ку,  что  я,  запыхавшись,  с  радостным  криком  прибежал
рассказать о ней матери. Дело состояло в  том,  что  с  задней  стороны,  из
средины  пригорка,  бил  родник;  чувашенин  подставил  колоду,  и  как  все
надворные строения были ниже  родника,  то  он  провел  воду,  во-первых,  в
летнюю кухню, во-вторых, в огромное корыто,  или  выдолбленную  колоду,  для
мытья белья, и, в-третьих, в хлевы, куда загонялся на ночь  скот  и  лошади.
Все это привело меня в восхищение, и обо всем я с  жаром  рассказал  матери.
Мать улыбалась и хвалила догадливость чувашенина, особенно выгодную  потому,
что речка  было  довольно  далеко.  В  дополнение  моего  удовольствия  мать
позволила мне развести маленький костер огня у самой кареты, потому что  наш
двор был точно поле. Великолепно опускалось солнце за  темные  Икские  горы.
Мы напились чаю, потом  поужинали  при  свете  моего  костра.  Отец  еще  не
возвращался. Несколько раз мелькала у меня в голове мысль:  что-то  делается
на берегу Ика? Как-то  клюет  там  рыба?  Но  эти  мысли  не  смущали  моего
радостного, светлого состояния души. Какой был вечер!  Каким  чудным  светом
озаряла  нас  постепенно  угасающая  заря!   Как   темнела   понемногу   вся
окрестность! Вот уже и урема Ика  скрылась  в  белом  тумане  росы,  и  мать
сказала мне: "Видишь, Сережа,  как  там  сыро,  -  хорошо,  что  мы  не  там
ночуем". Отец все еще не возвращался, и мать хотела уже послать за  ним,  но
только что мы улеглись в карете, как подошел отец к окну и тихо сказал:  "Вы
еще не спите?" Мать попеняла ему, что он  так  долго  не  возвращался.  Рыбы
поймали мало, но отец выудил большого жереха, которого мне очень  захотелось
посмотреть. Евсеич принес пук горящей лучины, и я,  не  вылезая  из  кареты,
полюбовался на эту славную рыбу. Отец перекрестил меня и  сел  ужинать.  Еще
несколько слов, несколько ласк от матери - и крепкий сон овладел мною.
     Мы никогда еще не поднимались так  рано  с  ночлега,  потому  что  рано
остановились. Я впросонках слышал, как спустили карету с пригорка, и  совсем
проснулся, когда сел к нам  отец.  Мысль,  что  я  сейчас  опять  увижу  Ик,
разгуляла меня, и я уже не спал до солнечного восхода. При блеске как  будто
пылающей зари подъехали мы к первому мосту через Ик; вся  урема  и  особенно
река точно дымились.  Я  не  смел  опустить  стекла,  которое  поднял  отец,
шепотом сказав мне, что сырость вредна для матери;  но  и  сквозь  стекло  я
видел, что все деревья и оба моста  были  совершенно  мокры,  как  будто  от
сильного дождя. Но как хорош был Ик! Легкий пар подымался от быстро  текущих
и местами завертывающихся  струй  его.  Высокие  деревья  были  до  половины
закутаны в туман. Как только поднялись мы на изволок, туман исчез  и  первый
луч солнца проник почти сзади в карету и осветил  лицо  спящей  против  меня
моей  сестрицы.  Через  несколько  минут  мы  все  уже  крепко  спали.  Рано
поднявшись, довольно рано приехали мы и на  кормежку  в  большое  мордовское
селение Коровино. Там негде было кормить в поле, но как мать моя  не  любила
останавливаться в деревнях, то мы расположились  между  последним  двором  и
околицей. Славного жереха, довезенного в  мокрой  траве  совершенно  свежим,
сварили на обед. Мать только что отведала и то по просьбе отца: она  считала
рыбу вредною для себя пищей. Мне тоже дали небольшой кусочек с  ребер,  и  я
нашел  его  необыкновенно  вкусным,  что  утверждал  и  мой  отец.  Выкормив
лошадей, мы вскоре после полден, часу во втором пустились в  путь.  Это  был
последний переезд до Багрова, всего  тридцать  пять  верст.  Мы  торопились,
чтоб приехать поранее, потому что в Коровине, где все знали моего дедушку  и
отца, мы услыхали, что дедушка нездоров. В продолжение дороги  мы  два  раза
переехали через реку Насягай по весьма плохим мостам. Первый  мост  был  так
дурен, что мы  должны  были  все  выйти  из  кареты,  даже  лошадей  уносных
отложили и  на  одной  паре  коренных  кое-как  перетащили  нашу  тяжелую  и
нагруженную карету. Тут Насягай был  еще  невелик,  но  когда,  верст  через
десять, мы переехали его в другой раз, то уже увидели  славную  реку,  очень
быструю и глубокую; но все он был, по крайней  мере,  вдвое  меньше  Ика,  и
урема его состояла из одних кустов. Солнце стояло еще очень высоко,  "дерева
в два", как говорил Евсеич, когда мы с крутой горы увидели Багрово,  лежащее
в долине между двух больших прудов,  до  половины  заросших  камышами,  и  с
одной стороны окруженное высокими березовыми рощами. Я все это очень  хорошо
рассмотрел, потому что гора была крута, карету надобно было  подтормозить  и
отец пошел со мною пешком. Не знаю отчего,  сердце  у  меня  так  и  билось.
