-нибудь книге или сказал доктор - не знаю. Чудное целительное  действие
дороги не подлежит сомнению. Я знал многих  людей,  от  которых  отступались
доктора,  обязанных  ей  своим   выздоровлением.   Я   считаю   также,   что
двенадцатичасовое лежанье в траве на лесной поляне дало первый  благотворный
толчок моему расслабленному телесному организму. Не один  раз  я  слышал  от
матери, что именно с этого времени сделалась маленькая перемена к лучшему.


ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ

     После моего выздоровления  я  начинаю  помнить  себя  уже  дитятей,  не
крепким  и  резвым,  каким  я  сделался  впоследствии,  но  тихим,  кротким,
необыкновенно жалостливым, большим трусом и  в  то  же  время  беспрестанно,
хотя медленно, уже читающим  детскую  книжку  с  картинками,  под  названием
"Зеркало добродетели". Как и когда я выучился читать, кто  меня  учил  и  по
какой методе - решительно не знаю; но писать  я  учился  гораздо  позднее  и
как-то очень медленно и долго. Мы жили  тогда  в  губернском  городе  Уфе  и
занимали огромный зубинский деревянный дом,  купленный  моим  отцом,  как  я
после узнал, с аукциона за триста рублей ассигнациями. Дом был  обит  тесом,
но не выкрашен; он потемнел  от  дождей,  и  вся  эта  громада  имела  очень
печальный вид. Дом стоял на косогоре, так что окна в сад  были  очень  низки
от земли, а окна из столовой на  улицу,  на  противоположной  стороне  дома,
возвышались аршина три над землей; парадное  крыльцо  имело  более  двадцати
пяти ступенек, и с него была видна река Белая почти во всю свою ширину.  Две
детские  комнаты,  в  которых  я  жил  вместе  с  сестрой,  выкрашенные   по
штукатурке голубым цветом, находившиеся возле спальной, выходили окошками  в
сад, и посаженная под ними малина росла так высоко, что  на  целую  четверть
заглядывала к нам в окна, что  очень  веселило  меня  и  неразлучного  моего
товарища - маленькую сестрицу. Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но  не
красив: кое-где ягодные кусты смородины,  крыжовника  и  барбариса,  десятка
два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и  астрами,  и
ни одного большого дерева,  никакой  тени;  но  и  этот  сад  доставлял  нам
удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей,  ни
лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот  верст:  несмотря  на  мое
болезненное состояние, величие красот божьего  мира  незаметно  ложилось  на
детскую душу  и  жило  без  моего  ведома  в  моем  воображении;  я  не  мог
удовольствоваться нашим бедным городским садом  и  беспрестанно  рассказывал
моей сестре, как человек бывалый,  о  разных  чудесах,  мною  виденных;  она
слушала с любопытством, устремив  на  меня,  полные  напряженного  внимания,
свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: "Братец,  я
ничего не понимаю". Да и что мудреного: рассказчику только пошел пятый  год,
а слушательнице - третий.
     Я сказал уже, что  был  робок  и  даже  трусоват;  вероятно,  тяжкая  и
продолжительная   болезнь   ослабила,   утончила,    довела    до    крайней
восприимчивости мои нервы, а может быть, и от природы я не  имел  храбрости.
