тся слаба; но хозяйка наша  не  хотела  и  слышать  о
нашем отъезде. "Все пустое, - говорила она, - матушка твоя совсем не  слаба,
и ей с дочками не скучно, да и внучек ей оставлен на утешение. Я отпущу  вас
к вашему празднику, к знаменью". Отец мой докладывал, что  до  знаменья,  то
есть до 27 ноября, еще с лишком два месяца и что в  половине  ноября  всегда
становится зимний путь, а мы приехали в карете. Прасковья Ивановна  признала
такое возражение справедливым и сказала: "Ну, так и  быть,  отпускаю  вас  к
Михайлину дню".
     Как ни хотелось моему отцу исполнить обещание,  данное  матери,  горячо
им любимой, как ни хотелось ему в Багрово, в свой дом, в свое  хозяйство,  в
свой деревенский образ жизни, к деревенским своим занятиям и  удовольствиям,
но  мысль  ослушаться  Прасковьи  Ивановны  не  входила  ему  в  голову.  Он
повиновался, как и всегда. Я был огорчен  не  меньше  отца.  С  каждым  днем
более надоедала мне эта городская жизнь в деревне; даже мать  скорее  желала
воротиться в противное  ей  Багрово,  потому  что  там  оставался  маленький
братец мой, которому пошел  уже  третий  год.  Отец  очень  грустил  и  даже
плакал. П.И.Миницкий и А.И.Ковригина, как самые  близкие  люди  к  Прасковье
Ивановне, решились попробовать упросить ее, чтоб она нас отпустила  или,  по
крайней мере, хоть одного моего отца. Но Прасковья  Ивановна  приняла  такое
ходатайство с большим неудовольствием и сказала:  "Алексея  я,  пожалуй  бы,
отпустила, да это огорчит Софью Николавну, а я так ее люблю, что не  хочу  с
ней скоро расстаться и не хочу ее огорчить". Делать  было  нечего.  Отложили
мысль об отъезде, попринудили себя,  и  веселая  чурасовская  жизнь  потекла
по-прежнему. Пришел покров. Проснувшись довольно рано поутру, я увидел,  что
отец мой сидит на постели и вздыхает. Я спросил его о причине, и  он,  встав
потихоньку, чтоб не разбудить мою мать, подошел ко мне,  сел  на  диван,  на
котором я обыкновенно спал, и сказал вполголоса: "Я  уж  давно  не  сплю.  Я
видел дурной сон, Сережа. Верно, матушка очень больна". Слезы  показались  у
него на глазах. Мне стало так жаль бедного  моего  отца,  что  я  начал  его
обнимать и сам готов был заплакать. В самую эту  минуту  проснулась  мать  и
очень удивилась,  увидя,  что  мы  с  отцом  обнимаемся.  Она  подумала,  не
захворал ли я; но отец рассказал ей, в чем состояло дело, рассказал также  и
свой сон, только так тихо, что я ни одного слова не слыхал.  Мать  старалась
его успокоить и говорила, что он видел сон  страшный,  а  не  дурной  и  что
"праздничный сон - до обеда". Эти слова  запали  в  мой  ум,  и  я  принялся
рассуждать: "Как же это маменька всегда говорила, что глупо  верить  снам  и
что все толкования их - совершенный вздор, а теперь сама сказала,  что  отец
видел  страшный,  а  не  дурной  сон?  Стало,  бывают  сны  дурные?   Стало,
праздничный сон сбывается до обеда? Сегодня большой  праздник.  Вот  увидим,
что случится до обеда". Кажется, мать успела успокоить  моего  отца,  потому
что после они разговаривали весело. Вскоре все встали,  начали  одеваться  и
потом пошли к обедне. Прасковья Ивановна  была  уже  в  церкви.  Мало-помалу
собрались все гости и домашние: началась служба; священник и дьякон  были  в
