ораздо  веселее:  даже  сестрица  моя,
которая немножко боялась матери, на этот раз так  же  резвилась  и  болтала,
как иногда без нее.
     На следующий день поутру мы приехали  в  Вишенки.  Зимой  я  ничего  не
заметил, но  летом  увидел,  что  это  было  самое  скучное  степное  место.
Пересыхающая во многих местах речка Берля,  запруженная  навозною  плотиной,
без чего летом не осталось бы и капли  воды,  загнившая,  покрытая  какой-то
пеной, была очень некрасива, к  тому  же  берега  ее  были  завалены  целыми
горами навоза, над которыми тянулись ряды крестьянских изб; кое-где  торчали
высокие коромыслы колодцев, но вода и в них была мутна  и  солодковата.  Для
питья воду доставали довольно далеко из  маленького  родничка.  И  по  всему
этому плоскому месту, не только деревьев, даже зеленого кустика не было,  на
котором мог бы отдохнуть глаз, только в нижнем огороде стояли  две  огромные
ветлы.   Впрочем,   селение   считалось   очень   богатым,    чему    лучшим
доказательством служили гумна, полные копен  старого  хлеба,  многочисленные
стада коров и овец и такие же табуны отличных лошадей. Все  это  мы  увидели
своими глазами,  когда  на  солнечном  закате  были  пригнаны  господские  и
крестьянские стада. Страшная пыль  долго  стояла  над  деревней,  и  мычанье
коров и блеянье овец долго раздавалось в вечернем воздухе. Отец мой  сказал,
что еще большая половина разного скота  ночует  в  поле.  Он  с  восхищением
говорил  о  хлебородной  вишенской  земле,  состоящей  в  иных   местах   из
трехаршинного чернозема. Вечером, говоря  со  старостой,  отец  мой  сказал:
"Все у вас хорошо, да воды только нет. Ошибся дядя Михайла Максимыч, что  не
поселил деревню версты три  пониже:  там  в  Берле  воды  уже  много,  да  и
мельница была бы у вас в деревне".  Но  староста  с  поклоном  доложил,  что
ошибки тут не было. "Все вышло от нашей глупости, батюшка Алексей  Степаныч.
Хоша я еще был махонькой, когда нас со старины  сюда  переседили,  а  помню,
что не токма у нас на деревне,  да  и  за  пять  верст  выше,  в  Берлинских
вершинах, воды было много и по всей речке рос лес; а старики наши, да  и  мы
за ними, лес-то весь повырубили,  роднички  затоптала  скотинка,  вода-то  и
пересохла. Вот и Медвежий враг - ведь какой был лес! и тот  вывели;  остался
один молодежник -  и  оглобли  не  вырубишь.  Нонче  зато  и  маемся,  топим
соломой, а на лучину и на крестьянские поделки покупаем лес в Грязнухе".
     Отец мой очень сожалел об  этом  и  тут  же  приказал  старосте,  чтобы
Медвежий  враг  был  строго  заповедан,  о  чем  хотел  немедленно  доложить
Прасковье Ивановне и обещал прислать особое от нее приказание.
     Флигель, в котором мы остановились, был точно так же прибран к  приезду
управляющего, как и прошлого  года.  Точно  так  же  рыцарь  грозно  смотрел
из-под забрала своего шлема с  картины,  висевшей  в  той  комнате,  где  мы
спали. На другой картине так же лежали синие виноградные  кисти  в  корзине,
разрезанный красный арбуз с черными семечками на блюде и наливные яблоки  на
тарелке. Но я заметил перемену в себе: картины, которые мне так  понравились
в первый наш приезд, показались мне не так хороши.
     После  обеда  отец  мой  ездил  осматривать  хлебные  поля;  здесь  уже
кончилось  ржаное  жнитво,  потому  что  хлеб  в  Вишенках  поспевает  двуми
неделями ранее; зато здесь только что начинали сеять господскую  рожь,  а  в
Багрове отсевались. Здесь уже с неделю, как принялись жать  яровые:  пшеницы
и полбы. Поля были очень удалены, на каком-то наемном участке  в  "Орловской
степи"*. Мать не пустила меня, да и отец не хотел  взять,  опасаясь,  что  я
слишком утомлюсь.
     ______________
     * Название "Орловской степи" носила соседственная  с  Вишенками  земля,
отдаваемая внаймы от казны, но прежде принадлежавшая графу Орлову.  (Примеч.
автора.)