Первые ощущения страха поселили во мне рассказы няньки. Хотя она  собственно
ходила за сестрой моей, а за мной только присматривала, и хотя  мать  строго
запрещала ей даже разговаривать со мною, но  она  иногда  успевала  сообщить
мне кое-какие известия о буке, о домовых и мертвецах. Я стал бояться  ночной
темноты и даже днем боялся темных комнат. У нас в доме была  огромная  зала,
из которой две двери вели в две небольшие горницы, довольно  темные,  потому
что окна из них выходили в длинные сени, служившие  коридором;  в  одной  из
них помещался буфет, а другая была  заперта;  она  некогда  служила  рабочим
кабинетом покойному отцу  моей  матери;  там  были  собраны  все  его  вещи:
письменный стол, кресло, шкаф с книгами и проч. Нянька сказала мне, что  там
видят  иногда  покойного  моего  дедушку  Зубина,  сидящего  за   столом   и
разбирающего бумаги. Я так боялся  этой  комнаты,  что,  проходя  мимо  нее,
всегда зажмуривал глаза. Один раз, идучи  по  длинным  сеням,  забывшись,  я
взглянул в окошко кабинета, вспомнил рассказ няньки, и мне  почудилось,  что
какой-то старик в белом шлафроке* сидит за  столом.  Я  закричал  и  упал  в
обморок. Матери моей не было дома. Когда она воротилась  и  я  рассказал  ей
обо всем  случившемся  и  обо  всем,  слышанном  мною  от  няни,  она  очень
рассердилась:  приказала  отпереть  дедушкин  кабинет,  ввела   меня   туда,
дрожащего от страха, насильно и показала,  что  там  никого  нет  и  что  на
креслах висело какое-то белье. Она употребила все усилия  растолковать  мне,
что такие рассказы - вздор и выдумки  глупого  невежества.  Няньку  мою  она
прогнала и несколько дней  не  позволяла  ей  входить  в  нашу  детскую.  Но
крайность  заставила  призвать  эту  женщину  и  опять  приставить  к   нам;
разумеется, строго запретили ей рассказывать подобный вздор и  взяли  с  нее
клятвенное обещание никогда не говорить  о  простонародных  предрассудках  и
поверьях; но это не вылечило меня  от  страха.  Нянька  наша  была  странная
старуха, она была очень к нам привязана, и мы с  сестрой  ее  очень  любили.
Когда ее сослали в людскую и ей не позволено было даже входить  в  дом,  она
прокрадывалась к нам ночью, целовала нас сонных и плакала. Я это видел  сам,
потому что один раз ее ласки  разбудили  меня.  Она  ходила  за  нами  очень
усердно, но, по закоренелому упрямству и невежеству, не понимала  требований
моей матери и потихоньку делала  ей  все  наперекор.  Через  год  ее  совсем
отослали в деревню. Я долго тосковал: я не умел понять, за что маменька  так
часто гневалась на добрую няню,  и  оставался  в  том  убеждении,  что  мать
просто ее не любила.
     ______________
     * Шлафрок (нем.) - домашний халат.

     Я всякий день читал  свою  единственную  книжку  "Зеркало  добродетели"
моей маленькой сестрице,  никак  не  догадываясь,  что  она  еще  ничего  не
понимала, кроме удовольствия смотреть картинки. Эту детскую  книжку  я  знал
тогда наизусть всю; но теперь только два рассказа и две  картинки  из  целой
сотни остались у меня в памяти, хотя они, против других,  ничего  особенного
не имеют. Это "Признательный лев" и "Сам себя одевающий  мальчик".  Я  помню
даже физиономию льва и мальчика!  Наконец  "Зеркало  добродетели"  перестало
поглощать мое внимание и  удовлетворять  моему  ребячьему  любопытству,  мне
захотелось почитать других книжек, а взять их  решительно  было  негде,  тех
книг, которые читывали иногда мой отец и мать, мне читать  не  позволяли.  Я
принялся было за "Домашний лечебник Бухана", но  и  это  чтение  мать  сочла
почему-то для моих лет неудобным; впрочем, она выбирала некоторые  места  и,
отмечая их закладками, позволяла мне их читать; и  это  было  в  самом  деле
интересное чтение, потому что там описывались все  травы,  соли,  коренья  и
все медицинские снадобья,  о  которых  только  упоминается  в  лечебнике.  Я
перечитывал эти описания в позднейшем возрасте  и  всегда  с  удовольствием,
потому что все это изложено и переведено на русский  язык  очень  толково  и
хорошо.
     Благодетельная судьба скоро послала мне неожиданное новое  наслаждение,
которое  произвело  на  меня  сильнейшее  впечатление  и   много   расширило
тогдашний круг моих понятий. Против нашего дома жил в  собственном  же  доме
С.И.Аничков, старый богатый холостяк, слывший  очень  умным  и  даже  ученым
человеком; это  мнение  подтверждалось  тем,  что  он  был  когда-то  послан
депутатом от Оренбургского края в известную комиссию,  собранную  Екатериною
Второй для рассмотрения существующих законов. Аничков  очень  гордился,  как
мне рассказывали, своим депутатством и смело поговаривал  о  своих  речах  и
действиях, не принесших, впрочем, по  его  собственному  признанию,  никакой
пользы. Аничкова не  любили,  а  только  уважали  и  даже  прибаивались  его
резкого языка и негибкого нрава. К моему отцу и матери он благоволил и  даже
давал взаймы денег, которых просить у него никто не смел. Он услышал  как-то
от моих родителей, что я мальчик прилежный и очень люблю читать  книжки,  но
что читать нечего. Старый депутат, будучи просвещеннее других,  естественно,
был покровителем всякой любознательности. На другой день вдруг присылает  он
человека за мною; меня повел сам отец. Аничков, расспросив  хорошенько,  что
я читал, как понимаю прочитанное и что помню, остался очень  доволен:  велел
подать связку книг и подарил мне... О счастие!.. "Детское чтение для  сердца
и разума"*, изданное безденежно при "Московских  ведомостях"  Н.И.Новиковым.