Когда мать выглянула из окошка и увидала Багрово, я заметил,  что  глаза  ее
наполнились слезами и на лице выразилась грусть; хотя и прежде,  вслушиваясь
в разговоры отца с матерью, я догадывался, что мать не любит Багрова  и  что
ей неприятно туда ехать, но я оставлял эти слова без понимания  и  даже  без
внимания и только в эту минуту понял, что есть какие-нибудь важные  причины,
которые огорчают мою мать. Отец также сделался невесел. Мне  стало  грустно,
и я с большим смущением сел в  карету.  В  несколько  минут  доехали  мы  до
крыльца дома, который показался мне печальным и даже маленьким  в  сравнении
с нашим уфимским домом.


БАГРОВО

     Бабушка и тетушка встретили нас на крыльце. Они с восклицаниями и,  как
мне показалось, со слезами обнимались и целовались с моим отцом  и  матерью,
а потом и нас с сестрой перецеловали. Я ту же минуту, однако,  почувствовал,
что они не так были ласковы  с  нами,  как  другие  городские  дамы,  иногда
приезжавшие к нам. Бабушка была старая, очень толстая женщина, одетая  точно
в такой шушун и так  же  повязанная  платком,  как  наша  нянька  Агафья,  а
тетушка была точно в такой же кофте  и  юбке,  как  наша  Параша.  Я  сейчас
заметил, что они вообще как-то совсем не то, что моя мать или наши  уфимские
гостьи.
     К дедушке сначала вошел отец и потом мать, а нас с  сестрицей  оставили
одних в зале. Мать успела сказать  нам,  чтоб  мы  были  смирны,  никуда  по
комнатам  не  ходили  и  не  говорили  громко.  Такое  приказание  вместе  с
недостаточно ласковым приемом так  нас  смутило,  что  мы  оробели  и  молча
сидели на стуле совершенно одни, потому что нянька Агафья  ушла  в  коридор,
где окружили ее горничные девки и дворовые бабы. Так прошло немало  времени.
Наконец вышла мать и спросила: "Где же ваша  нянька?"  Агафья  выскочила  из
коридора, уверяя, что только сию минуту отошла от нас, между тем  как  мы  с
самого прихода в залу  ее  и  не  видали,  а  слышали  только  бормотанье  и
шушуканье в коридоре. Мать взяла  нас  обоих  за  руки  и  ввела  в  горницу
дедушки; он лежал совсем раздетый в постели. Седая  борода  отросла  у  него
чуть не на вершок, и он показался мне очень страшен.  "Здравствуйте,  внучек
и внучка", - сказал  он,  протянув  нам  руку.  Мать  шепнула,  чтоб  мы  ее
поцеловали. "Не разгляжу теперь,  -  продолжал  дедушка,  жмурясь  и  накрыв
глаза рукою, - на кого похож Сережа: когда я его видел, он еще  ни  на  кого
не походил. А Надежа, кажется, похожа на мать. Завтра, бог даст,  не  встану
ли как-нибудь с постели. Дети, чать, с дороги  кушать  хотят;  покормите  же
их. Ну, ступайте, улаживайтесь на новом гнезде".