     На другой день, выехав не  так  рано,  мы  кормили  на  перевозе  через
чудесную, хотя не слишком широкую реку Черемшан, в богатом селе  Никольском,
принадлежавшем помещику Дурасову. Не переезжая на другую сторону реки,  едва
мы успели расположиться на песчаном берегу, отвязали удочки, достали  червей
и, по рассказам  мальчишек,  удивших  около  парома,  хотели  было  идти  на
какое-то диковинное место, "где рыба так и хватает,  даже  берут  стерляди",
как явился парадноодетый лакей от Дурасова с покорнейшею  просьбою  откушать
у него и с извещением, что сейчас  приедет  за  нами  коляска.  Дурасов  был
известный богач, славился хлебосольством и жил  великолепно;  прошлого  года
он познакомился с нами в Чурасове у Прасковьи Ивановны. Отец  и  мать  сочли
неучтивостью отказаться и обещали приехать. Боже  мой!  Какой  это  был  для
меня удар, и вовсе неожиданный! Мелькнула было надежда, что нас с  сестрицей
не возьмут; но мать сказала, что  боится  близости  глубокой  реки,  боится,
чтоб я не подбежал к берегу и не упал в воду, а как сестрица моя к  реке  не
пойдет, то приказала ей остаться,  а  мне  переодеться  в  лучшее  платье  и
отправляться  в  гости.  Скоро  приехала  щегольская   коляска,   заложенная
четверкой, с форейтором и  с  двумя  лакеями.  Мы  с  отцом  довольно  скоро
переоделись; мать, устроив  себе  уборную  в  лубочном  балагане,  где  жили
перевозчики, одевалась долго и вышла такою нарядною, какою я очень давно  ее
не видел. Как она была хороша, как все ей шло к  лицу!  Перебирая  в  памяти
всех мне известных молодых женщин, я опять решил, что нет  на  свете  никого
лучше моей матери!
     Посередине  большой  площади,  с  двух  боков   застроенной   порядками
крестьянских  изб,   стояла   каменная   церковь,   по-тогдашнему   новейшей
архитектуры. Каменный двухэтажный дом, соединяющийся  сквозными  колоннадами
с флигелями,  составлял  одну  сторону  четырехугольного  двора  с  круглыми
башнями по углам. Все  надворные  строения  служили  как  бы  стенами  этому
двору; бесконечный старый сад, с прудами и речкою, примыкал к нему с  одного
бока; главный фасад дома выходил на реку Черемшан.  Я  ничего  подобного  не
видывал, а потому был очень поражен и  сейчас  приложил  к  действительности
жившие в моей  памяти  описания  рыцарских  замков  или  загородных  дворцов
английских лордов, читанные мною  в  книгах.  Любопытство  мое  возбудилось,
воображение  разыгралось,  и  я  начал  уже  на  все  смотреть  с  ожиданием
чего-нибудь необыкновенного.
     Мы въехали  на  широкий  четвероугольный  двор,  посреди  которого  был
устроен мраморный фонтан  и  солнечные  часы:  они  были  окружены  широкими
красивыми  цветниками  с  песчаными  дорожками.   Великолепное   крыльцо   с
фонарями, вазами и  статуями  и  еще  великолепнейшая  лестница,  посередине
устланная  коврами,  обставленная   оранжерейными   деревьями   и   цветами,
превзошли мои  ожидания,  и  я  из  дворца  английского  лорда  перелетел  в
очарованный замок Шехеразады. В зале встретил  нас  хозяин  самого  простого
вида,  невысокий  ростом  и  немолодой  уже  человек.   После   обыкновенных
учтивостей он подал руку моей матери и повел ее в гостиную.
     Обитая бархатом или штофом мебель из красного дерева с бронзою,  разные
диковинные столовые часы, то в брюхе льва, то в голове человека,  картины  в
раззолоченных рамах - все было так богато,  так  роскошно,  что  чурасовское
великолепие могло назваться бедностью в сравнении с Никольским дворцом.  При
первых расспросах, узнав, что мать оставила  мою  сестрицу  на  месте  нашей
кормежки, гостеприимный хозяин стал  упрашивать  мою  мать  послать  за  ней
коляску;  мать  долго  не   соглашалась,   но   принуждена   была   уступить
убедительным и настоятельным его просьбам. Между тем Дурасов  предложил  нам
посмотреть его сад, оранжереи  и  теплицы.  Нетрудно  было  догадаться,  что
хозяин очень любил показывать  и  хвастаться  своим  домом,  садом  и  всеми
заведениями; он прямо говорил, что у него в Никольском  все  отличное,  а  у
других дрянь. "Да у меня и свиньи такие есть, каких здесь не видывали; я  их
привез в горнице на колесах из Англии.  У  них  теперь  особый  дом.  Хотите
посмотреть? Они здесь недалеко. Я всякий день раза  по  два  у  них  бываю".