Я так обрадовался, что чуть не со слезами бросился  на  шею  старику  и,  не
помня себя, запрыгал и  побежал  домой,  оставя  своего  отца  беседовать  с
Аничковым. Помню,  однако,  благосклонный  и  одобрительный  хохот  хозяина,
загремевший в моих ушах и постепенно  умолкавший  по  мере  моего  удаления.
Боясь, чтоб кто-нибудь не отнял моего  сокровища,  я  пробежал  прямо  через
сени в детскую, лег в свою  кроватку,  закрылся  пологом,  развернул  первую
часть - и позабыл все меня окружающее. Когда  отец  воротился  и  со  смехом
рассказал матери все происходившее  у  Аничкова,  она  очень  встревожилась,
потому что и не знала о моем возвращении. Меня отыскали лежащего с  книжкой.
Мать рассказывала мне потом, что я  был  точно  как  помешанный:  ничего  не
говорил, не понимал, что мне говорят, и не хотел идти обедать.  Должны  были
отнять книжку, несмотря на горькие мои  слезы.  Угроза,  что  книги  отнимут
совсем, заставила меня удержаться от слез,  встать  и  даже  обедать.  После
обеда я опять схватил книжку и читал до вечера.  Разумеется,  мать  положила
конец такому исступленному чтению: книги заперла в  свой  комод  и  выдавала
мне по одной части, и то в известные, назначенные  ею,  часы.  Книжек  всего
было двенадцать, и те не по порядку, а разрозненные. Оказалось, что  это  не
полное собрание "Детского чтения", состоявшего из двадцати частей.  Я  читал
свои книжки с восторгом и, несмотря на разумную бережливость матери,  прочел
все  с  небольшим  в  месяц.  В  детском  уме  моем  произошел   совершенный
переворот, и для меня  открылся  новый  мир...  Я  узнал  в  "рассуждении  о
громе",  что  такое  молния,  воздух,  облака;  узнал  образование  дождя  и
происхождение  снега.  Многие  явления  в  природе,  на  которые  я  смотрел
бессмысленно, хотя и с любопытством, получили для  меня  смысл,  значение  и
стали  еще  любопытнее.  Муравьи,  пчелы  и  особенно   бабочки   с   своими
превращеньями из яичек в червяка,  из  червяка  в  хризалиду  и  наконец  из
хризалиды в красивую бабочку - овладели  моим  вниманием  и  сочувствием;  я
получил непреодолимое желание все это наблюдать своими  глазами.  Собственно
нравоучительные статьи производили менее впечатления, но как забавляли  меня
"смешной способ ловить обезьян" и  басня  "о  старом  волке",  которого  все
пастухи от себя прогоняли! Как восхищался я "золотыми рыбками"!
     ______________
     * "Детское чтение  для  сердца  и  разума"  -  первый  русский  детский
журнал,  выходивший  как  еженедельное  приложение  к   газете   "Московские
ведомости", издавался Н.И.Новиковым в 1785-1789 годах. В журнале  печатались
статьи  по  физике,  истории,   географии,   были   также   и   произведения
художественной литературы.

     С некоторого времени стал я замечать, что мать моя  нездорова.  Она  не
лежала в  постели,  но  худела,  бледнела  и  теряла  силы  с  каждым  днем.
Нездоровье началось давно, но я этого сперва не видел и не понимал  причины,
от чего оно происходило. Только впоследствии  узнал  я  из  разговоров  меня
окружавших людей,  что  мать  сделалась  больна  от  телесного  истощения  и
душевных страданий во время моей  болезни.  Ежеминутная  опасность  потерять
страстно любимое дитя и усилия сохранить его напрягали ее нервы и  придавали
ей неестественные силы и как бы искусственную бодрость; но  когда  опасность
миновалась - общая энергия упала, и мать начала  чувствовать  ослабление:  у
нее заболела грудь, бок, и наконец появилось лихорадочное состояние;  те  же
самые доктора, которые так безуспешно лечили меня  и  которых  она  бросила,
принялись лечить ее. Я услыхал, как она  говорила  моему  отцу,  что  у  нее
начинается чахотка. Я не  знаю,  до  какой  степени  это  было  справедливо,
потому что больная была, как все утверждали, очень  мнительна,  и  не  знаю,
притворно или искренно, но мой отец и доктора уверяли ее, что это  неправда.
