ного рыбака), легко поддающегося увлечениям.
     С самого возвращения в Уфу я  начал  вслушиваться  и  замечать,  что  у
матери с отцом происходили споры, даже неприятные. Дело шло о том, что  отец
хотел  в  точности  исполнить  обещанье,  данное  им  своей  матери:   выйти
немедленно в отставку, переехать в  деревню,  избавить  свою  мать  от  всех
забот по хозяйству и успокоить ее старость.  Переезд  в  деревню  и  занятия
хозяйством он считал необходимым даже и тогда, когда бы бабушка  согласилась
жить с нами в городе, о чем она и слышать не хотела. Он  говорил,  что  "без
хозяина скоро портится порядок и что  через  несколько  лет  не  узнаешь  ни
Старого, ни Нового  Багрова".  На  все  эти  причины,  о  которых  отец  мой
говаривал  много,  долго  и  тихо,  -  мать  возражала  с  горячностью,  что
"деревенская жизнь ей противна, Багрово особенно не нравится  и  вредно  для
ее здоровья, что ее не любят в семействе и что ее ожидают там  беспрестанные
неудовольствия". Впрочем, была еще важная причина для  переезда  в  деревню:
письмо, полученное от Прасковьи Ивановны Куролесовой. Узнав о  смерти  моего
дедушки, которого  она  называла  вторым  отцом  и  благодетелем,  Прасковья
Ивановна писала к моему отцу, что  "нечего  ему  жить  по  пустякам  в  Уфе,
служить в каком-то суде из  трехсот  рублей  жалованья,  что  гораздо  будет
выгоднее заняться своим собственным хозяйством, да и ей,  старухе,  помогать
по ее хозяйству. Оно же и кстати, потому что Старое Багрово всего  пятьдесят
верст от Чурасова,  где  она  постоянно  живет".  В  заключение  письма  она
писала, что "хочет узнать в лицо Софью Николавну, с которою  давно  бы  пора
ее познакомить; да и наследников своих она желает видеть". Письмо  это  отец
несколько раз читал матери и доказывал, что тут и  рассуждать  нечего,  если
не хотим прогневать тетушку и лишиться всего. Против этих слов  мать  ничего
не возражала. Я и прежде составил себе понятие,  что  Прасковья  Ивановна  -
какая-то сила, повелительница, нечто вроде  покойной  государыни,  а  теперь
еще больше утвердился в моих мыслях. Споры, однако,  продолжались,  отец  не
уступал, и  все,  чего  могла  добиться  мать,  состояло  в  том,  что  отец
согласился не выходить в отставку немедленно, а  отложил  это  намерение  до
совершенного выздоровления матери от  будущей  болезни,  то  есть  до  лета.
Будущую болезнь объяснили мне  ожидаемым  появлением  сестрицы  или  братца.
Написали письмо к  Прасковье  Ивановне  и  не  один  раз  его  перечитывали;
заставляли и меня написать по линейкам, что "я очень люблю бабушку  и  желаю
ее видеть". Я не мог любить да и видеть не желал Прасковью Ивановну,  потому
что не знал ее, и, понимая, что пишу ложь, всегда строго осуждаемую  у  нас,
я откровенно спросил: "Для чего  меня  заставляют  говорить  неправду?"  Мне
отвечали, что когда я узнаю бабушку, то непременно полюблю и  что  я  теперь
должен ее любить, потому что она нас любит и хочет нам сделать много  добра.
Дальнейших возражений и вопросов моих не стали слушать.
     В  городе  беспрестанно  получались  разные  известия  из   Петербурга,
которые приводили всех в смущение и страх; но в чем состояли  эти  известия,
я ничего узнать не мог, потому что о них всегда говорили  потихоньку,  а  на
мои вопросы обыкновенно отвечали, что я еще дитя и что мне знать об этом  не
нужно. Мне было досадно; особенно сердил  меня  один  ответ:  "Много  будешь
знать,  скоро  состареешься".  Одного  только  обстоятельства  нельзя   было
скрыть: государь приказал, чтобы все, кто служит,  носили  какие-то  сюртуки
особенного покроя, с гербовыми пуговицами (сюртуки  назывались  оберроками),
и кроме того, чтоб жены служащих чинов носили сверх своих  парадных  платьев
что-то вроде курточки, с таким же шитьем, какое  носят  их  мужья  на  своих
мундирах. Мать была мастерица на всякие вышивания и  сейчас  принялась  шить
по  карте  серебряные  петлицы,  которые  очень  были  красивы  на   голубом
воротнике белого спензера,  или  курточки.  Мать  выезжала  в  таком  наряде
несколько раз по праздникам в церковь,  к  губернаторше  и  еще  куда-то.  Я
всегда  любовался  ею  и  провожал  до  лакейской.  Все  называли  мою  мать
красавицей, и точно она была лучше всех, кого я знал.