новых золотых ризах. Просковья Ивановна  пела,  стоя  у  клироса,  вместе  с
своими певчими. По окончании обедни все поздравили ее с праздником и  весело
возвратились в дом, кто  пешком,  кто  в  дрожках  и  линейках,  потому  что
накрапывал дождь. В гостиной нас ожидал чай и  кофе.  Вдруг  вошел  человек,
подал моему отцу письмо и сказал, что его привез нарочный из  Багрова.  Отец
мой побледнел, руки у него  затряслись;  он  с  трудом  распечатал  конверт,
прочел первые строки, зарыдал, опустил письмо на колени и  сказал:  "Матушка
отчаянно больна". Все  очень  встревожились,  но  мать  и  я  были  особенно
поражены, потому что вспомнили сон. Не дочитывая письма,  отец  обратился  к
Прасковье Ивановне и твердым голосом сказал: "Как вам угодно, тетушка, а  мы
сегодня же едем; если вы не пустите Софью Николавну, то  я  поеду  один,  на
перекладных,  в  телеге".  Прасковья  Ивановна,  сама  очень  встревоженная,
торопливо сказала: "Поезжайте все, я  вас  не  держу".  Отец  ту  же  минуту
вышел, чтоб распорядиться к немедленному отъезду. Письмо  дочитали;  тетушка
Татьяна Степановна  писала:  "Поспешите,  братец,  своим  приездом.  Матушка
отчаянно больна. Третий день в жару и без памяти. Послали за священником.  Я
к вам посылаю нарочного, моего Николая. Приказала ему и день  и  ночь  ехать
на переменных. Матушка как опомнится на минутку, то все спрашивает  вас".  В
конце была приписка,  что  священник  приехал,  исповедовал  больную  глухою
исповедью и приобщил запасными дарами  и  говорит,  что  она  очень  трудна.
Видно было,  что  Прасковью  Ивановну  сильно  взволновало  и  огорчило  это
известие. Она  не  пустила  моего  отца  к  покрову  в  Багрово  без  всякой
основательной причины и, конечно,  очень  в  том  раскаивалась.  Печально  и
строго было ее лицо, брови сдвинуты.  Она  долго  молчала;  молчали  и  все.
Потом, сказав: "Боже сохрани и помилуй,  если  он  не  застанет  матери!"  -
встала и ушла в свою спальню. Страх и жалость  боролись  в  моей  душе.  Мне
жалко было бабушку и еще более жалко моего отца. Но  скоро  суеверный  страх
взял верх, овладел всеми моими чувствами. К покрову отец обещал приехать,  в
покров видел дурной сон, и в тот же день, через несколько часов, - до  обеда
сон исполнился. Что же это значит? Можно ли после этого не верить  снам?  Не
бог ли посылает их? И я верил им, хотя мои сны не сбывались.
     Мать пошла укладываться, и к обеду было  все  уложено.  Подали  кушать.
Прасковья Ивановна наперед зашла к нам в кабинет. Она была  уже  спокойна  и
твердым голосом уговаривала моего отца не сокрушаться заранее, а  положиться
во всем на милость божию. "Я надеюсь, - между прочим,  сказала  она,  -  что
господь не накажет так строго  меня,  грешную,  за  мою  неумышленную  вину.
Надеюсь, что ты застанешь Арину Васильевну  живою,  и  что  в  день  покрова
божией матери, то есть сегодня,  она  почувствует  облегчение  от  болезни".
Отец мой как будто несколько ободрился от ее слов. Прасковья Ивановна  взяла
за руки моего отца и мать и повела их в  залу,  где  ожидало  нас  множество
гостей, съехавшихся  к  празднику.  Она  посадила  нас  всех  около  себя  и
особенно занималась нами. Покуда мы обедали, карета была подана  к  крыльцу.
