и
Танайченок. Соединенными силами выгрузили они жениха и втащили  на  крыльцо;
когда же гости вошли в  лакейскую  раздеваться,  то  вся  девичья  бросилась
опрометью в коридор и  буфет,  чтоб  видеть,  как  жених  с  матерью  станут
проходить через залу в гостиную. Параша отперла дверь из бабушкиной  горницы
в лакейскую, обыкновенно запертую на крючок, растворила  ее  немного,  и  мы
видели, как маменька и  сынок  освобождались  от  зимнего  платья  и  теплых
платков. Надо сказать правду,  что  это  была  диковинная  пара!  Я  не  мог
вытерпеть и громко сказал Евсеичу: "Ах, это Мавлютка!" Но Евсеич  зажал  мне
рот, едва удерживаясь от смеха. В дверях  залы  встретил  гостей  мой  отец;
после многих взаимных поклонов, рекомендаций  и  обниманий  он  повел  их  в
гостиную. Все окружающие нас удивлялись дородству жениха, а Евсеич,  сказал:
"Эк буря! Посытее будет Мавлютки", повел нас в наши комнаты.
     Слова: жених, невеста, сватанье и свадьба были  мне  давно  известны  и
давно объяснены матерью настолько, насколько я мог  и  должен  был  понимать
их, так сказать, внешний смысл. Прилагая  тогда  мои  понятия  к  настоящему
случаю, я говорил  Параше  и  Евсеичу:  "Как  же  тетеньке  выйти  замуж  за
Рожнова? Жена  должна  помогать  мужу;  она  такая  сухонькая,  а  он  такой
толстый; она его не поднимет, если он упадет". Параша, смеясь, отвечала  мне
вопросом: "Да зачем же ему падать?" Но у  меня  было  готово  неопровержимое
доказательство: я возразил, что "сам  видел,  как  один  раз  отец  упал,  а
маменька его подняла и ему помогла встать". Впоследствии,  когда  мои  слова
сделались известны всем тетушкам, они заставляли меня повторять  их  (всегда
без матери) и так хохотали, что приводили меня в совершенное изумление.
     Когда нас с сестрицей позвали обедать, все сидели уже за столом.  Слава
богу, мы только поклонились гостям,  а  то  я  боялся,  что  они  будут  нас
обнимать и как-нибудь задушат. Целый обед я не спускал  глаз  с  жениха:  он
так  ел,  что  страшно  было  смотреть.  Я  заметил,  что  у  всех  невольно
обращались глаза на его тарелку.  Маменька  его  тоже  кушала  исправно,  но
успевала говорить и хвалить  своего  сынка.  По  ее  словам,  он  был  самый
смирный и  добрый  человек,  который  и  мухи  не  обидит;  в  то  же  время
прекрасный хозяин, сам ездит в поле, все разумеет и за всем смотрит,  и  что
одна у него есть утеха -  борзые  собачки.  Она  жаловалась  только  на  его
слабое здоровье и говорила, что так бережет его, что спать кладет у  себя  в
опочивальне; она прибавила, с какими-то  гримасами  на  лице,  что  Митенька
будет совсем здоров, когда женится, и что если бог даст ему  судьбу,  то  не
бессчастна будет  его  половина.  Произнося  последние  слова,  она  бросала
выразительные взгляды на тетушку  Татьяну  Степановну,  которая  краснела  и
потупляла глаза и лицо в тарелку. После  обеда,  за  которым  жених,  видно,
чересчур покушал, он тотчас  начал  дремать.  Мать  извиняла  его  привычкой
отдыхать после обеда; но, видя, что он того и гляди  повалится  и  захрапит,
велела заложить  лошадей  и,  рассыпаясь  в  разных  извинениях,  намеках  и
любезностях, увезла своего слабого здоровьем Митеньку. Когда  уехали  гости,
много было шуток и смеху, и тетушка объявила, что ни  за  что  на  свете  не
пойдет за такого урода  и  увальня,  чему  я  был  рад.  Жениху  дали  знать
стороною о нерасположении невесты - и дальнейшего формального сватовства  не
было.


ПЕРВАЯ ВЕСНА В ДЕРЕВНЕ

     В середине великого поста, именно на середокрестной  неделе,  наступила
сильная  оттепель.  Снег  быстро  начал  таять,  и  везде  показалась  вода.