     Весна пришла, и вместо радостного чувства я испытывал грусть.  Что  мне
было до того, что с гор бежали ручьи, что  показались  проталины  в  саду  и
около церкви, что опять прошла Белая и опять широко разлились  ее  воды!  Не
увижу я Сергеевки и ее чудного озера, ее высоких дубов,  не  стану  удить  с
мостков вместе с Евсеичем, и не будет лежать на берегу  Сурка,  растянувшись
на солнышке! Вдруг узнаю я, что отец едет в  Сергеевку.  Кажется,  это  было
давно решено, и только  скрывали  от  меня,  чтобы  не  дразнить  понапрасну
ребенка. В Сергеевку приехал землемер Ярцев,  чтоб  обмежевать  нашу  землю.
Межеванье обещали покончить в две недели, потому что моему отцу  нужно  было
воротиться к тому времени, когда у меня будет  новая  сестрица  или  братец.
Проситься с отцом я не смел. Дороги были еще не проездные,  Белая  в  полном
разливе, и мой отец должен был проехать  на  лодке  десять  верст,  а  потом
добраться до Сергеевки кое-как в телеге. Мать очень  беспокоилась  об  отце,
что и во мне возбудило беспокойство. Мать боялась также, чтоб  межеванье  не
задержало отца. И чтоб ее успокоить, он дал ей слово, что если в две  недели
межеванье не будет  кончено,  то  он  все  бросит,  оставит  там  поверенным
кого-нибудь, хотя Федора, мужа Параши, а сам приедет к нам, в Уфу.  Мать  не
могла удержаться от слез, прощаясь с моим отцом, а я  разревелся.  Мне  было
грустно расстаться с ним,  и  страшно  за  него,  и  горько,  что  не  увижу
Сергеевки и не поужу на озере. Напрасно Евсеич утешал меня тем,  что  теперь
нельзя гулять, потому что грязно; нельзя удить,  потому  что  вода  в  озере
мутная, - я плохо ему верил: я уже  не  один  раз  замечал,  что  для  моего
успокоенья говорили неправду. Медленно тянулись  эти  две  недели.  Хотя  я,
живя в  городе,  мало  проводил  времени  с  отцом,  потому  что  поутру  он
обыкновенно уезжал к должности,  а  вечером  -  в  гости  или  сам  принимал
гостей, но мне было скучно и грустно без него. Отец не успел мне  рассказать
хорошенько,  что  значит  межевать  землю,  и  я  для  дополнения   сведений
расспросив мать, а потом Евсеича, в чем состоит межеванье,  и  не  узнав  от
них почти ничего нового (они сами ничего не знали), составил  себе,  однако,
кое-какое  понятие  об  этом   деле,   которое   казалось   мне   важным   и
торжественным. Впрочем, я знал внешнюю обстановку  межеванья:  вехи,  колья,
цепь и  понятых.  Воображение  рисовало  мне  разные  картины,  и  я  бродил
мысленно вместе с моим отцом  по  полям  и  лесам  Сергеевской  дачи.  Очень
странно,  что  составленное  мною  понятие  о  межеванье   довольно   близко
подходило к действительности: впоследствии я убедился в этом на опыте;  даже
мысль дитяти о важности и  какой-то  торжественности  межеванья  всякий  раз
приходила мне в голову, когда я шел или ехал  за  астролябией,  благоговейно
несомой крестьянином, тогда как другие тащили цепь  и  втыкали  колья  через
каждые десять сажен; настоящего же дела, то есть измерения  земли  и  съемки
ее на план, разумеется, я тогда не понимал, как и все меня окружавшие.
     Отец сдержал свое слово: ровно через две недели  он  воротился  в  Уфу.
Возвращаться было гораздо труднее,  чем  ехать  на  межеванье.  Вода  начала
сильно сбывать, во многих  местах  земля  оголилась,  и  все  десять  верст,
которые отец спокойно  проехал  туда  на  лодке,  надобно  было  проехать  в
обратный путь уже верхом. Воды еще много стояло в долочках  и  ложбинках,  и
она доставала иногда по брюхо лошади. Отец приехал, весь  с  ног  до  головы
забрызганный грязью. Мать и мы с сестрицей очень ему обрадовались,  но  отец
был невесел; многие башкирцы и все припущенники, то есть жители  "Киишек"  и
"Тимкина",  объявили  спор  и  дачу  обошли  черными  (спорными)   столбами:
обмежеванье белыми столбами означало бесспорность  владения.  Рассказав  все
подробно, отец прибавил: "Ну, Сережа, Сергеевская дача пойдет в долгий  ящик
и  не  скоро  достанется  тебе;  напрасно  мы  поторопились  перевести  туда
крестьян".  Я  огорчился,  потому  что  мне   очень   было   приятно   иметь
собственность, и я с тех  пор  перестал  уже  говорить  с  наслаждением  при
всяком удобном случае: "Моя Сергеевка".