Я имел уже смутное понятие, что чахотка какая-то ужасная болезнь.  Сердце  у
меня замерло от страха, и мысль, что я причиною болезни матери, мучила  меня
беспрестанно. Я  стал  плакать  и  тосковать,  но  мать  умела  как-то  меня
разуверить  и  успокоить,  что  было  и  не  трудно  при  ее   беспредельной
нравственной власти надо мною.
     Не  имея  полной  доверенности  к  искусству  уфимских  докторов,  мать
решилась ехать в Оренбург, чтоб посоветоваться там  с  доктором  Деобольтом,
который славился во всем крае чудесными излечениями  отчаянно  больных.  Она
сама сказала мне  об  этом  с  веселым  видом  и  уверила,  что  возвратится
здоровою.  Я  совершенно  поверил,  успокоился,  даже  повеселел   и   начал
приставать к матери, чтоб она ехала поскорее. Но для  этой  поездки  надобно
было иметь деньги, а притом куда девать, на  кого  оставить  двух  маленьких
детей? Я вслушивался  в  беспрестанные  разговоры  об  этом  между  отцом  и
матерью и наконец узнал, что дело уладилось: денег дал тот  же  мой  книжный
благодетель С.И.Аничков, а детей, то есть нас с сестрой, решились завезти  в
Багрово и оставить у бабушки с дедушкой. Я был очень доволен, узнав, что  мы
поедем на своих лошадях и что будем  в  поле  кормить.  У  меня  сохранилось
неясное, но самое приятное воспоминание о дороге,  которую  мой  отец  очень
любил; его рассказы о ней и еще более о Багрове, обещавшие множество  новых,
еще неизвестных мне  удовольствий,  воспламенили  мое  ребячье  воображение.
Дедушку с бабушкой мне также хотелось видеть, потому что я хотя и видел  их,
но помнить не мог: в первый мой приезд в Багрово мне  было  восемь  месяцев;
но мать рассказывала, что дедушка был нам очень рад и  что  он  давно  зовет
нас к себе и даже сердится,  что  мы  в  четыре  года  ни  разу  у  него  не
побывали. Моя  продолжительная  болезнь,  медленное  выздоровление  и  потом
нездоровье матери были тому причиной. Впрочем, мой отец ездил прошлого  года
в Багрово, однако  на  самое  короткое  время.  По  обыкновению,  вследствие
природного моего свойства делиться моими впечатлениями с  другими,  все  мои
мечты и приятные надежды я рассказал и старался растолковать маленькой  моей
сестрице, а потом объяснять  и  всем  меня  окружавшим.  Начались  сборы.  Я
собрался прежде всех:  уложил  свои  книжки,  то  есть  "Детское  чтение"  и
"Зеркало добродетели", в которое, однако, я  уже  давно  не  заглядывал;  не
забыл также и чурочки, чтобы играть ими с сестрицей;  две  книжки  "Детского
чтения", которые я перечитывал уже в третий  раз,  оставил  на  дорогу  и  с
радостным лицом прибежал сказать матери, что я готов ехать и  что  мне  жаль
только оставить  Сурку.  Мать  сидела  в  креслах,  печальная  и  утомленная
сборами, хотя она распоряжалась ими, не  вставая  с  места.  Она  улыбнулась
моим словам и так взглянула на меня, что я  хотя  не  мог  понять  выражения
этого взгляда, но был поражен им. Сердце у меня опять  замерло,  и  я  готов
был заплакать; но мать приласкала меня, успокоила, ободрила и приказала  мне
идти в детскую - читать свою любимую книжку и  занимать  сестрицу,  прибавя,
что ей теперь некогда с нами  быть  и  что  она  поручает  мне  смотреть  за
сестрою; я  повиновался  и  медленно  пошел  назад:  какая-то  грусть  вдруг
отравила мою веселость,  и  даже  мысль,  что  мне  поручают  маленькую  мою
сестрицу, что в другое время было бы  мне  очень  приятно  и  очень  лестно,
теперь не утешила меня. Сборы продолжались еще несколько дней,  наконец  все
было готово.