Приближение весны в деревне производило на меня необыкновенное  раздражающее
впечатление.  Я  чувствовал  никогда  не  испытанное  мною,   особого   рода
волнение. Много содействовали тому разговоры с  отцом  и  Евсеичем,  которые
радовались весне, как охотники, как люди,  выросшие  в  деревне  и  страстно
любившие природу, хотя сами того хорошенько не понимали, не определяли  себе
и сказанных сейчас мною слов никогда не употребляли.  Находя  во  мне  живое
сочувствие, они с увлеченьем предавались удовольствию рассказывать мне:  как
сначала обтают горы, как побегут с них ручьи, как спустят  пруд,  разольется
полая вода, пойдет вверх по полоям рыба, как начнут  ловить  ее  вятелями  и
мордами; как прилетит летняя птица,  запоют  жаворонки,  проснутся  сурки  и
начнут свистать, сидя на задних лапках по  своим  сурчинам;  как  зазеленеют
луга, оденется лес, кусты и зальются, защелкают в  них  соловьи...  Простые,
но горячие слова западали мне глубоко в душу, потрясали  какие-то  неведомые
струны и пробуждали какие-то  неизвестные  томительные  и  сладкие  чувства.
Только нам троим, отцу, мне и Евсеичу, было не грустно и не скучно  смотреть
на почерневшие крыши и стены строений и голые  сучья  дерев,  на  мокреть  и
слякоть, на грязные сугробы снега, на лужи мутной воды, на  серое  небо,  на
туман сырого воздуха, на снег и дождь, то вместе,  то  попеременно  падавшие
из потемневших низких облаков. Заключенный  в  доме,  потому  что  в  мокрую
погоду меня и на крыльцо не выпускали, я  тем  не  менее  следил  за  каждым
шагом весны. В каждой комнате, чуть  ли  не  в  каждом  окне,  были  у  меня
замечены  особенные  предметы  или  места,  по  которым  я  производил   мои
наблюдения: из новой горницы, то есть из  нашей  спальни,  с  одной  стороны
виднелась Челяевская  гора,  оголявшая  постепенно  свой  крутой  и  круглый
взлобок,  с  другой  -  часть  реки   давно   растаявшего   Бугуруслана,   с
противоположным берегом;  из  гостиной  чернелись  проталины  на  Кудринской
горе, особенно около круглого родникового озера, в котором  мочили  конопли;
из залы стекленелась лужа воды, подтоплявшая грачовую рощу; из бабушкиной  и
тетушкиной горницы видно было гумно на высокой горе и  множество  сурчин  по
ней,  которые  с  каждым  днем  освобождались  от   снега.   Шире,   длиннее
становились грязные проталины, полнее наливалось озеро в  роще,  и,  проходя
сквозь забор, уже показывалась вода между капустных гряд  в  нашем  огороде.
Все замечалось мною точно и внимательно, и каждый шаг весны  торжествовался,
как победа! С утра до вечера бегал я из  комнаты  в  комнату,  становясь  на
свои наблюдательные сторожевые места. Чтенье, письмо, игры с  сестрой,  даже
разговоры с матерью - все вылетело у меня из головы.  О  том,  чего  не  мог
видеть своими глазами, получал я беспрестанные известия  от  отца,  Евсеича,
из девичьей и лакейской. "Пруд посинел и  надулся,  ездить  по  нем  опасно,
мужик с возом провалился, подпруда подошла под  водяные  колеса,  молоть  уж
нельзя, пора спускать воду; Антошкин овраг ночью  прошел,  да  и  Мордовский
напружился и почернел, скоро никуда нельзя будет  проехать;  дорожки  начали
проваливаться, в кухню не пройдешь. Мазан  провалился  с  миской  щей  и  щи
пролил, мостки снесло, вода  залила  людскую  баню",  -  вот  что  слышал  я
беспрестанно, и неравнодушно принимались все  такие  известия.  Грачи  давно
расхаживали по двору и  начали  вить  гнезда  в  грачовой  роще;  скворцы  и
жаворонки тоже прилетели. И вот стала появляться настоящая птица,  дичь,  по
выражению охотников. Отец с восхищением рассказывал мне, что видел  лебедей,
так высоко летевших, что он едва мог разглядеть их, и  что  гуси  потянулись
большими станицами. Евсеич видел нырков и  кряковых  уток,  опустившихся  на
пруд, видел диких голубей по гумнам, дроздов  и  пигалиц  около  родников...
Сколько волнений, сколько шумной радости! Вода  сильно  прибыла.  Немедленно
спустили пруд - и без меня. Погода была слишком дурна,  и  я  не  смел  даже
проситься. Рассказы отца отчасти удовлетворили моему любопытству.  С  каждым
днем известия становились чаще, важнее,  возмутительнее!  Наконец  Евсеич  с
азартом  объявил,  что  "всякая   птица   валом   валит,   без   перемежки!"