     Приближался конец мая, и нас с сестрицей  перевели  из  детской  в  так
называемую столовую, где, впрочем, мы  никогда  не  обедали;  с  нами  спала
Параша, а в комнате, которая отделяла нас  от  столярной,  спал  Евсеич:  он
получил приказание не отходить от меня. Такое  отлучение  от  матери,  через
всю длину огромного дома, несмотря  на  уверения,  что  это  необходимо  для
маменькиного здоровья, что жизнь  будущего  братца  или  сестрицы  от  этого
зависит, показалось  мне  вовсе  не  нужным;  только  впоследствии  я  узнал
настоящую причину этого удаления.
     В это время, кажется  1-го  июня,  случилась  жестокая  гроза,  которая
произвела на меня сильное впечатление страха. Гроза началась  вечером,  часу
в десятом; мы ложились спать; прямо перед нашими окнами  был  закат  летнего
солнца, и светлая заря, еще не  закрытая  черною  приближающеюся  тучею,  из
которой  гремел  по  временам  глухой  гром,  озаряла  розовым  светом  нашу
обширную спальню, то есть столовую; я стоял возле моей  кроватки  и  молился
богу. Вдруг страшный  громовой  удар  потряс  весь  дом  и  оглушил  нас;  я
бросился на свою кроватку и очень сильно ушиб себе ногу. Несколько  минут  я
не мог опомниться; опомнившись, я увидел, что сижу  на  коленях  у  Евсеича,
что дождь льет как из ведра и что комната освещена не зарею,  а  заревом  от
огня. Евсеич рассказал мне, что  это  горит  соборная  троицкая  колокольня,
которую зажгла молонья. Милая моя  сестрица  также  была  испугана  и  также
сидела на руках своей няни; вдруг  вошла  княжна  калмычка  и  сказала,  что
барыня спрашивает к  себе  детей.  Нас  повели  в  спальню.  Мать  лежала  в
постели, отец хлопотал около нее вместе с бабушкой-повитушкой  (как  все  ее
называли), Аленой Максимовной. Я заметил, что мать  не  только  встревожена,
но и нездорова; она положила нас к себе на  постель,  ласкала,  целовала,  и
мне показалось, что она даже плакала. Видя мое беспокойство, сообщившееся  и
моей сестрице, она уверила нас, что ее испугал гром, что она боялась  нашего
испуга и что завтра будет здорова. Она перекрестила  нас  и  послала  спать;
отец также перекрестил. Я заметил, что он  не  раздевался  и  не  собирается
лечь в постель. Я догадался, что мать больна. Мы воротились в нашу  комнату.
Ночь была душная, растворили окна, ливень унялся, шел уже мелкий  дождь;  мы
стали смотреть в окна и увидели три пожара, от которых, несмотря  на  черные
тучи, было довольно светло. Кто-то из военных подъезжал к  нашему  окошку  и
спрашивал о здоровье нашей матери.  Сестрица  моя  скоро  задремала,  Параша
уложила ее спать и сама заснула. Мы с  Евсеичем  долго  смотрели  в  окно  и
разговаривали. Испуг мой прошел,  и  я  принялся  расспрашивать,  что  такое
молонья, отчего она  зажигает,  отчего  гремит  гром?  Евсеич  отвечал,  что
"молонья - огненная громовая стрела и во что она ударит,  то  и  загорится".
Небо очистилось, замелькали  звезды,  становилось  уже  светло  от  утренней
зари, когда я заснул в моей кроватке.
