треть на живую работу столяров и  плотников,  мешая
им беспрестанными вопросами.  Комната  моей  матери,  застроенная  дедушкой,
была совершенно отделана. Мать отслужила молебен в новой горнице,  священник
окропил новые стены святою водою, и мы перешли в  новое  жилье.  Под  словом
мы, я разумею мать, отца и себя. Сестрица и маленький  братец  поселились  в
бывшей тетушкиной угольной, а теперь уже в нашей  детской  комнате.  Спальня
матери, получившая у прислуги навсегда имя  "барыниной  горницы",  была  еще
веселее, чем бывшая угольная, потому что она была  ближе  к  реке.  Растущая
под берегом развесистая  молодая  береза  почти  касалась  ее  стены  своими
ветвями. Я очень любил смотреть в окно, выходившее на  Бугуруслан,  из  него
виднелась даль уремы Бугуруслана, сходившаяся с  уремою  речки  Кармалки,  и
между ними крутая и голая вершина Челяевской горы.
     Отец точно был занят хозяйством с утра до вечера. Каждый день он  ездил
в поле; каждый день ходил на конный и скотный двор; каждый день бывал  и  на
мельнице. Приезжал  из  города  какой-то  чиновник,  собрал  всех  крестьян,
прочел им указ и ввел моего отца во  владение  доставшимся  ему  именьем  по
наследству от нашего покойного дедушки. Потом  всех  крестьян  и  крестьянок
угощал пивом и вином;  все  кланялись  в  ноги  моему  отцу,  все  обнимали,
целовали его и его руку.  Многие  плакали,  вспоминая  о  покойном  дедушке,
крестясь и говоря: "Царство ему небесное". Я один был с  отцом:  меня  также
обнимали и целовали, и я чувствовал какую-то  гордость,  что  я  внук  моего
дедушки. Я уже не дивился тому, что моего отца  и  меня  все  крестьяне  так
любят; я убедился, что это непременно так быть должно: мой отец - сын,  а  я
внук Степана Михайлыча. Мать ни за что не согласилась  выйти  к  собравшимся
крестьянам  и  крестьянкам,  сколько  ни  уговаривали  ее  отец,  бабушка  и
тетушка. Мать постоянно  отвечала,  что  "госпожой  и  хозяйкой  по-прежнему
остается матушка", то есть моя бабушка, и велела сказать это крестьянам;  но
отец сказал им, что молодая барыня нездорова. Все были недовольны,  как  мне
показалось; вероятно, все знали, что барыня здорова. Мне было  досадно,  что
мать не вышла к добрым крестьянам, и совестно,  что  отец  сказал  неправду.
Когда мы воротились, я при всех сказал об этом матери, которая стала  горячо
выговаривать отцу, зачем он солгал. Отец с досадой отвечал:  "Совестно  было
сказать, что ты не хочешь быть их барыней и не хочешь их видеть;  в  чем  же
они перед тобой виноваты?.." Странно также и неприятно мне  показалось,  что
в то время, когда отца вводили во владение  и  когда  крестьяне  поздравляли
его  шумными  криками:  "Здравствуй  на  многи  лета,   отец   наш   Алексей
Степаныч!" - бабушка и тетушка, смотревшие в  растворенное  окно,  обнялись,
заплакали навзрыд и заголосили.
     "О чем плакали бабушка и тетушка?" - спросил  я,  оставшись  наедине  с
матерью. Мать подумала и отвечала: "Они вспомнили, что целый век были  здесь
полными хозяйками, что теперь настоящая хозяйка - я, чужая им  женщина,  что
я только не хочу принять власти, а завтра могу захотеть, что  нет  на  свете
твоего дедушки - и оттого стало грустно им". - "А почему,  маменька,  вы  не
вышли к нашим добрым крестьянам? Они  вас  так  любят".  -  "А  потому,  что
бабушке и тетушке твоей стало бы еще  грустнее;  к  тому  же  я  терпеть  не
могу... ну, да ты еще мал и понять меня не можешь".  Сколько  я  ни  просил,
сколько ни приставал, мать ничего более мне не сказала.  Долго  мучило  меня
любопытство, долго ломал я голову:  чего  мать  терпеть  не  может?  Неужели
добрых крестьян, которые сами говорят, что нас так любят?..
