнимает  и  целует...
Сколько загадочных чудес, при чтении которых дух занимался в груди! С  какою
жадностью, с каким ненасытным любопытством читал я эти сказки,  и  в  то  же
время я знал, что все это выдумка, настоящая сказка, что этого нет на  свете
и быть не может. Где же скрывается тайна такого  очарования?  Я  думаю,  что
она заключается в страсти к чудесному,  которая  более  или  менее  врождена
всем детям и которая у меня исключительно не  обуздывалась  рассудком.  Мало
того, что я сам читал по обыкновению с увлеченьем и с восторгом, -  я  потом
рассказывал сестрице и тетушке читанное мной с  таким  горячим  одушевленьем
и, можно  сказать,  самозабвением,  что,  сам  того  не  примечая,  дополнял
рассказы Шехеразады многими подробностями своего изобретения; я говорил  обо
всем, мною читанном, точно как будто сам тут был и сам все  видел.  Возбудив
вниманье и любопытство моих слушательниц и удовлетворяя их желанью,  я  стал
перечитывать им вслух  арабские  сказки  -  и  добавления  моей  собственной
фантазии были замечены  и  обнаружены  тетушкой  и  подтверждены  сестрицей.
Тетушка часто останавливала меня, говоря: "А как же тут  нет  того,  что  ты
нам рассказывал? Стало быть, ты все это от себя  выдумал?  Смотри,  пожалуй,
какой ты хвастун! Тебе верить нельзя". Такой приговор очень меня озадачил  и
заставил задуматься. Я был тогда очень правдивый мальчик и  терпеть  не  мог
лжи; а здесь я сам видел, что точно прилгал много на Шехеразаду. Я  сам  был
удивлен, не находя в книге того, что, казалось мне, я  читал  в  ней  и  что
совершенно утвердилось в моей  голове.  Я  стал  осторожнее  и  наблюдал  за
собой, покуда не разгорячился; в горячности же я забывал все, и  мое  пылкое
воображение вступало в безграничные свои права.
     Тянулась глубокая осень, уже не сырая и дождливая, а сухая, ветреная  и
морозная.  Морозы  без  снегу   доходили   до   двадцати   градусов,   грязь
превратилась в камень, по прудам ездили на  лошадях.  Одним  словом,  стояла
настоящая зима, только без санного пути, которого все ждали  нетерпеливо.  Я
давно уже перестал гулять и почти все время проводил с матерью  в  ее  новой
горнице, где стояла моя  кроватка,  лежали  мои  книжки,  удочки,  снятые  с
удилищ, и камешки. У отца не было кабинета и никакой  отдельной  комнаты;  в
одном углу залы стояло домашнее, Акимовой работы, ольховое  бюро;  отец  все
сидел за ним и что-то  писал.  Нередко  стоял  перед  отцом  слепой  старик,
поверенный Пантелей  Григорьич  (по  прозвищу,  никогда  не  употребляемому,
Мягков), знаменитый ходок по тяжебным делам  и  знаток  в  законах,  о  чем,
разумеется, я узнал после. Это был человек гениальный в своем деле;  но  как
мог образоваться такой человек у моего  покойного  дедушки,  плохо  знавшего
грамоте  и  ненавидевшего  всякие  тяжбы?  А  вот  как:   Михайла   Максимыч
Куролесов, через  год  после  своей  женитьбы  на  двоюродной  сестре  моего
дедушки,  заметил  у  него  во  дворне  круглого  сироту  Пантюшку,  который
показался ему необыкновенно сметливым и умным;  он  предложил  взять  его  к
себе для обучения грамоте и  для  образования  из  него  делового  человека,
которого  мог  бы  мой  дедушка  употреблять,  как  поверенного,   во   всех
соприкосновениях с земскими и уездными судами; дедушка согласился.  Пантюшка
скоро сделался Пантелеем и выказал  такие  необыкновенные  способности,  что
Куролесов, выпросив  согласие  у  дедушки,  послал  Пантелея  в  Москву  для
полного образованья  к  одному  своему  приятелю,  обер-секретарю,  великому
законоведцу и знаменитому  взяточнику.  Через  несколько  лет  Пантелея  уже
звали Пантелеем Григорьичем,  и  он  получил  известность  в  касте  деловых
людей. В Москве он женился на  мещанке,  красавице  и  с  хорошим  приданым,
Наталье Сергеевой, которая, по любви или по  уважению  к  талантам  Пантелея
Григорьева, не побоялась выйти  за  крепостного  человека.  В  самых  зрелых
летах,  кончив  с  полным   торжеством   какое-то   "судоговоренье"   против
известного тоже доки по тяжебным делам  и  сбив  с  поля  своего  старого  и
опытного противника, Пантелей Григорьич, обедая в этот самый день  у  своего
доверителя, - вдруг, сидя за столом, ослеп. Паралич поразил  глазные  нервы,