После стола,  выпив  кофею,  без  чего  Прасковья  Ивановна  не  хотела  нас
пустить, она первая встала и,  помолясь  богу,  сказала:  "Прощайте,  друзья
мои.  Благодарю  Алексея  Степаныча  за  исполнение  моего  желанья   и   за
послушание. А тебя, Софья Николавна, за твою родственную  любовь  и  дружбу.
Кажется, мы с тобой друг друга не разлюбим.  Пришлите  ко  мне  нарочного  с
известием об Арине Васильевне..."
     Через несколько минут  мы  уже  ехали  небольшой  рысью  и  по  грязной
дороге. Осенний мелкий дождь с ветром так и рубил  в  поднятое  окно,  подле
которого я  сидел,  и  водяные  потоки,  нагоняя  и  перегоняя  друг  друга,
невольно наблюдаемые мною, беспрестанно текли во всю длину стекла. Не  успел
я  опомниться,  как  уже  начало  становиться  темно,  и  сумерки,  как  мне
казалось, гораздо ранее  обыкновенного,  обхватили  нашу  карету.  Чуть-чуть
светлела красноватая полоса там, где село солнышко. У нас  была  совершенная
тишина; никто не говорил ни одного слова.


ОСЕННЯЯ ДОРОГА В БАГРОВО

     На другой день, часов в десять утра,  въехали  мы  в  Симбирск.  Погода
стояла самая неблагоприятная:  по  временам  шел  мелкий,  осенний  дождь  и
постоянно дул страшный ветер. Мы  остановились  в  том  же  доме,  выкормили
лошадей и сейчас поехали на перевоз. Спуск  с  Симбирской  горы  представлял
теперь несравненно более  трудностей,  чем  подъем  на  нее:  гора  ослизла,
тормоза не держали  и  карета  катилась  боком  по  косогору.  Оставаться  в
экипаже было опасно, и мы, несмотря на  грязь  и  дождь,  должны  были  идти
пешком.  Волга...  страшно  вообразить,  что  такое  была  Волга!  Она   вся
превратилась в водяные бугры, которые ходили взад и вперед, желтые  и  бурые
около песчаных  отмелей  и  черные  посередине  реки;  она  билась,  кипела,
металась во все стороны и  точно  стонала;  волны  беспрестанно  хлестали  в
берег,  взбегая  на  него  более,  чем  на   сажень.   По   всему   водяному
пространству,  особенно  посреди  Волги,  играли  беляки:   так   называются
всплески  воды,  когда  гребни  валов,  достигнув  крайней   высоты,   вдруг
обрушиваются и рассыпаются в брызги и белую  пену.  Невыразимый  ужас  обнял
мою душу, и одна мысль плыть по этому страшному пути леденила  мою  кровь  и
почти лишала меня сознания. На берегу сказали нам, что теперь  перевозу  нет
и что все перевозчики разошлись, кто в кабак, кто в харчевню.  Но  отец  мой
немедленно хотел  ехать  и  послал  отыскать  перевозчиков;  сейчас  явилось
несколько человек и сказали, что надо часок погодить,  что  перед  солнечным
закатом ветер постихнет и что тогда можно будет благополучно  доставить  нас
на ту сторону. Между  тем,  в  ожидании  этого  благополучного  часа,  стали
грузиться. Опять выбрали лучшую и  новую  завозню,  поставили  нашу  карету,
кибитку и  всех  лошадей.  Ветер  в  самом  деле  стал  как  будто  утихать.
Заметили, что с той стороны отвалила завозня, и наша  проворно  отчалила  от
пристани и пошла на шестах вверх около  берега,  намереваясь  взвестись  как
можно выше. С нами остались Параша и Евсеич. Приготовили и для  нас  большую
косную лодку. Явился знакомый нам хозяин,  или  перевозчичий  староста,  как
его иногда  называли;  он  сам  хотел  править  кормовым  веслом  и  отобрал
отличных шестерых гребцов, но предложил подождать  еще  с  полчасика.  Слава
богу, что он сделал нам  это  предложение,  потому  что  ветер,  утихнув  на
несколько минут, разыгрался пуще прежнего, и пуще прежнего  закипела  Волга,
и сами перевозчики сказали, что "оно, конечно,  доставить  можно,  да  будет
маленько страховито; лодка станет нырять, и, пожалуй,  господа  напугаются".