     Мы все вышли. В гостиной ожидал нас  самовар.  Бабушка  хотела  напоить
нас чаем с густыми жирными сливками и сдобными  кренделями,  чего,  конечно,
нам хотелось; но мать сказала, что она сливок и жирного нам не  дает  и  что
мы чай пьем постный, а вместо сдобных кренделей просила  дать  обыкновенного
белого хлеба. "Ну, так ты нам скажи, невестушка, - говорила бабушка,  -  что
твои детки едят и чего не едят: а то ведь я не знаю, чем  их  потчевать;  мы
ведь  люди  деревенские  и  ваших  городских  порядков  не  знаем".  Тетушка
подхватила, что сестрица сама будет распоряжаться и что пусть  повар  Степан
к ней приходит и спрашивает, что нужно приготовить. Хотя я не понимал  тогда
тайной  музыки  этих  слов,  но  я  тут  же   почувствовал   что-то   чужое,
недоброхотное. Мать отвечала  очень  почтительно,  что  напрасно  матушка  и
сестрица беспокоятся о нашем  кушанье  и  что  одного  куриного  супа  будет
всегда для нас достаточно; что она потому  не  дает  мне  молока,  что  была
напугана моей долговременной болезнью, а что возле меня  и  сестра  привыкла
пить постный чай. Потом бабушка предложила моей матери  выбрать  для  своего
помещенья одну из двух комнат: или залу, или гостиную.  Мать  отвечала,  что
она желала бы занять гостиную, но боится, чтоб не было  беспокойно  сестрице
от такого близкого соседства с маленькими  детьми.  Тетушка  возразила,  что
стена глухая, без двери, и потому слышно не будет, - и мы  заняли  гостиную.
С  нами  была  железная  двойная  кровать,  которая  вся  развинчивалась   и
разбиралась. Ефрем с  Федором  сейчас  ее  собрали  и  поставили,  а  Параша
повесила очень красивый,  не  знаю,  из  какой  материи,  кажется,  кисейный
занавес; знаю только, что на нем были такие прекрасные  букеты  цветов,  что
я, много лет спустя,  находил  большое  удовольствие  их  рассматривать;  на
окошки повесили такие же гардины - и комната вдруг  получила  совсем  другой
вид, так что  у  меня  на  сердце  стало  веселее.  Дорожные  сундуки  также
притащили  в  гостиную  и  покрыли  ковром.  Я  не  забыл  своего  ящичка  с
камешками, а также своих книг и все это разложил в углу  на  столике.  Перед
ужином отец с матерью ходили к дедушке  и  остались  у  него  посидеть.  Нас
также хотели было сводить к нему проститься,  но  бабушка  сказала,  что  не
надо его беспокоить и что детям пора спать. Оставшись  одни  в  новом  своем
гнезде, мы с сестрицей принялись болтать; я сказал одни потому,  что  нянька
опять ушла и, стоя  за  дверьми,  опять  принялась  с  кем-то  шептаться.  Я
сообщил моей сестрице, что мне невесело в Багрове, что я боюсь дедушки,  что
мне хочется опять в карету, опять в  дорогу,  и  много  тому  подобного;  но
сестрица, плохо понимая меня, уже дремала и  говорила  такой  вздор,  что  я
смеялся. Наконец сон одолел ее, я позвал няню,  и  она  уложила  мою  сестру
спать на одной кровати с матерью, где  и  мне  приготовлено  было  местечко;
отцу же постлали на канапе. Я тоже лег.  Мне  было  сначала  грустно,  потом
стало скучно, и я заснул. Не знаю, сколько времени я спал, но,  проснувшись,
увидел при свете лампады, теплившейся  перед  образом,  что  отец  лежит  на
своем канапе, а мать сидит подле него и плачет.
     Мать долго говорила вполголоса,  иногда  почти  шепотом,  и  я  не  мог
расслушать в связи всех ее речей, хотя старался как можно вслушиваться.  Сон
отлетел от моих глаз, и слова матери: "Как я их оставлю? На кого? Я  умру  с
тоски; никакой доктор  мне  не  поможет",  а  также  слова  отца:  "Матушка,
побереги ты себя,  ведь  ты  захвораешь;  ты  непременно  завтра  сляжешь  в
постель..." - слова, схваченные моим детским  напряженным  слухом  на  лету,
между многими другими, встревожили, испугали меня. Мысль остаться в  Багрове
одним с сестрой, без отца и матери, хотя была не  новою  для  меня,  но  как
будто до сих пор не понимаемою; она вдруг поразила меня таким ужасом, что  я
на минуту потерял способность  слышать  и  соображать  слышанное,  и  потому
многих разговоров не понял, хотя и мог бы понять. Наконец мать, по  усильным
просьбам  отца,  согласилась  лечь   в   постель.   Она   помолилась   богу,
перекрестила нас с сестрой и легла. Я притворился спящим; но  в  самом  деле
заснул уже тогда, когда заснула моя мать.