     Стали приезжать к нам тетушки. Первая приехала  Аксинья  Степановна;  в
ней я никакой перемены не заметил: она была так же к нам  ласкова  и  добра,
как прежде. Потом  приехала  Александра  Степановна  с  мужем,  и  я  сейчас
увидел, что она стала совсем другая;  она  сделалась  не  только  ласкова  и
почтительна, но  бросалась  услуживать  моей  матери,  точно  Параша;  мать,
однако, держала себя с ней совсем неласково. Наконец  приехала  и  Елизавета
Степановна с дочерьми. Гордая генеральша, хотя  не  ластилась  так  к  моему
отцу и матери, как Александра Степановна, но также переменила свое  холодное
и надменное обращенье на внимательное и учтивое.  Даже  двоюродные  сестрицы
переменились. Меньшая из них, Катерина, была живого и веселого нрава; она  и
прежде  нравилась  нам  больше,  теперь  же  хотели  мы  подружиться  с  ней
покороче; но, переменившись  в  обращении,  то  есть  сделавшись  учтивее  и
приветливее, она была с нами так скрытна и холодна, что оттолкнула нас и  не
дала нам возможности полюбить ее  как  близкую  родню.  Все  они  гостили  в
Багрове не подолгу.
     Наконец приехали Чичаговы. Искренняя, живая радость  матери  сообщилась
и мне; я бросился на шею к  Катерине  Борисовне  и  обнял  ее,  как  родную.
Видно, много выражалось удовольствия на моем лице, потому что она,  взглянув
на мужа, с удивлением  сказала:  "Посмотри,  Петр  Иваныч,  как  Сережа  нам
обрадовался!" Петр Иваныч в  первый  раз  обратил  на  меня  свое  особенное
вниманье и приласкал меня; в Уфе он никогда не говорил со мной.  Его  доброе
расположение ко  мне  впоследствии  росло  с  годами,  и  когда  я  был  уже
гимназистом, то он очень любил  меня.  Мать  Екатерины  Борисовны,  старушка
Марья Михайловна Мертваго, которую и покойный дедушка,  как  мне  сказывали,
уважал, имела славу необыкновенно тонкой  и  умной  женщины.  Она  заняла  и
заговорила мою бабушку, тетушку и отца своими ласковыми речами, а  моя  мать
увела Чичаговых в свою спальную, и  у  них  начались  самые  одушевленные  и
задушевные разговоры.  Даже  мне  приказано  было  уйти  в  детскую  к  моей
сестрице. Приезд Чичаговых оживил мать, которая начинала скучать. Дня  через
три они уехали, взяв слово, что мы приедем погостить к ним на целую неделю.
     В Багрове каждый год производилась охота с  ястребами  за  перепелками,
которых все любили кушать и свежих и соленых. В этот год также  были  вынуты
из гнезда и выкормлены в клетке,  называвшейся  "садком",  два  ястреба,  из
которых один находился на руках у Филиппа, старого сокольника моего отца,  а
другой - у Ивана Мазана, некогда ходившего за  дедушкой,  который,  несмотря
на то что до нашего приезда  ежедневно  посылался  жать,  не  расставался  с
своим ястребом и вынашивал его по ночам. Ястребами начали травить, и  каждый
день поздно вечером приносили множество жирных перепелок и  коростелей.  Мне
очень хотелось посмотреть эту охоту, но мать не пускала.  Наконец  отец  сам
поехал и взял меня с собой. Охота мне  очень  понравилась,  и,  по  уверению
моего отца, что в ней нет ничего опасного, и по  его  просьбам,  мать  стала
отпускать  меня  с  Евсеичем.  Я  очень   скоро   пристрастился   к   травле
ястребочком, как говорил Евсеич, и в тот счастливый день, в который  получал
с  утра  позволенье  ехать  на  охоту,   с   живейшим   нетерпеньем   ожидал
назначенного времени, то есть часов двух пополудни, когда Филипп или  Мазан,
выспавшись после раннего обеда, явится  с  бодрым  и  голодным  ястребом  на
руке, с собственной своей собакой на веревочке (потому что  у  обоих  собаки
гонялись за перепелками) и скажет: "Пора, сударь, на  охоту".  Роспуски  уже
давно были запряжены, и мы отправлялись в поле. Я не только любил  смотреть,
как резвый ястреб догоняет свою добычу, а любил все  в  охоте:  как  собака,
почуяв след перепелки, начнет горячиться, мотать хвостом, фыркать,  прижимая
нос к  самой  земле;  как,  по  мере  того  как  она  подбирается  к  птице,
горячность ее час от часу  увеличивается;  как  охотник,  высоко  подняв  на
правой руке ястреба, а левою  рукою  удерживая  на  сворке  горячую  собаку,
подсвистывая, горячась сам, почти бежит за ней;  как  вдруг  собака,  иногда
искривясь набок, загнув нос в сторону, как будто  окаменеет  на  месте;  как
охотник кричит запальчиво "пиль, пиль" и наконец толкает собаку ногой;  как,
бог  знает  откуда,  из-под  самого  носа  с  шумом  и  чоканьем  вырывается
перепелка - и уже догоняет ее с распущенными когтями жадный  ястреб,  и  уже
догнал, схватил, пронесся несколько сажен, и опускается с  добычею  в  траву
или жниву, - на это, пожалуй, всякий посмотрит с удовольствием. Но  я  также
любил смотреть, как охотник, подбежав к ястребу, став на колени и  осторожно
наклонясь над ним, обмяв кругом траву  и  оправив  его  распущенные  крылья,
начнет бережно отнимать  у  него  перепелку;  как  потом  полакомит  ястреба
оторванной головкой и снова пойдет за новой добычей; я любил  смотреть,  как
охотник кормит  своего  ловца,  как  ястреб  щиплет  перья  и  пух,  который
пристает к его окровавленному  носу,  и  как  он  отряхает,  чистит  его  об
рукавицу охотника; как ястреб сначала жадно глотает  большие  куски  мяса  и
даже небольшие кости и наконец набивает свой зоб в целый кулак величиною.  В
этой-то любви обнаруживался будущий охотник. Но,  увы,  как  я  ни  старался
выгодно описывать мою охоту матери и  сестрице,  -  обе  говорили,  что  это
жалко и противно.