Переполнилась мера  моего  терпенья.  Невозможно  стало  для  меня  все  это
слышать и не видеть, и с помощью отца, слез и горячих убеждений  выпросил  я
позволенья у матери, одевшись тепло, потому что дул  сырой  и  пронзительный
ветер, посидеть на крылечке,  выходившем  в  сад,  прямо  над  Бугурусланом.
Внутренняя дверь еще не была откупорена. Евсеич обнес меня  кругом  дома  на
руках, потому что везде была вода и грязь. В самом деле,  то  происходило  в
воздухе, на земле и на воде, чего представить себе  нельзя,  не  видавши,  и
чего увидеть теперь уже невозможно в тех местах, о которых я говорю,  потому
что нет такого множества прилетной дичи. Река выступила из берегов,  подняла
урему на обеих сторонах и, захватив половину нашего сада, слилась  с  озером
грачовой рощи. Все берега полоев были усыпаны всякого рода дичью;  множество
уток плавало по воде  между  верхушками  затопленных  кустов,  а  между  тем
беспрестанно проносились большие и малые стаи разной прилетной  птицы:  одни
летели высоко, не останавливаясь, а  другие  -  низко,  часто  опускаясь  на
землю; одни стаи садились, другие поднимались, третьи перелетывали  с  места
на место: крик, писк, свист наполнял воздух. Не зная, какая  это  летит  или
ходит птица, какое ее достоинство, какая из них пищит  или  свистит,  я  был
поражен, обезумлен таким зрелищем.  Отец  и  Евсеич,  которые  стояли  возле
меня, сами находились в  большом  волненье.  Они  указывали  друг  другу  на
птицу, называли ее по имени, отгадывая часто по голосу,  потому  что  только
ближнюю можно было различить и узнать по  перу.  "Шилохвостя,  шилохвостя-то
сколько! - говорил торопливо Евсеич. - Эки  стаи!  А  кряковны-то!  батюшки,
видимо-невидимо!" - "А слышишь ли,  -  подхватывал  мой  отец,  -  ведь  это
степняги, кроншнепы заливаются! Только больно высоко.  А  вот  сивки  играют
над озимями, точно... туча! Веретенников-то сколько!  а  турухтанов-то  -  я
уже и не видывал таких  стай!"  -  Я  слушал,  смотрел  и  тогда  ничего  не
понимал,  что  вокруг  меня  происходило:  только  сердце  то  замирало,  то
стучало, как  молотком;  но  зато  после  все  представлялось,  даже  теперь
представляется мне ясно и отчетливо, доставляло  и  доставляет  неизъяснимое
наслаждение!.. и все это понятно  вполне  только  одним  охотникам!  Я  и  в
ребячестве был уже в душе охотник, и потому можно судить, что я  чувствовал,
когда воротился в дом! Я казался, я должен был казаться каким-то  полоумным,
помешанным; глаза у меня были дикие, я ничего не видел,  ничего  не  слышал,
что со мной говорили. Я держался за руку  отца,  пристально  смотрел  ему  в
глаза и с ним только мог говорить, и только о том,  что  мы  сейчас  видели.
Мать сердилась и грозила, что не будет пускать меня, если я  не  образумлюсь
и не выброшу сейчас из головы уток и куликов. Боже мой, да разве можно  было
это сделать!.. Вдруг грянул выстрел под самыми окнами, я бросился  к  окошку
и увидел дымок, расходящийся в воздухе, стоящего с  ружьем  Филиппа  (старый
сокольник) и пуделя Тритона, которого все звали  "Трентон",  который,  держа
во рту за крылышко какую-то птицу, выходил из воды на  берег.  Скоро  Филипп
пришел с своей добычей: это был кряковный  селезень,  как  мне  сказали,  до
того красивый пером, что я долго любовался им,  рассматривая  его  бархатную
зеленую голову и шею, багряный зоб и темно-зеленые косички в хвосте.