     Оправдалось предсказание моего отца! Проснувшись, я увидел,  что  он  и
Параша хлопотали около моей матери. Она очень  захворала;  у  ней  разлилась
желчь и била лихорадка; она и прежде бывала нездорова, но всегда  на  ногах,
а теперь была так слаба, что не могла встать с постели.  Я  никогда  еще  не
видал ее так больною... страх и тоска овладели мной. Я уже понимал, что  мои
слезы огорчат больную, что это  будет  ей  вредно  -  и  плакал  потихоньку,
завернувшись в широкие полы занавеса, за высоким  изголовьем  кровати.  Отец
увидел это и, погрозя пальцем, указал на мать; я кивнул и потряс  головою  в
знак того, что понимаю, в чем дело, и не встревожу больную.
     Отец ходил к дедушке и, воротясь, сказал, что ему лучше и что он  хочет
встать. В зале тетушка разливала чай, няня позвала меня туда, но я не  хотел
отойти ни на шаг от матери, и отец, боясь,  чтобы  я  не  расплакался,  если
станут принуждать меня, сам принес мне чаю и постный крендель, точно  такой,
какие присылали нам в Уфу из Багрова; мы с  сестрой  (да  и  все)  очень  их
любили, но теперь крендель не пошел мне в горло, и, чтоб не принуждали  меня
есть, я спрятал его под огромный пуховик, на котором лежала мать.  Я  слышал
в беспрестанно  растворяемую  дверь,  как  весело  болтала  моя  сестрица  с
бабушкой и тетушкой, и мне было отчего-то досадно  на  нее.  Я  слышал,  как
повели  ее  к  дедушке,  и  почувствовал,  что  сейчас   придут   за   мной.
Предчувствие исполнилось  ту  же  минуту:  тетушка  прибежала,  говоря,  что
дедушка меня спрашивает. Отец громко сказал:  "Сережа,  ступай  к  дедушке".
Мать  тихо  подозвала  меня  к  себе,  разгладила  мои  волосы,   пристально
посмотрела на мои покрасневшие глаза, поцеловала меня в  лоб  и  сказала  на
ухо: "Будь умен и ласков  с  дедушкой",  и  глаза  ее  наполнились  слезами.
Каково же было мне идти! Отец остался с матерью, а тетушка  повела  меня  за
руку. Видно, много страдания и страха выражалось на моем  лице,  потому  что
тетушка, остановившись в лакейской, приласкала меня и  сказала:  "Не  бойся,
Сережа! Дедушка тебя не  укусит".  Я  едва  мог  удерживать  слезы,  готовые
хлынуть из глаз, и робко переступил порог дедушкиной горницы.  Он  сидел  на
кожаных, старинных, каких-то диковинных креслах, везде  по  краям  унизанных
медными шишечками... Как это странно! Эти кресла  и  медные  шишечки  прежде
всего кинулись мне в глаза, привлекли мое внимание и как  будто  рассеяли  и
немного ободрили меня. Дедушка был  в  халате,  на  коленях  у  него  сидела
сестрица. Увидя меня,  он  сейчас  спустил  ее  на  пол  и  ласково  сказал:
"Подойди-ка ко мне, Сережа", и протянул руку. Я поцеловал  ее.  "Что  это  у
тебя глаза красны? Ты, никак, плакал, да и теперь хочешь плакать? Видно,  ты
боишься и не любишь дедушку?" - "Маменька больна", - сказал  я,  собрав  все
силы, чтоб не заплакать. Тут бабушка и тетушка принялись  рассказывать,  что
я ужасть как привязан к матери, что не отхожу от нее ни на пядь  и  что  она
уже меня так приучила. Говорили много в этом роде; но дедушка как  будто  не
слушал их, а сам так пристально и добродушно смотрел на  меня,  что  робость
моя стала проходить. "Знаете ли, на кого похож Сережа?  -  громко  и  весело
сказал он. - Он весь в дядю, Григорья Петровича". С этими  словами  он  взял
меня, посадил к себе на колени, погладил, поцеловал  и  сказал:  "Не  плачь,
Сережа.  Мать  выздоровеет.  Ведь  это  не  смертное",  -   и   начал   меня
расспрашивать очень много и очень долго об Уфе и о том, что я там  делал,  о
дороге и прочее. Я ободрился и разговорился, особенно о книжках и о  дороге.