Тут я точно очнулся от какого-то оцепенения и со слезами принялся просить  и
молить, чтоб сегодня не ездить. В первый раз я видел, что отец  сердился  на
меня и говорил,  что  я  "дрянь,  трусишка!"  "Ну,  посмотри  на  сестру,  -
продолжал он, - ведь тебе стыдно! Она девочка, а  не  плачет  и  не  просит,
чтоб остались". Сестрица моя точно не плакала. Но когда спросили ее: "Ты  не
боишься? Хочешь ехать?" - она отвечала, что боится и ехать не  хочет.  Мать,
видя, что я весь дрожу от страха, стала уговаривать отца остаться  до  утра.
Отец  все  не  соглашался.  Перевозчики  молча  смотрели  на  нас  несколько
времени; наконец хозяин сказал: "Али  до  утра,  ваше  благородие?  На  заре
беспременно  ветер  затихнет,  и  мы  вас  мигом  доставим.  Погодка   точно
разыгралась, и вашу завозню больно далеко снесет. Вот она только  что  пошла
на перебой, а уж теперь  ниже  пристани.  Версты  две  снесет.  Придется  им
заночевать у Гусиной Луки* и завтра навряд теперь им  добиться  до  пристани
прежде вас". Эти слова порешили дело. Но возник  вопрос,  где  ночевать,  на
чем спать и что есть? Платье, подушки, постели, съестные припасы - все  было
отправлено на ту сторону, а утренней зари надо дожидаться часов  двенадцать.
Хозяин вывел нас из затруднения: он предложил  нам  свою  квартиру,  которую
нанимал для себя и работников на самом берегу, а  что-нибудь  поесть  обещал
достать  нам  из  харчевни.  Мы   с   благодарностью   воспользовались   его
предложением; дождь порядочно уже нас вымочил,  и  мы  с  радостью  вошли  в
теплую избу, которую всю нам уступили. Чаю в харчевне нельзя  было  достать,
но и тут помог нам хозяин: под горою, недалеко  от  нас,  жил  знакомый  ему
купец; он пошел к нему с Евсеичем, и через час мы уже пили чай  с  калачами,
который был и приятен, и весьма полезен всем нам; но ужинать  никто  из  нас
не хотел, и мы очень рано улеглись кое-как по лавкам на сухом сене.
     ______________
     * Гусиною Лукою назывался длинный залив позади песчаной косы.  (Примеч.
автора.)

     Чуть брезжилось, когда нас разбудили; даже одеваться было  темно.  Боже
мой, как нам с сестрицей не хотелось вставать! Из теплого гнездышка идти  на
сырой и холодный осенний воздух, на самом рассвете,  когда  особенно  сладко
спится, да еще прямо  на  лодку!..  Но  отец  беспрестанно  торопил,  и  мы,
одевшись, почти бегом побежали  на  пристань:  красная  заря  горела  сквозь
серое небо и предвещала сильный ветер. Дождя не  было,  но  нельзя  сказать,
чтоб было тихо: резкий ветерок уже упорно тянул и крупной  рябью  подергивал
водяную поверхность. Гребцы, держа в руках весла, сидели  на  своих  местах.
Хозяин поспешно перевел нас по доскам на лодку и усадил в ней по  лавкам  на
самой середине. Страх сжимал мое сердце, и я сидел, как  говорится,  ни  жив
ни мертв. Мы недолго взводились вверх  и  скоро  пошли  на  перебой.  Гребцы
работали с необыкновенным усилием,  лодка  летела;  но  едва  мы,  достигнув
середины Волги, вышли из-под защиты  горы,  подул  сильный  ветер,  страшные
волны  встретили  нас,  и  лодка  начала  то  подыматься  носом  кверху,  то
опускаться кормою вниз; я вскрикнул, бросился к матери,  прижался  к  ней  и
зажмурил глаза. Я открыл их тогда, когда услышал, что  до  берегу  недалеко.