     Мало-помалу  привык  я  к  наступившей  весне  и  к  ее   разнообразным
явлениям, всегда новым, потрясающим и восхитительным; говорю привык,  в  том
смысле, что уже  не  приходил  от  них  в  исступление.  Погода  становилась
теплая, мать без затруднения пускала меня на крылечко и позволяла бегать  по
высохшим местам; даже сестрицу отпускала со мной. Всякий день кто-нибудь  из
охотников убивал то утку, то кулика, а Мазан застрелил даже  дикого  гуся  и
принес к отцу с большим торжеством, рассказывая подробно, как  он  подкрался
камышами, в воде, по горло, к двум гусям, плававшим на материке  пруда,  как
прицелился в одного из них, и заключил рассказ словами: "Как ударил,  так  и
не ворохнулся!" Всякий день также  стал  приносить  старый  грамотей  Мысеич
разную крупную рыбу: щук, язей, голавлей, линей  и  окуней.  Я  любил  тогда
рыбу больше, чем птиц, потому  что  знал  и  любил  рыбную  ловлю,  то  есть
уженье; каждого большого линя,  язя  или  голавля  воображал  я  на  удочке,
представляя себе, как бы он стал биться и метаться  и  как  было  бы  весело
вытащить его на берег.
     Несмотря, однако же, на все  предосторожности,  я  как-то  простудился,
получил насморк и кашель и, к великому моему  горю,  должен  был  оставаться
заключенным в комнатах, которые казались мне самою скучною тюрьмою, о  какой
я только читывал в  своих  книжках;  а  как  я  очень  волновался  рассказам
Евсеича, то ему запретили доносить мне  о  разных  новостях,  которые  весна
беспрестанно приносила с собой; к тому же мать почти не  отходила  от  меня.
Она сама была не совсем  здорова.  В  первый  день  напала  на  меня  тоска,
увеличившая мое лихорадочное состояние, но потом я стал  спокойнее  и  целые
дни играл, а иногда читал книжку с сестрицей,  беспрестанно  подбегая,  хоть
на минуту, к окнам, из которых виден был весь разлив полой воды,  затопившей
огород и половину сада. Можно было  даже  разглядеть  и  птицу,  но  мне  не
позволяли  долго  стоять  у  окошка.  Скорому  выздоровлению  моему   мешала
бессонница, которая, бог знает отчего, на меня напала. Это расстроивало  сон
моей матери, которая хорошо спала только с вечера. По  совету  тетушки,  для
нашего усыпления позвали один раз ключницу  Пелагею,  которая  была  великая
мастерица сказывать сказки и которую даже покойный  дедушка  любил  слушать.
Мать и прежде знала об этом, но она не любила  ни  сказок,  ни  сказочниц  и
теперь неохотно согласилась. Пришла  Пелагея,  не  молодая,  но  еще  белая,
румяная и дородная женщина, помолилась  богу,  подошла  к  ручке,  вздохнула
несколько раз, по своей привычке всякий раз приговаривая:  "господи  помилуй
нас, грешных", села у печки, подгорюнилась одною рукой  и  начала  говорить,
немного нараспев: "В некиим царстве,  в  некиим  государстве..."  Это  вышла
сказка под названием "Аленький цветочек"*.  Нужно  ли  говорить,  что  я  не
заснул до окончания сказки, что, напротив, я не  спал  долее  обыкновенного?
Сказка до того возбудила мое любопытство  и  воображение,  до  того  увлекла
меня, что могла бы вылечить от сонливости, а не от бессонницы. Мать  заснула
сейчас; но, проснувшись  через  несколько  часов  и  узнав,  что  я  еще  не
засыпал, она выслала Пелагею, которая разговаривала  со  мной  об  "Аленьком
цветочке", и сказыванье сказок  на  ночь  прекратилось  очень  надолго.  Это
запрещенье могло бы сильно огорчить меня, если б мать не  позволила  Пелагее
сказывать иногда мне сказки в продолжение дня.
     ______________
     * Эту сказку, которую слыхал я в продолжение нескольких годов  не  один
десяток раз, потому что она  мне  очень  нравилась,  впоследствии  выучил  я
наизусть и сам сказывал  ее,  со  всеми  прибаутками,  ужимками,  оханьем  и
вздыханьем  Пелагеи.  Я  так  хорошо  ее  передразнивал,  что  все  домашние
хохотали, слушая меня. Разумеется, потом я забыл свой  рассказ;  но  теперь,
восстановляя давно прошедшее в моей памяти, я неожиданно наткнулся на  груду
обломков этой сказки; много слов и выражений ожило для меня, и  я  попытался
вспомнить ее. Странное сочетание восточного вымысла, восточной  постройки  и
многих, очевидно переводных,  выражений  с  приемами,  образами  и  народною
нашею  речью,  следы  прикосновенья  разных  сказочников  и   сказочниц,   -
показались мне стоящими вниманья.
                                                   Примеч. молодого Багрова.
     Чтобы  не  прерывать  рассказа  о  детстве,  эта  сказка  помещается  в
приложении. С.А. (Примеч. автора.)