Отец с матерью согласились, и мы пошли. В самом деле, в глухой стороне  сада
стоял красивый домик. В передней комнате жил скотник и скотница,  а  в  двух
больших комнатах жили две чудовищные свиньи, каждая  величиною  с  небольшую
корову. Хозяин ласкал их и называл какими-то именами.  Он  особенно  обращал
наше внимание на их уши, говоря: "Посмотрите на уши, точно печные  заслоны!"
Подивившись на свиней, которые мне не понравились, а  показались  страшными,
пошли мы по теплицам и оранжереям: диковинных цветов, растений, винограду  и
плодов было великое множество. Хозяин поспешил нам сказать, что  это  фрукты
поздней пристановки и что ранней - все давно сошли. Тут Параша  привела  мою
милую сестрицу, которая, издали увидев нас, прибежала к нам бегом, а  Параша
проворно воротилась. Дурасов  рвал  без  разбора  всякие  цветы  и  плоды  и
столько надавал нам, что некуда  было  девать  их.  Он  очень  обласкал  мою
сестрицу, которая была удивительно как смела и мила, называл  ее  красавицей
и своей невестой... Это напомнило мне давнопрошедшие истории с Волковым;  и,
хотя я с некоторой гордостью думал, что  был  тогда  глупеньким  дитятей,  и
теперь понимал, что семилетняя девочка не может быть невестой  сорокалетнего
мужчины; но слово "невеста" все-таки неприятно щекотало ухо.
     Только что воротились мы в гостиную и сели отдохнуть, потому что  много
ходили, как вошел человек, богато одетый, точно наш уфимский  губернатор,  и
доложил, что кушанье  поставлено.  Я  сейчас  спросил  тихонько  мать:  "Кто
это?" - и она успела шепнуть мне, что это главный официант. Я в  первый  раз
услышал это слово, совершенно не понимал его,  и  оно  нисколько  не  решало
моего вопроса. Дурасов одну руку подал  матери  моей,  а  другою  повел  мою
сестрицу. Пройдя несколько комнат, одна другой богаче, мы вошли в  огромную,
великолепную и очень высокую залу, так высокую, что вверху находился  другой
ряд окон. Небольшой  круглый  стол  был  убран  роскошно:  посредине  стояло
прекрасное дерево с цветами и плодами; граненый хрусталь, серебро  и  золото
ослепили мои глаза. Сестрицу мою хозяин посадил возле себя и велел  принесть
для нее вышитую подушку. Только что подали стерляжью  уху,  которою  заранее
хвалился хозяин, говоря,  что  лучше  черемшанских  стерлядей  нет  во  всей
России, как вдруг задняя стена залы зашевелилась, поднялась  вверх,  и  гром
музыки поразил мои уши! Передо мной открылось возвышение, на котором  сидело
множество людей,  державших  в  руках  неизвестные  мне  инструменты.  Я  не
слыхивал ничего, кроме скрипки, на которой кое-как игрывал  дядя,  лакейской
балалайки и мордовской волынки. Я был подавлен изумлением, уничтожен.  Держа
ложку в руке, я превратился сам в статую и  смотрел,  разиня  рот  и  выпуча
глаза, на эту кучу людей, то есть  на  оркестр,  где  все  проворно  двигали
руками взад и вперед, дули ртами, и откуда вылетали чудные,  восхитительные,
волшебные звуки, то как будто замиравшие, то превращавшиеся  в  рев  бури  и
даже громовые удары... Хозяин, заметя мое изумление,  был  очень  доволен  и
громко хохотал, напоминая мне, что уха простынет. Но я и не  думал  об  еде.
Матери моей было неприятно мое смущение, или, лучше сказать, мое  изумление,
и она шепнула мне, чтоб я перестал смотреть на музыкантов,  а  ел...  Трудно
было  мне  вполне  повиноваться!   Черпая   ложкой   уху,   я   беспрестанно
заглядывался на оркестр музыкантов и  беспрестанно  обливался.  Дурасов  еще
громче хохотал, отец улыбался, а мать краснела  и  сердилась.  Сестрица  моя
сначала также была удивлена, но потом сейчас успокоилась,  принялась  кушать
и смеялась, глядя на меня.