Точно, берег был уже близок, но в лодке происходила суматоха,  которой  я  с
закрытыми глазами до тех  пор  не  замечал,  и  наш  кормщик  казался  очень
озабоченным и  даже  испуганным.  Гребли  только  четверо,  а  двое  гребцов
выливали воду, один - каким-то длинным ковшом, а другой  -  шляпой.  Вода  в
лодке выступила уже сквозь пол и подмочила нам  ноги,  а  в  корме  было  ее
очень много. Я не вполне  понял  важность  происшествия  и  очень  удивился,
когда отец, высадив нас  всех  на  берег,  накинулся  с  бранью  на  хозяина
гребцов. "Ах ты, разбойник, - говорил мой отец, -  как  мог  ты  подать  нам
худую лодку! Ведь ты нас едва не утопил! Да знаешь ли ты, что я тебя  сейчас
отправлю к симбирскому городничему?" Бедный наш кормщик, стоя  без  шляпы  и
почтительно кланяясь, говорил: "Помилуйте, ваше благородие,  разве  я  этому
делу рад, разве мне свой живот надоел? Ведь и я потонул бы  вместе  с  вами.
Грех такой вышел.  Хотел  поусердствовать  вам,  самую  лучшую  посуду  дал,
новую; только большим господам ее дают. Всего раз  десять  была  в  деле.  С
успеньева дня ее и не трогали. Воды не было ни капли, как  мы  поехали.  Ума
не приложу, отчего такая беда  случилась.  Я,  вестимо,  без  вины  виноват.
Помилосердствуйте, простите, заставьте за себя век бога молить..."  -  и  он
повалился в ноги моему  отцу.  Ему  сейчас  велели  встать  и  сказали,  что
прощают ему его вину и жаловаться не будут.
     Завозни нашей с каретой еще у пристани  не  было:  предсказание  нашего
хозяина-кормщика сбылось из слова  в  слово.  Она  медленно  подвигалась  на
шестах снизу  и  находилась  еще  от  нас  не  менее  версты,  как  говорили
перевозчики. Отцу моему захотелось узнать, отчего  потекла  наша  лодка;  ее
вытащили на берег, обернули вверх дном  и  нашли,  что  у  самой  кормы  она
проломлена  чем-то  острым;  дыра  была  пальца  в  два  шириною.  Как   это
случилось, никто объяснить не мог. Долго  толковали  перевозчики  и  наконец
порешили, что это кто-нибудь со зла проломил железным ломом. Отверстие  было
довольно высоко над водою, и в тихую погоду  можно  было  плавать  на  лодке
безопасно, но гребни высоких валов попадали в дыру. Если б  не  доглядели  и
не принялись вовремя выливать воду, лодка наполнилась бы ею, села глубже,  и
тогда гибель  была  неизбежна.  Тут  только  я  понял,  какой  опасности  мы
подвергались, и боязнь, отвращение от переправ  через  большие  реки  прочно
поселилась в моей душе. Наконец приплыла наша завозня; она точно ночевала  у
Гусиной Луки, на мели, кое-как привязавшись  к  воткнутым  в  песок  шестам.
Люди наши рассказывали, что  натерпелись  такого  страху,  какого  сроду  не
видывали, что не спали всю ночь и пробились с  голодными  лошадьми,  которые
не стояли на месте и несколько раз едва не опрокинули завозню.  Нас  ожидала
новая остановка и потеря времени:  надо  было  заехать  в  деревню  Часовню,
стоящую на самом берегу Волги, и  выкормить  лошадей,  которые  около  суток
ничего не ели.