     Я прежде сам замечал большую перемену в бабушке; но особенное  вниманье
мое на эту перемену обратил разговор отца с матерью, в который я  вслушался,
читая свою книжку.  "Как  переменилась  матушка  после  кончины  батюшки,  -
говорила моя мать, - она даже ростом стала как будто меньше; ничем  от  души
не занимается, все ей стало словно чужое; беспрестанно  поминает  покойника,
даже об сестрице Татьяне Степановне мало заботится. Я ей говорю о  том,  как
бы ее пристроить, выдать замуж, а она и слушать не хочет; только и  говорит:
"Как угодно богу, так и будет..." А отец со вздохом отвечал: "Да  уж  совсем
не та матушка! Видно, ей недолго жить  на  свете".  Мне  вдруг  стало  жалко
бабушку, и я сказал: "Надо бабушку утешать, чтоб ей не  было  скучно".  Отец
удивился моим неожиданным словам, улыбнулся и сказал: "А  вы  бы  с  сестрой
почаще к ней ходили, старались бы ее развеселить". И с  того  же  дня  мы  с
сестрицей по нескольку раз в день стали бегать к  бабушке.  Обыкновенно  она
сидела на своей кровати и пряла на самопрялке козий пух. Вокруг нее,  поджав
под себя ноги, сидело множество дворовых  крестьянских  девочек  и  выбирали
волосья из клочков козьего пуха. Выбрав свой клочок, девчонка  подавала  его
старой барыне, которая, посмотрев на свет и не видя в пуху  волос,  клала  в
лукошечко, стоявшее подле нее. Если же выбрано было нечисто,  то  возвращала
назад и бранила нерадивую девчонку. Глаза у бабушки  были  мутны  и  тусклы;
она часто дремала за своим делом, а иногда вдруг отталкивала от себя  прялку
и говорила: "Ну, что уж мне за пряжа, пора к Степану Михайлычу", и  начинала
плакать. Мы с сестрицей не умели и приступиться к ней  сначала  и,  посидев,
уходили; но тетушка научила нас, чем угодить бабушке. Она, несмотря на  свое
равнодушие к окружающим предметам, сохранила свой прежний аппетит к  любимым
лакомствам и  блюдам.  Между  прочим,  она  очень  любила  вороньи  ягоды  и
жаренные в сметане шампиньоны. Этих ягод  было  много  в  саду,  или,  лучше
сказать, в огороде; тетушка ходила с нами туда, указала их, и  мы  вместе  с
ней набрали целую полоскательную чашку и принесли  бабушке.  Она  как  будто
обрадовалась и, сказав: "Знатные ягоды,  эки  крупные  и  какие  спелые!"  -
кушала их с удовольствием; хотела и нас попотчевать, но мы сказали, что  без
позволения  маменьки  не  смеем.  Потом  тетушка  указала  нам,  где  растут
шампиньоны. Это была ямочка или, скорее сказать, лощинка среди двора,  возле
тетушкиного амбара; вероятно, тут было прежде какое-нибудь строение,  потому
что только тут  и  родились  шампиньоны;  у  бабушки  называлось  это  место
"золотой ямкой"; ее всякий день поливала водой косая и глухая  девка  Груша.