     Немного съел я диковинной ухи  и  сдал  почти  полную  тарелку.  Музыка
прекратилась. Все хвалили искусство  музыкантов.  Я  принялся  было  усердно
есть какое-то  блюдо,  которого  я  никогда  прежде  не  ел,  как  вдруг  на
возвышенности показались две девицы в прекрасных  белых  платьях,  с  голыми
руками и шеей, все в завитых локонах; держа в руках какие-то  листы  бумаги,
они подошли к самому краю возвышения, низко присели (я отвечал им  поклоном)
и принялись петь. Мой поклон вызвал новый хохот у Дурасова  и  новую  краску
на лице моей матери. Но пение меня не увлекло: слова были мне  непонятны,  а
напевы еще менее. Я вспомнил песни наших  горничных  девушек  и  решил,  что
Матреша поет гораздо лучше. Вследствие  такого  решения  я  стал  заниматься
кушаньем и до конца обеда уже не привлек на себя внимания  хозяина.  Прежним
порядком воротились мы в гостиную. После кофе  Дурасов  предложил  было  нам
катанье на лодке с роговой музыкой по Черемшану,  приговаривая,  что  "таких
рогов ни у кого нет", но отец с матерью не согласились, извиняясь  тем,  что
им необходимо завтра рано поутру переправиться через Волгу. Дурасов не  стал
долее удерживать; очень ласково простился с нами, расцеловал мою сестрицу  и
проводил нас до коляски, которая была нагружена  цветами,  плодами  и  двумя
огромными свертками конфет.
     Воротясь, мы поспешили переодеться и пустились в  дальнейший  путь.  Во
всю дорогу, почти до самой ночевки, я  не  переставал  допрашивать  отца,  и
особенно мать, обо всем слышанном и виденном мною в этот день.  Ответы  вели
к новым вопросам, и объяснения требовали новых  объяснений.  Наконец  я  так
надоел матери, что она велела мне более не расспрашивать ее  об  Никольском.
Я обратился к отцу и вполголоса продолжал говорить с ним о том  же,  сообщая
при случае и мои собственные замечания и  догадки.  Вполне  не  разрешенными
вопросами остались: отчего вода из  фонтана  била  вверх?  отчего  солнечные
часы показывают время? как они устроены? и что такое значит  возвышение,  на
котором сидели музыканты? Когда  же  я  спросил,  кто  такие  эти  красавицы
барышни, которые пели, отец отвечал мне, что это были  крепостные  горничные
девушки Дурасова, выученные пенью в Москве. Что  же  они  такое  пели  и  на
каком языке - этого опять не знали мой отец и  мать.  Когда  речь  дошла  до
хозяина, то мать вмешалась в наш разговор и сказала, что он человек  добрый,
недальний, необразованный, и в то же время самый тщеславный, что он,  увидев
в Москве и Петербурге, как живут роскошно и пышно знатные богачи, захотел  и
сам так же жить, а как устроить ничего не  умел,  то  и  нанял  себе  разных
мастеров, немцев и французов, но,  увидя,  что  дело  не  ладится,  приискал
какого-то промотавшегося господина, чуть ли  не  князя,  для  того  чтоб  он
завел в его Никольском все на барскую ногу; что Дурасов  очень  богат  и  не
щадит денег на свои затеи; что несколько раз в год он дает такие  праздники,
на которые съезжается к нему вся губерния. Мать пожурила меня, зачем  я  был
так смешон, когда  услышал  музыку:  "Ты  точно  был  крестьянский  мальчик,
который сроду ничего не видывал, кроме своей  избы,  и  которого  привели  в
господский дом". Я отвечал, что я точно сроду ничего подобного не видывал  и
потому был так удивлен. Мать возразила, что  не  надобно  показывать  своего
удивления, а я спросил, для чего не надобно его показывать. "Для  того,  что
это было смешно, а мне стыдно за тебя", - сказала мать. У меня вертелось  на
уме и на языке новое возражение в виде  вопроса,  но  я  заметил,  что  мать
сердится, и замолчал; мы же в это самое время приехали на ночевку в  деревню
Красный Яр, в двенадцати верстах от Симбирска и в десяти от переправы  через
Волгу. Мы  должны  были  поспеть  на  перевоз  на  солнечном  восходе,  чтоб
переправиться через реку в тихое время, потому что каждый день,  как  только
солнышко обогреет, разыгрывался сильный ветер.