Дедушка  слушал  меня  внимательно,  приветливо  улыбался,  наконец  сказал,
как-то значительно посмотря на бабушку и тетушку: "Это хорошо, что  ты  мать
любишь. Она ходила за тобой, не щадя живота. Ступай к ней, только  не  шуми,
не беспокой ее и не плачь".  Я  отвечал,  что  маменька  не  увидит,  что  я
спрячусь в полог, когда  захочется  плакать,  поцеловал  руку  у  дедушки  и
побежал к матери. Сестрица осталась. Мать как будто испугалась, услыхав  мои
скорые шаги, но увидав мое радостное лицо,  сама  обрадовалась.  Я  поспешил
рассказать с малейшими подробностями мое пребывание  у  дедушки,  и  кожаные
кресла с медными шишечками также не были забыты: отец и даже мать  не  могли
не улыбаться, слушая мое горячее и  обстоятельное  описание  кресел.  "Слава
богу, - сказала мать, - я вижу, что ты дедушке  понравился.  Он  добрый,  ты
должен любить его..." Я отвечал, что люблю и, пожалуй, сейчас опять пойду  к
нему; но мать возразила, что этого не нужно, и попросила отца  сейчас  пойти
к дедушке и посидеть у него: ей хотелось знать, что он станет  говорить  обо
мне и об сестрице. Хотя я, по-видимому, был доволен приемом дедушки, но  все
мне казалось, что  он  не  так  обрадовался  мне,  как  я  ожидал,  судя  по
рассказам. Я  спросил  об  этом  мать.  Она  отвечала,  что  дедушка  теперь
нездоров, что ему не до нас, а потому он и неласков.
     Вместе с Парашей я стал хлопотать и ухаживать  около  больной,  подавая
ей какое-то лекарство, которое она сделала по Бухану,  и  питье  из  клюквы.
Она попросила было лимонов, но ей отвечали, что их даже не видывали. "Как  я
глупа", - сказала мать как будто про себя и спросила клюквы.  Параша  сейчас
принесла целую полоскательную чашку, прибавя, что "клюквы у  них  много:  им
каждый год, по первому зимнему пути, по целому возу привозят ее  из  Старого
Багрова". Потом мать приказала привязать к  своей  голове  черного  хлеба  с
уксусом, который мне так нравился, что я понемножку клал его к себе  в  рот;
потом она захотела как будто  уснуть  и  заставила  меня  читать.  Я  сейчас
принялся за "Детское чтение", и в самом деле  мать  заснула  и  спала  целый
час. Я видел в окошко, что сестрица гуляла с нянькой Агафьей по саду,  между
разросшимися,  старыми,  необыкновенной   величины   кустами   смородины   и
барбариса,  каких  я  ни  прежде,  ни  после  не  видывал;  я  заметил,  как
выпархивали из них птички  с  красно-желтыми  хвостиками.  Заметил,  что  из
одного такого куста выпрыгнула пестрая кошка - и мне очень захотелось туда.
     Как только мать проснулась и сказала, что ей  немножко  получше,  вошел
отец. Я сейчас попросился гулять в сад вместе  с  сестрой;  мать  позволила,
приказав мне не подходить к реке, чего  именно  я  желал,  потому  что  отец
часто разговаривал со мной о  своем  любезном  Бугуруслане  и  мне  хотелось
посмотреть на него поближе. В саду я увидел, что сада  нет  даже  и  такого,
какие я видал в Уфе. Это был скорее  огород,  состоявший  из  одних  ягодных
кустов, особенно из кустов белой,  красной  и  черной  смородины,  усыпанной
ягодами, и из яблонь, большею частью померзших прошлого года,  которые  были
спилены и вновь привиты черенками; все это  заключалось  в  огороде  и  было
окружено высокими навозными грядками  арбузов,  дынь  и  тыкв,  бесчисленным
множеством  грядок  с  огурцами  и  всякими  огородными   овощами,   разными
горохами, бобами, редькою, морковью и проч. Вдобавок  ко  всему  везде,  где
только было местечко, росли подсолнечники  и  укроп,  который  там  называли
"копром", наконец, на лощине, заливаемой весенней водой,  зеленело  страшное
количество капусты...  Вся  эта  некрасивая  смесь  мне  очень  понравилась,
нравится даже и теперь, и, конечно, гораздо более подстриженных липовых  или
березовых аллей и несчастных елок, из которых вырезывают комоды, пирамиды  и
шары. С правой стороны, возле самого дома, текла  быстрая  и  глубокая  река
или речка, которая вдруг  поворачивала  налево  и  таким  образом  составляя
угол, с двух сторон точно огораживала так называемый  сад.  Едва  мы  успели
его обойти и осмотреть, едва успели  переговорить  с  сестрицей,  которая  с
помощью няньки рассказала мне, что дедушка долго продержал ее, очень  ласкал
и наконец послал гулять в сад, - как прибежал Евсеич и позвал  нас  обедать;
в это время, то есть  часу  в  двенадцатом,  мы  обыкновенно  завтракали,  а
обедали часу в третьем; но Евсеич  сказал,  что  дедушка  всегда  обедает  в
полдень и что он сидит уже за столом. Мы поспешили в дом  и  вошли  в  залу.
Дедушка приказал нас с сестрицей посадить за стол прямо против