     На другой день догадка  моя  подтвердилась:  мать  точно  была  больна;
этого уже не скрывали от нас. Приезжал наш друг  Авенариус  и  еще  какой-то
другой доктор. Я с сестрицей  приходил  к  маменьке  на  одну  минуту;  она,
поцеловав  нас,  сказала,  что  хочет  почивать,  и  отпустила.  Я  не   мог
рассмотреть лица матери: в комнате было почти  темно  от  опущенных  зеленых
гардин. Отец был бледен и смущен. Тоска сжала мое сердце.  Я  ничем  не  мог
заниматься, а только плакал и просился к маменьке. Видно,  отцу  сказали  об
этом: он приходил к нам и сказал, что  если  я  желаю,  чтоб  мать  поскорее
выздоровела, то не должен плакать и проситься к ней, а только молиться  богу
и просить, чтоб он ее помиловал, что мать  хоть  не  видит,  но  материнское
сердце знает, что я плачу и что ей от этого хуже. Я поверил, молился богу  и
хотя  не  успокоился,  но  удерживался  от  слез.  Я  даже  уговаривал  свою
сестрицу, которая также тосковала  и  не  раз  принималась  плакать.  Тяжело
прошел этот мучительный день. На  следующий,  видно,  было  еще  хуже  нашей
маменьке, потому что нас и здороваться к ней не  водили.  Доктора  приезжали
часто. Приносили из церкви большой местный образ иверской  божьей  матери  и
служили молебен у маменьки в спальне. Нас же не пустили туда, но  мы  видели
и слышали, как с пеньем пронесли образ через  залу,  молились  в  отворенную
дверь нашей столовой. В этот день  нас  даже  не  водили  гулять  в  сад,  а
приказали побегать по двору, который был очень велик и  зеленелся  как  луг;
но мы не бегали,  а  только  ходили  тихо  взад  и  вперед.  Напрасно  Сурка
ласкался, забегал  мне  в  лицо,  прыгал  на  меня,  лизал  мои  руки,  -  я
совершенно не мог им  заниматься.  Евсеич  и  Параша  печально  молчали  или
потихоньку  перешептывались  между  собой.  Евсеич  уже  не  старался   меня
развеселить или утешить, а только повторял,  видя  мои  глаза,  беспрестанно
наполняющиеся слезами: "Молись богу, соколик,  чтоб  маменька  выздоровела".
Мы воротились с печального гулянья, я бросился в свою  кроватку,  задернулся
занавесками,  спрятал  голову  под  подушки  и  дал  волю  слезам,   которые
удерживал я так долго, с невероятными усилиями для дитяти.  В  то  же  время
мелькнула у меня мысль, что я спрятался, что я не всхлипываю,  что  маменька
не увидит и не услышит моих слез. Видно, Евсеич догадался, что  такие  слезы
нельзя остановить; он долго стоял возле моей кроватки, знал, что я плачу,  и
молчал. Наконец вылились  слезы,  и  я  заснул.  Спал  я  довольно  долго  и
проснулся с криком, как будто от испуга. Сестрица первая подбежала  ко  мне,
весело говоря: "Маменьке получше", и Параша сказала то же. Евсеича  не  было
с нами, но он скоро пришел, и Параша встретила его вопросом: "Ну  что,  ведь
барыне получше?" - "Получше", - отвечал Евсеич, но нетвердым голосом. Я  это
заметил, однако успокоился несколько. Давно прошло время обеда. Сестрица  не
хотела без меня кушать, но теперь, вместе со мною, охотно села  за  стол,  и
мы кое-как пообедали. Я упросил Евсеича узнать  об  маменьке;  он  ходил  и,
поспешно  воротясь,  сказал:  "Барыня  почивает".  Через  несколько  времени
ходила Параша и принесла такое же известие. Сомнение начало  вкрадываться  в
мою душу. Я пристально посмотрел в глаза Евсеичу и Параше и  твердо  сказал:
"Вы неправду говорите". Они смутились, переглянулись и  не  вдруг  отвечали.