     Проснувшись рано поутру, я увидел, что наша карета  отпряжена  и  стоит
на  отлогом  песчаном  берегу.  Солнышко  только  что  взошло.  Было   очень
прохладно, и  даже  в  карете  пахло  какой-то  особенной  свежей  сыростью,
которая чувствуется только на песчаных берегах больших рек.  Это  совсем  не
то, что сырость от  прудов  или  болот,  всегда  имеющая  неприятный  запах.
Двухверстная быстро текущая  ширина  Волги  поразила  меня,  и  я  с  ужасом
смотрел на это  пространство,  которое  надобно  нам  переплыть.  Нас  одели
потеплее и посадили на опрокинутую лодку. По берегам  тянулись,  как  узоры,
следы сбежавших волн, и можно было видеть, как  хлестали  и  куда  доставали
они во время бури. Это были гладкие  окраины  из  крупного  песка  и  мелкой
гальки. Стаи мартышек с криком вились над  водой,  падая  иногда  на  нее  и
ныряя, чтоб  поймать  какую-нибудь  рыбку.  Симбирск  с  своими  церквами  и
каменным  губернаторским  домом,  на  высокой   горе,   покрытой   сплошными
плодовитыми садами, представлял великолепный вид; но я мало обращал на  него
вниманья. Около меня кипела шумная  суматоха.  На  перевозе  ночевало  много
народу, и уже одна большая завозня, битком набитая  лошадьми  и  телегами  с
приподнятыми передками и торчащими вверх оглоблями,  чернелась  на  середине
Волги, а другая торопливо  грузилась,  чтобы  воспользоваться  благополучным
временем. Перевозчиков из  деревни  Часовни,  лежащей  на  берегу,  набежало
множество, предлагая нам свои услуги. У них был какой-то  староста,  который
говорил моему отцу, чтоб он не всем верил, и что  многие  из  них  вовсе  не
перевозчики,  и  чтобы  мы  положились  во  всем  на  него.  Нагрузилась  до
последней возможности и другая завозня, отвязали  причалы,  оттолкнулись  от
пристани и тихо пошли  на  шестах  вверх  по  реке,  держась  около  берега.
Подвели третью завозню, самую лучшую и прочную, как уверяли, поставили  нашу
карету, кибитку и всех девять лошадей. Не привыкшие к  подобным  переправам,
добрые наши кони храпели и фыркали; привязать их к карете или  перекладинам,
которыми с двух сторон загораживали завозню, было невозможно, и каждую  пару
держали за поводья наши кучера и люди: с  нами  остались  только  Евсеич  да
Параша. Никому из посторонних не позволили  грузиться,  и  вот  тронулась  и
наша  завозня,  и  тихо  пошла  вверх,  также  на  шестах.  "Взводись  выше,
молодцы! - кричал с  берега  староста.  -  Надо  убить  прямо  на  перевоз".
Неравнодушно смотрел я на эту картину и со  страхом  замечал,  что  ветерок,
который сначала едва тянул с восхода, становился сильнее, и что  поверхность
Волги беспрестанно меняла свой цвет, - то темнела, то светлела, - и  крупная
рябь  бесконечными  полосами  бороздила  ее  мутную  воду.  Проворно  подали
большую косную лодку, шестеро гребцов сели в весла, сам староста или  хозяин
стал у кормового весла. Нас подхватили под руки, перевели и перенесли в  это
легкое судно; мы расселись по лавочкам на самой его середине,  оттолкнулись,
и лодка, скользнув по воде, тихо поплыла, сначала также вверх;  но,  проплыв
сажен сто, хозяин громко сказал: "Шапки долой,  призывай  бога  на  помочь!"
Все и он сам сняли шапки и перекрестились; лодка на минуту  приостановилась.
"С богом, на перебой, работайте, молодцы",  -  проговорил  кормщик,  налегши
обеими руками и всем телом на рукоятку тяжелого кормового весла,  опустя  ее
до самого дна кормы и таким образом подняв нижний конец, он перекинул  весло
на другую сторону и повернул нос лодки поперек Волги. Гребцы дружно легли  в
весла, и мы быстро понеслись. Страх давно уже овладевал мною; но  я  боролся
с ним и скрывал сколько мог; когда же  берег  стал  уходить  из  глаз  моих,
когда мы попали  на  стрежень  реки  и  страшная  громада  воды,  вертящейся
кругами, стремительно текущей  с  непреодолимою  силою,  обхватила  со  всех
сторон и понесла вниз, как щепку, нашу косную лодочку,  -  я  не  мог  долее
выдерживать, закричал, заплакал и спрятал свое лицо на груди  матери.  Глядя
на меня, заплакала и сестрица.  Отец  смеялся,  называя  меня  трусишкой,