Также  с  помощью  тетушки  мы  наковыряли,  почти  из  земли,   молоденьких
шампиньонов полную тарелку и принесли бабушке; она  была  очень  довольна  и
приказала  нажарить  себе   целую   сковородку.   Бабушка   опять   захотела
попотчевать нас шампиньонами, и мы опять отказались.  Она  махнула  рукой  и
сказала: "Ну, уж какие вы". Услуживая таким образом, мы пускались  в  разные
разговоры с бабушкой, и она становилась ласковее и  более  нами  занималась,
как вдруг неожиданный случай так отдалил меня от бабушки, что я долго  ходил
к  ней  только  здороваться  да  прощаться.  Один  раз,  когда   мы   весело
разговаривали с бабушкой, рыжая крестьянская девчонка подала ей свой  клочок
пуха, уже раз возвращенный назад; бабушка посмотрела на свет и,  увидя,  что
есть волосья, схватила одною рукою девочку  за  волосы,  а  другою  вытащила
из-под подушек  ременную  плетку  и  начала  хлестать  бедную  девочку...  Я
убежал. Это напомнило мне народное училище,  и  я  потерял  охоту  сидеть  в
бабушкиной горнице, смотреть, как прядет она на самопрялке  и  как  выбирают
девчонки козий пух.
     После двухнедельного  ненастья,  или,  вернее  сказать,  сырой  погоды,
наступило ясное осеннее время.  Всякий  день  по  ночам  бывали  морозы,  и,
проснувшись поутру, я видел, как все  места,  не  освещенные  солнцем,  были
покрыты белым блестящим инеем. "Вот какой мороз лежит!"  -  говорил  Евсеич,
подавая мне одеваться. И точно, широкая и длинная тень  нашего  дома  лежала
белая, как скатерть, ярко отличаясь от  потемневшей  и  мокрой  земли.  Тень
укорачивалась,  косилась,  и  снежный  иней   скоро   исчезал   при   первом
прикосновении солнечных лучей, которые  и  в  исходе  сентября  еще  сильнее
пригревали.  Я  очень  любил  наблюдать,  как  солнышко  сгоняло  мороз,   и
радовался, когда совершенно исчезла противная снежная белизна.
     Не знаю отчего, еще ни разу не брал меня отец в  поле  на  крестьянские
работы. Он говорил,  что  ему  надо  было  долго  оставаться  там  и  что  я
соскучусь. Жнитво уже давно кончили;  большую  часть  ржи  уже  перевезли  в
гумно; обмолотили горох, вытрясли мак - и я ничего этого не  видал!  Наконец
мороз и солнце высушили остальные  снопы,  и  дружно  принялись  доканчивать
возку, несколько запоздавшую в этот год. Я видел из бабушкиной горницы,  как
тянулись телеги, нагруженные снопами, к нашему  высокому  гумну.  Это  новое
зрелище возбудило  мое  любопытство.  Я  стал  проситься  с  отцом,  который
собирался ехать в поле, и он согласился, сказав, что теперь  можно,  что  он
только объедет поля и останется на гумне, а меня с Евсеичем отпустит  домой.
Мать также согласилась. С самого Парашина, чему прошло уже два  года,  я  не
бывал в хлебном поле и потому  с  большою  радостью  уселся  возле  отца  на
роспусках. Я предварительно напомнил ему, что не худо было бы взять ружье  с
собой (что отец иногда делал), и он взял с собой ружье. Живя  в  городе,  я,
конечно, не мог получить настоящего понятия, что такое осень в деревне.  Все
было ново, все изумляло и радовало меня. Мы проехали мимо пруда: на  грязных
и отлогих берегах его еще виднелись ледяные  закрайки;  стадо  уток  плавало
посредине. Я просил отца застрелить уточку, но  отец  отвечал,  что  "уточки
далеко и что никакое ружье не хватит до них".  Мы  поднялись  на  изволок  и
выехали в поле. Трава поблекла, потемнела и прилегла к земле;  голые  крутые
взлобки гор стали еще круче и голее, сурчины как-то выше и  краснее,  потому
что листья чилизника и бобовника завяли, облетели и не скрывали от  глаз  их
глинистых бугров; но сурков уже не было: они давно попрятались в свои  норы,
как сказывал мне отец. Навстречу стали попадаться нам телеги с  хлебом,  так
называемые сноповые телеги. Это были короткие дроги  с  четырьмя  столбиками
по углам,  между  которыми  очень  ловко  укладывались  снопы  в  два  ряда,
укрепленные сверху гнетом и крепко привязанные веревками  спереди  и  сзади.