Все это я заметил, и уже не слушал потом никаких  уверений  и  утешений.  Во
время этого спора вошел отец. По его лицу я все угадал. "Пойдемте, -  сказал
он тихо, - мать хочет вас видеть и благословить". Я зарыдал,  а  за  мной  и
сестрица. "Послушайте, - сказал отец, - если мать увидит,  что  вы  плачете,
то ей сделается хуже и она от того  может  умереть;  а  если  вы  не  будете
плакать, то ей будет лучше". Слезы высохли у меня на глазах,  сестрица  тоже
перестала плакать. Погодя  немного,  отец  взял  нас  за  руки  и  привел  в
спальную. В комнате было так темно, что я видел только образ матери, а  лица
разглядеть не  мог;  нас  подвели  к  кровати,  поставили  на  колени,  мать
благославила нас образом, перекрестила,  поцеловала  и  махнула  рукой.  Нас
поспешно увели. В гостиной встретили мы  священника;  он  также  благословил
нас, и мы воротились в свою комнату в каком-то душевном оцепенении. Я  вдруг
как будто забыл, что маменька  нас  благославила,  простилась  с  нами...  Я
потерял способность не только соображения, но и понимания; одно вертелось  у
меня в голове, что у маменьки темно  и  что  у  ней  горячее  лицо.  Евсеич,
Параша и сестрица плакали, а у меня не было ни одной слезинки. Не знаю,  что
было со мной?  Я  не  могу  назвать  тогдашнего  моего  духовного  состояния
холодным отчаянием. Мысль о смерти матери не  входила  мне  в  голову,  и  я
думаю, что мои понятия стали путаться  и  что  это  было  началом  какого-то
помешательства. - Пришло время ложиться спать.  Евсеич  раздел  меня,  велел
мне молиться богу,  и  я  молился,  и,  по  обыкновению,  прочитав  молитву,
проговорил вслух: "Господи, помилуй тятеньку и маменьку". Я лег, Евсеич  сел
подле меня и начал что-то говорить, но я ничего не слыхал. Не помню, чтоб  я
спал, но Евсеич уверял после, что я скоро заснул и спал около часа. Я  помню
только, что вдруг начал слышать радостные голоса: "Слава богу,  слава  богу,
бог дал вам братца, маменька теперь будет здорова". Это  говорили  Евсеич  и
Параша моей сестрице, которая,  с  радостным  криком,  повторяя  эти  слова,
прибежала к моей кроватке, распахнула занавески,  влезла  ко  мне  и  обняла
меня своими ручонками... Я вспомнил все и зарыдал  как  исступленный,  рыдал
так долго, что смутил общую радость и привел всех  в  беспокойство.  Сходили
за моим отцом. Он пришел и, услыша  издали  мои  рыданья,  подходя  ко  мне,
закричал: "Что ты, Сережа! Надо радоваться, а не плакать. Слава  богу!  Мать
будет здорова, у тебя родился братец..." Он взял меня  на  руки,  посадил  к
себе на колени, обнял и поцеловал. Не скоро  унялись  судорожные  рыдания  и
всхлипыванья, внутренняя и наружная дрожь. Наконец все  мало-помалу  утихло,
и прежде всего я увидел, что в  комнате  ярко-светло  от  утренней  зари,  а
потом понял, что маменька жива, будет  здорова,  -  и  чувство  невыразимого
счастья наполнило мою  душу!  Это  происходило  4-го  июня,  на  заре  перед
восходом  солнца,  следовательно,  очень  рано.  Я  все  спрашивал,   отчего
сестрица проснулась, отчего  она  прежде  меня  узнала  радостное  известие?
Сестрица уверяла, что она не спала, когда прибежала Параша, но  я  спорил  и
не верил. Я долго так же спорил, утверждая, что я  не  засыпал;  но  наконец
должен был  согласиться,  что  я  действительно  спал,  что  меня  разбудили
громкие речи Параши, Евсеича и крик сестрицы. Отец поспешил уйти,  а  дядька
и нянька поспешили нас с сестрицей уложить почивать. Мы не скоро заснули,  а
все переговаривались, лежа в своих кроватках: какой у  нас  братец?  Наконец
нам запретили говорить, и мы сладко заснули.
     Поздно последовало наше радостное пробуждение. Я сейчас стал  проситься
к маменьке, и просился так неотступно, что Евсеич ходил с  моей  просьбой  к
отцу; отец приказал мне сказать, чтоб я и не думал об этом, что я  несколько
дней не увижу матери. Это меня - огорчило. Потом я  стал  просить  поглядеть
братца, и Параша сходила и выпросила позволенья у  бабушки-повитушки,  Алены
Максимовны, прийти нам с сестрицей  потихоньку,  через  девичью,  в  детскую
братца, которая отделялась от спальни матери другою  детскою  комнатой,  где
обыкновенно жили мы с сестрицей. Мы еще в  сенях  пошли  на  цыпочках,  чему
Параша много смеялась. В  маленькой  детской  висела  прекрасная  люлька  на
медном кольце, ввернутая в потолок.  Эту  люльку  подарил  покойный  дедушка
Зубин, когда  еще  родилась  старшая  моя  сестра,  вскоре  умершая;  в  ней
качались и я, и моя вторая сестрица. Подставили стул,  я  влез  на  него  и,
раскрыв зеленый шелковый положок, увидел  спящего  спеленанного  младенца  и
заметил только, что у него на головке  черные  волоски.  Сестрицу  взяли  на
руки, и она также посмотрела  на  спящего  братца  -  и  мы  остались  очень
довольны.  Приготовленная  заранее  кормилица,  еще  не  кормившая   братца,
которому давали только ревенный сироп, нарядно одетая,  была  уже  тут;  она
поцеловала у нас ручки. Алена М