     На другой же  день  выслушал  я  в  другой  раз  повесть  об  "Аленьком
цветочке". С этих пор, до самого моего выздоровленья, то  есть  до  середины
страстной недели, Пелагея ежедневно рассказывала мне какую-нибудь  из  своих
многочисленных    сказок.    Более    других    помню    я    "Царь-девицу",
"Иванушку-дурачка",  "Жар-птицу"  и   "Змея-Горыныча".   Сказки   так   меня
занимали, что  я  менее  тосковал  об  вольном  воздухе,  не  так  рвался  к
оживающей природе, к разлившейся воде, к разнообразному царству  прилетевшей
птицы. В страстную субботу мы уже гуляли с сестрицей по высохшему  двору.  В
этот  день  мой  отец,  тетушка  Татьяна  Степановна  и  тетушка  Александра
Степановна, которая на то время у нас гостила, уехали ночевать в  Неклюдово,
чтобы встретить там в храме божием светлое  Христово  воскресенье.  Проехать
было очень трудно, потому что полая вода хотя и пошла на убыль, но  все  еще
высоко стояла;  они  пробрались  по  плотине  в  крестьянских  телегах  и  с
полверсты ехали полоями; вода хватала выше колесных ступиц, и мне  сказывали
провожавшие их верховые, что тетушка Татьяна  Степановна  боялась  и  громко
кричала, а тетушка Александра Степановна  смеялась.  Я  слышал,  как  Параша
тихо  сказала  Евсеичу:  "Эта  чего  испугается!"  -  и  дивился  тетушкиной
храбрости. С четверга на страстной начали красить яйца: в  красном  и  синем
сандале*, в серпухе**  и  луковых  перьях;  яйца  выходили  красные,  синие,
желтые и  бледно-розового,  рыжеватого  цвета.  Мы  с  сестрицей  с  большим
удовольствием присутствовали при этом  крашенье.  Но  мать  умела  мастерски
красить яйца в мраморный  цвет  разными  лоскутками  и  шемаханским  шелком.
Сверх того, она с  необыкновенным  искусством  простым  перочинным  ножичком
выскабливала на красных  яйцах  чудесные  узоры,  цветы  и  слова:  "Христос
воскрес". Она всем приготовила по такому яичку, и только я один  видел,  как
она над этим трудилась. Мое яичко было лучше всех, и на нем  было  написано:
"Христос воскрес, милый друг Сереженька!" Матери  было  очень  грустно,  что
она не услышит заутрени светлого Христова  воскресенья,  и  она  удивлялась,
что бабушка так равнодушно  переносила  это  лишенье;  но  бабушке,  которая
бывала очень богомольна, как-то ни до чего уже не было дела.
     ______________
     * Сандал - краска, извлекаемая  из  древесины  различных  деревьев  при
помощи спирта или эфира.
     ** Серпуха - желтая растительная краска для тканей.

     Я заснул в обыкновенное время,  но  вдруг  отчего-то  ночью  проснулся:
комната была  ярко  освещена,  кивот  с  образами  растворен,  перед  каждым
образом, в золоченой  ризе,  теплилась  восковая  свеча,  а  мать,  стоя  на
коленях,  вполголоса  читала  молитвенник,  плакала  и   молилась.   Я   сам
почувствовал непреодолимое желанье помолиться вместе с маменькой и  попросил
ее об этом. Мать удивилась моему голосу и даже смутилась, но  позволила  мне
встать. Я проворно вскочил с постели, стал на коленки  и  начал  молиться  с
неизвестным мне до тех  пор  особого  рода  одушевленьем;  но  мать  уже  не
становилась на колени и скоро сказала: "Будет, ложись спать".  Я  прочел  на
лице ее, услышал в голосе, что помешал ей молиться. Я из всех  сил  старался
поскорее заснуть, но не скоро утихло детское  мое  волненье  и  непостижимое
для меня чувство умиленья. Наконец мать, помолясь, погасила свечки  и  легла
на свою постель. Яркий свет потух,  теплилась  только  тусклая  лампада;  не
знаю, кто из нас заснул прежде. К большой моей досаде, я проснулся  довольно
поздно: мать  была  совсем  одета;  она  обняла  меня  и,  похристосовавшись
заранее  приготовленным  яичком,  ушла  к  бабушке.  Вошел   Евсеич,   также
похристосовался со мной, дал  мне  желтое  яичко  и  сказал:  "Эх,  соколик,
проспал! Ведь я говорил тебе, что надо посмотреть, как солнышко  на  восходе
играет и радуется Христову воскресенью". Мне самому было  очень  досадно;  я
поспешил одеться, заглянул к сестрице и братцу, перецеловал их и  побежал