Все это растолковал мне отец, говоря, что такой  воз  не  опрокинется  и  не
рассыплется по нашим  косогористым  дорогам,  что  умная  лошадь  одна,  без
провожатого, безопасно привезет его в гумно.  В  самом  деле,  при  сноповых
возах были только мальчики или  девчонки,  которые  весело  шли  каждый  при
своей лошадке, низко кланяясь при встрече  с  нами.  Когда  мы  приехали  на
десятины,  то  увидели,  что  несколько  человек  крестьян  длинными  вилами
накладывают воза и только увязывают  и  отпускают  их.  Мы  поздоровались  с
крестьянами и сказали им: "Бог на помощь". Они поблагодарили;  мы  спросили,
не видали ли тетеревов. Отвечали, что на скирдах была тьма-тьмущая,  да  все
разлетелись: так ружье  и  не  понадобилось  нам.  Отец  объяснил  мне,  что
большая часть крестьян работает теперь на гумне и что  мы  скоро  увидим  их
работу. "А хочешь посмотреть, Сережа, как бабы молотят  дикушу  (гречу)?"  -
спросил отец. Разумеется, я отвечал, что  очень  хочу,  и  мы  поехали.  Еще
издали заслышали мы глухой шум, похожий на топот многих ног, который  вскоре
заглушился  звуками  крикливых  женских  голосов.  "Вишь,  орут,  -  сказал,
смеясь, Евсеич, - ровно наследство делят! Вот оно, бабье-то царство!" Шум  и
крик увеличивался по мере нашего приближения и  вдруг  затих.  Евсеич  опять
рассмеялся, сказав: "А, увидали, сороки!" На одной из десятин  был  расчищен
ток, гладко выметенный; на нем, высокою грядой, лежала гречневая солома,  по
которой ходили взад и вперед более тридцати  цепов.  Я  долго  с  изумлением
смотрел на эту невиданную  мною  работу.  Стройность  и  ловкость  мерных  и
быстрых ударов привели меня в восхищение. Цепы  мелькали,  взлетая  и  падая
друг возле друга, и ни один не зацеплял за другой, между  тем  как  бабы  не
стояли на одном месте, а то подвигались вперед, то  отступали  назад.  Такое
искусство казалось мне непостижимым! Чтоб  не  перерывать  работы,  отец  не
здоровался, покуда не кончили полосы или ряда.  Подошедший  к  нам  десятник
сказал: "Последний проход идут, батюшка Алексей  Степаныч.  И  давеча  была,
почитай, чиста солома, да я велел еще разок пройти. Теперь  ни  зернушка  не
останется". Когда дошли до края, мы оба с  отцом  сказали  обычное  "бог  на
помощь!" и  получили  обыкновенный  благодарственный  ответ  многих  женских
голосов. На другом  току  двое  крестьян  веяли  ворох  обмолоченной  гречи;
ветерок далеко относил всякую дрянь  и  тощие,  легкие  зерна,  а  полные  и
тяжелые, косым дождем, падали на  землю;  другой  крестьянин  сметал  метлою
ухвостье и всякий сор. Работать было не жарко, в работающих  незаметно  было
никакой усталости, и молотьба не произвела  на  меня  тяжелого  впечатления,
какое получил я на жнитве в Парашине. Мы  отправились,  по  дороге  к  дому,
прямо на гумно.  Я  вслушался,  что  десятник  вполголоса  говорил  Евсеичу:
"Скажи старосте,  что  он,  али  заснул?  Не  шлет  подвод  за  обмолоченной
дикушей". На гумне стояло уже несколько новых высоких ржаных  кладей.  Когда
мы приехали, то вершили одну  пшеничаую  кладь  и  только  заложили  другую,
полбенную. На каждой клади стояло по четыре человека, они  принимали  снопы,
которые подавались на вилах, а когда кладь становилась высока,  вскидывались
по воздуху ловко и проворно; еще с большею ловкостью  и  проворством  ловили
снопы на лету стоявшие на кладях крестьяне. Я пришел в сильнейшее  изумление
и окончательно убедился, что крестьяне и крестьянки гораздо нас  искуснее  и
ловчее, потому что умеют то делать, чего мы  не  умеем.  У  меня  загорелось
сильное  желание  выучиться  крестьянским  работам.  Отец  нашел  на   гумне
какие-то упущенья и выговаривал старосте, что бока у яровых  кладей  неровны
и что кладка  неопрятна;  но  староста  с  усмешкой  отвечал:  "Вы  глядите,
батюшка Алексей Степаныч, на оржаные-то клади,  -  яровые  такие  не  будут;
оржаная солома-то длинная, а яровая - коротенькая, снопы-то и  ползут".  Мне
показалось, что отец смутился. Он остался на гумне и хотел прийти пешком,  а
меня с Евсеичем отпра