     Нельзя было узнать моего отца. Всегда тихий и спокойный,  он  рвался  с
досады, что столько времени пропадало даром, и беспрестанно  сердился.  Мать
принуждена была его уговаривать и успокаивать, что всегда,  бывало,  делывал
отец с нею, и я с любопытством смотрел на эту перемену. Мать говорила  очень
долго и так хорошо, как и в книжках не  пишут.  Между  прочим,  она  сказала
ему, что безрассудно сердиться на Волгу и бурю,  что  такие  препятствия  не
зависят от воли человеческой, и что грешно роптать на  них,  потому  что  их
посылает бог, что, напротив, мы должны благодарить  его  за  спасение  нашей
жизни... Но я не умею так рассказать, как она говорила. Наконец  мало-помалу
отец мой успокоился, хотя все оставался очень грустен. Выкормив лошадей,  мы
пустились в дальнейший путь. Мы не  жалели  своих  добрых  коней,  и  в  две
упряжки, то есть в два  переезда,  проехали  почти  девяносто  верст,  и  на
другой день в обед были уже в  Вишенках.  Простояв  часа  четыре,  мы  опять
пустились в дорогу и ночевали в  деревне,  называемой  "Один  двор".  Судьба
захотела испытать терпенье моего отца. Когда душа его рвалась в  Багрово,  к
умирающей матери, препятствия вырастали  на  каждом  шагу.  Все  путешествие
наше  было  самое  неудачное,  утомительное,  печальное.  После  постоянного
ненастья, от  которого  размокла  черноземная  почва,  сначала  образовалась
страшная грязь, так что мы с трудом стали  уезжать  по  пятидесяти  верст  в
день; потом вдруг сделалось холодно, и, поднявшись на заре,  чтоб  выбраться
поранее из грязного "Одного двора", мы увидели, что  грязь  замерзла  и  что
земля слегка покрыта снегом. Сначала отец не встревожился  этим  и  говорил,
что  лошадям  будет  легче,  потому  что  подмерзло,  мы  же   с   сестрицей
радовались, глядя на опрятную белизну полей; но снег продолжал идти  час  от
часу сильнее и к вечеру выпал с лишком в полторы  четверти;  езда  сделалась
ужасно тяжела, и мы едва тащились шагом, потому что мокрый снег  прилипал  к
колесам и даже тормозил их. Так ехали мы целый  следующий  день  и  проехали
только тридцать верст. К вечеру пошел дождь,  снег  почти  растаял,  и  хотя
дорога стала еще грязнее, но все  лошадям  было  легче.  Тут  явилась  новая
беда: мать захворала, и так сильно, что, отъехав  двадцать  пять  верст,  мы
принуждены были остановиться и простоять более суток. Как было  грустно  мне
и моей милой сестрице! Мы жили в грязной чувашской  избе.  Мать  лежала  под
пологом, отец с Парашей беспрестанно подавали ей какие-то лекарства,  и  мы,
сидя в другом углу, перешептывались вполголоса между собой и молились  богу,
чтоб он послал маменьке облегчение.
     Только на седьмой день, довольно рано утром, добрались мы до  Неклюдова
и подъехали к крыльцу очень странно построенного дома Кальпинских,  всего  в
двадцати верстах от Багрова. Мы с сестрицей никогда  там  не  бывали,  да  и
теперь бы отец не заехал,  но  так  пришлось,  что  надобно  было  выкормить
усталых лошадей. Хозяйка встретила мою мать в сенях и ушла с нею  в  дом,  а
отец высадил меня и сестру из кареты и повел за руку. В  зале  встретил  нас
И.Н.Кальпинский;  отец,  здороваясь  с  ним,  поспешно   спросил:   "А   что
матушка?" - "Разве вы не знаете?" - возразил  хозяин.  "Вот  другая  неделя,
как ничего не знаем", - отвечал отец. "Приказала долго жить,  -  преспокойно
сказал Кальпинский, - скончалась в самый покров". Боже м