ДОРОГА ДО ПАРАШИНА

     В жаркое летнее утро, это было в исходе июля, разбудили нас  с  сестрой
ранее обыкновенного;  напоили  чаем  за  маленьким  нашим  столиком;  подали
карету к крыльцу, и, помолившись богу, мы все  пошли  садиться.  Для  матери
было так устроено, что она могла лежать, рядом с  нею  сел  отец,  а  против
него нянька с моей сестрицей, я же стоял у  каретного  окна,  придерживаемый
отцом и помещаясь везде, где открывалось местечко. Спуск к  реке  Белой  был
так крут, что понадобилось подтормозить два колеса. Мы  с  отцом  и  няня  с
сестрицей шли с горы пешком.
     Здесь начинается ряд еще не испытанных мною впечатлений. Я не один  уже
раз  переправлялся  через  Белую,  но,  по  тогдашнему  болезненному   моему
состоянию и почти младенческому возрасту,  ничего  этого  не  заметил  и  не
почувствовал; теперь же я был поражен  широкою  и  быстрою  рекою,  отлогими
песчаными ее берегами и зеленою  уремой*  на  противоположном  берегу.  Нашу
карету и повозку стали  грузить  на  паром,  а  нам  подали  большую  косную
лодку**, на которую мы все должны были перейти по двум доскам, положенным  с
берега на край лодки; перевозчики в пестрых  мордовских  рубахах,  бредя  по
колени в воде, повели под руки мою мать и няньку с сестрицей; вдруг один  из
перевозчиков, рослый и загорелый, схватил меня на  руки  и  понес  прямо  по
воде в лодку, а отец пошел  рядом  по  дощечке,  улыбаясь  и  ободряя  меня,
потому что я, по своей  трусости,  от  которой  еще  не  освободился,  очень
испугался такого неожиданного путешествия. Четверо  гребцов  сели  в  весла,
перенесший меня человек взялся за кормовое  весло,  оттолкнулись  от  берега
шестом, все  пятеро  перевозчиков  перекрестились,  кормчий  громко  сказал:
"Призывай бога на  помочь",  и  лодка  полетела  поперек  реки,  скользя  по
вертящейся быстрине, бегущей у самого берега, называющейся "стремя".  Я  был
так поражен этим невиданным зрелищем, что совершенно онемел и не отвечал  ни
одного слова на вопросы отца и матери. Все смеялись, говоря, что  от  страха
у меня язык отнялся, но это было не совсем справедливо: я  был  подавлен  не
столько страхом, сколько новостью  предметов  и  величием  картины,  красоту
которой я чувствовал, хотя объяснить,  конечно,  не  умел.  Когда  мы  стали
подплывать к другому, отлогому берегу и по мелкому месту пошли на  шестах  к
пристани, я уже совершенно опомнился, и мне стало так  весело,  как  никогда
не бывало. Белые, чистые  пески  с  грядами  разноцветной  гальки,  то  есть
камешков, широко расстилались перед нами. Один из гребцов соскочил  в  воду,
подвел лодку за носовую веревку к пристани  и  крепко  привязал  к  причалу;
другой гребец сделал  то  же  с  кормою,  и  мы  все  преспокойно  вышли  на
пристань. Сколько новых предметов, сколько новых  слов!  Тут  мой  язык  уже
развязался, и я с большим любопытством стал  расспрашивать  обо  всем  наших
перевозчиков. Я не могу забыть,  как  эти  добрые  люди  ласково,  просто  и
толково отвечали мне на мои бесчисленные вопросы и как они были  благодарны,
когда отец дал им что-то за труды. С нами на лодке был ковер и  подушки,  мы
разостлали их на сухом песке, подальше от  воды,  потому  что  мать  боялась
сырости, и она прилегла на них, меня же отец повел набирать  галечки.  Я  не
имел о них понятия и пришел в восхищение, когда отец отыскал  мне  несколько
прекрасных,  гладких,  блестящих  разными  цветами  камешков,   из   которых
некоторые имели очень красивую,  затейливую  фигуру.  В  самом  деле,  нигде
нельзя отыскать такого разнообразия гальки, как на  реке  Белой;  в  этом  я
убедился впоследствии. Мы тут же нашли несколько  окаменелостей,  которые  и
после долго у нас хранились и  которые  можно  назва