вероятно, от усиленного чтенья рукописных  бумаг,  письма  и  бессонницы,  и
ничто уже не могло возвратить ему зрения. Он полечился  в  Москве  с  год  и
потом переехал с своей женой и дочкой Настенькой в Багрово; но и слепой,  он
постоянно занимался разными чужими тяжебными делами, с которыми приезжали  к
нему поверенные, которые  ему  читались  вслух  и  по  которым  он  диктовал
просьбы в сенат, за что получал по-тогдашнему не малую  плату.  Вот  этот-то
Пантелей часто стоял перед моим отцом, слушая бумаги и  рассуждая  о  делах,
которые отец намеревался  начать.  Я  как  теперь  гляжу  на  него:  высокий
ростом, благообразный лицом, с длинными русыми волосами,  в  которых  трудно
было разглядеть седину, в  длинном  сюртуке  горохового  цвета  с  огромными
медными пуговицами, в синих пестрых чулках с красными стрелками  и  башмаках
с  большими  серебряными  пряжками,  опирался  он  на  камышовую  трость   с
вызолоченным набалдашником. Это был  замечательный  представитель  старинных
слуг, которые уже перевелись и которые очень удачно  схвачены  Загоскиным  в
его романах. Ни за что в свете не соглашался  Пантелей  Григорьич  сесть  не
только при моем отце, но даже при мне, и никогда не мог я от него  отбиться,
чтоб он  не  поцеловал  моей  руки.  И  память  и  дар  слова  были  у  него
удивительные: года, числа  указов  и  самые  законы  знал  он  наизусть.  Он
постоянно держал одного или двух учеников, которые и жили у  него  в  особом
флигельке о двух горницах с кухнею, выстроенном им на свой кошт.  У  него  с
утра до вечера читали и писали, а он обыкновенно сидел  на  высокой  лежанке
согнув ноги, и курил коротенькую трубку; слух у него был так чуток,  что  он
узнавал походку всякого, кто приходил бы к  нему  в  горницу,  даже  мою.  Я
охотно  и  часто  ходил  бы  к  нему  послушать  его  рассказов  о   Москве,
сопровождаемых всегда потчеваньем его  дочки  и  жены,  которую  обыкновенно
звали "Сергеевна"; но старик не хотел сидеть при мне, и это  обстоятельство,
в соединении с потчеваньем,  не  нравившимся  моей  матери,  заставило  меня
редко посещать Пантелея Григорьича.
     Наконец выпал сильный снег, давно ожидаемый и людьми  и  природой,  как
выражалась моя мать. Мы  поспешно  собрались  в  дальнюю  дорогу.  Прасковья
Ивановна настоятельно потребовала, чтоб отец показал ей всю свою  семью.  Ее
требование считалось законом, и мы отправлялись по первому зимнему пути,  по
первозимью, когда дорога бывает  гладка  как  скатерть  и  можно  еще  ехать
парами и тройками в ряд. Мы поехали на своих лошадях: я с отцом и матерью  в
повозке, а сестрица с братцем, Парашей и  кормилицей  -  в  возке,  то  есть
крытой рогожей повозке. Я не стану описывать нашей дороги:  она  была  точно
так же скучна и противна своими  кормежками  и  ночевками,  как  и  прежние;
скажу только, что  мы  останавливались  на  целый  день  в  большой  деревне
Вишенки, принадлежащей той же Прасковье Ивановне Куролесовой. Там был  точно
такой же  удобный  и  теплый  флигель  для  наезда  управляющего,  как  и  в
Парашине, даже лучше. В той половине, где  некогда  останавливался  страшный
барин, висели картины в золотых рамах, показавшиеся мне чудесными;  особенно
одна картина, представлявшая какого-то воина в шлеме, в латах,  с  копьем  в
руке, едущего верхом по песчаной пустыне. Мне с улыбкой  говорили,  что  все
картины покойный Михайла Максимыч (царство ему небесное!) изволил  отнять  у
своих соседей. Отец мой  точно  так  же,  как  в  Парашине,  осматривал  все
хозяйство, только меня с собой никуда не брал,  потому  что  на  дворе  было
очень холодно. Селение Вишенки славилось  богатством  крестьян,  и  особенно
охотою  их  до  хороших,  породистых  лошадей,  разведенных  покойным  мужем
Прасковьи Ивановны. Многие старики приходили с разными приносами: с  сотовым
медом, яйцами и живою птицей. Отец ничего не брал, а мать и  не  выходила  к
старикам. Очевидно, что и здесь смотрели на нас как на будущих господ,  хотя
никого из багровских крестьян там не было. Из Вишенок  приехали  мы  в  село
Троицкое,  Багрово  тож,  известное  под  именем  Старого  или   Симбирского
Багрова. Там был полуразвалившийся домишко, где жил некогда  мой  дедушка  с
бабушкой, где родились все мои тетки и мой отец. Я заметил,  что  отец  чуть
не заплакал