ть  редкостью;  это  был
большой кусок пчелиного сота и довольно большая  лепешка  или  кучка  рыбьей
икры, совершенно  превратившаяся  в  камень.  Переправа  кареты,  кибитки  и
девяти лошадей продолжалась довольно долго, и я  успел  набрать  целую  кучу
чудесных, по моему мнению, камешков; но я очень  огорчился,  когда  отец  не
позволил мне их взять с собою, а выбрал только десятка полтора, сказав,  что
все остальные дрянь; я доказывал противное, но меня  не  послушали,  и  я  с
большим сожалением  оставил  набранную  мною  кучку.  Мы  сели  в  карету  и
отправились в  дальнейший  путь.  Мать  как  будто  освежилась  на  открытом
воздухе, и я с жаром начал ей показывать и  рассказывать  о  найденных  мною
драгоценностях, которыми были набиты мои карманы; камешки очень  понравились
моей сестрице, и некоторое из них я подарил ей. В нашей  карете  было  много
дорожных ящиков, один из них мать опростала и отдала в мое  распоряжение,  и
я с большим старанием уложил в него свои сокровища.
     ______________
     * Урема - мелкий лес и кустарник в долинах рек.
     ** Косная лодка - легкая лодка для переездов, не для рыбной ловли.

     Сначала дорога шла лесистой уремой;  огромные  дубы,  вязы  и  осокори*
поражали меня своею грамадностью, и я беспрестанно  вскрикивал:  "Ах,  какое
дерево! Как оно называется?" Отец  удовлетворял  моему  любопытству;  дорога
была песчана, мы ехали шагом, люди** шли пешком; они срывали  мне  листья  и
ветки с разных деревьев и подавали в карету, и  я  с  большим  удовольствием
рассматривал и замечал их особенности. День был очень жаркий, и мы,  отъехав
верст пятнадцать, остановились покормить лошадей собственно для  того,  чтоб
мать моя не слишком утомилась от перевоза через реку и переезда. Эта  первая
кормежка случилась не в поле, а в  какой-то  русской  деревушке,  которую  я
очень мало помню; но зато отец обещал мне на другой день  кормежку  на  реке
Деме, где хотел показать мне какую-то рыбную ловлю, о которой я знал  только
по его же рассказам. Во время отдыха в поднавесе  крестьянского  двора  отец
мой занимался приготовлением удочек для меня и для себя. Это опять было  для
меня новое удовольствие. Выдернули волос из лошадиных  хвостов  и  принялись
сучить лесы; я сам держал связанные волоса, а  отец  вил  из  них  тоненькую
ниточку,  называемую  лесою.  Нам  помогал  Ефрем  Евсеев,  очень  добрый  и
любивший меня слуга. Он не вил, а сучил  как-то  на  своей  коленке  толстые
лесы  для  крупной  рыбы;  грузила  и  крючки,  припасенные  заранее,   были
прикреплены и навязаны, и все эти принадлежности,  узнанные  мною  в  первый
раз,  были  намотаны  на  палочки,  завернуты  в  бумажки  и  положены   для
сохранения в мой ящик. С каким вниманием и любопытством  смотрел  я  на  эти
новые для меня предметы, как скоро понимал  их  назначение  и  как  легко  и
твердо выучивал их названия! Ночевать мы должны были  в  татарской  деревне,
но вечер был так хорош, что матери  моей  захотелось  остановиться  в  поле;
итак, у самой околицы своротили мы немного  в  сторону  и  расположились  на
крутом берегу маленькой речки. Ночевки в поле никто не ожидал.  Отец  думал,
что мать побоится ночной сырости; но место было необыкновенно сухо,  никаких
болот, и даже лесу не  находилось  поблизости,  потому  что  начиналась  уже
башкирская степь; даже влажности ночного воздуха не было  слышно.  Для  меня
опять готовилось новое зрелище; отложили лошадей, хотели спутать  и  пустить
в поле, но как степные травы погорели от  солнца  и  завяли,  то  послали  в
деревню за свежим сеном и овсом  и  за  всякими  съестными  припасами.  Люди
принялись разводить огонь: один принес сухую жердь от  околицы,  изрубил  ее
на  поленья,  настрогал  стружек  и  наколол  лучины  для  подтопки,  другой
притащил целый ворох хворосту с речки, а третий, именно повар Макей,  достал
кремень и огниво, вырубил огня на большой кусок труту, завернул его в  сухую
куделю (ее возили нарочно с собой для таких случаев), взял в  руку  и  начал
проворно махать взад и вперед, вниз и вверх и махал до тех пор, пока  куделя
вспыхнула; тогда подложили огонь под готовый  костер  дров  со  стружками  и
лучиной  -  и  пламя  запылало.  Стали  накладывать  дорожный  самовар;   на
разостланном ковре и на подушках лежала мать и готовилась наливать чай;  она
чувствовала себя бодрее. Я попросил  позволения  развести  маленький  огонек
возле того места, где мы сидели, и когда получил позволение,  то,  не  помня
себя от радости, принялся хлопотать об этом  с  помощью  Ефрема,  который  в
дороге вдруг сделался моим как будто дядькой. Разведение огня доставило  мне
такое удовольствие, что я и пересказать не могу;  я  беспрестанно  бегал  от
большого  костра  к  маленькому,  приносил   щепочек,   прутьев   и   сухого
бастыльнику*** для поддержания яркого пламени,  и  так  суетился,  что  мать
принуждена была посадить меня насильно подле себя. Мы напились чаю  и  поели
супу из курицы, который сварил нам  повар.  Мать  расположилась  ночевать  с
детьми в карете, а отец - в кибитке. Мать скоро легла  и  положила  с  собою
мою сестрицу, которая давно уже спала на руках у няньки; но мне не  хотелось
спать, и я остался посидеть с отцом  и  поговорить  о  завтрашней  кормежке,
которую я ожидал с радостным  нетерпением;  но  посреди  разговоров  мы  оба
как-то задумались и  долго  просидели,  не  говоря  ни  одного  слова.  Небо
сверкало звездами, воздух был наполнен  благовонием  от  засыхающих  степных
трав, речка журчала в овраге, костер  пылал  и  ярко  освещал  наших  людей,
которые  сидели  около  котла  с  горячей  кашицей,  хлебали  ее  и   весело
разговаривали между собою; лошади, припущенные к овсу, также  были  освещены
с одной стороны полосою света... "Не пора ли спать тебе, Сережа?"  -  сказал
мой отец после долгого молчания;  поцеловал  меня,  перекрестил  и  бережно,
чтоб не разбудить мать, посадил в карету. Я не вдруг заснул. Столько  увидел
и узнал я в этот день, что детское мое воображение  продолжало  представлять
мне в каком-то смешении все картины и образы, носившиеся предо мною.  А  что
же будет завтра, на чудесной Деме... Наконец сон одолел меня, и я  заснул  в
каком-то блаженном упоении.
     ______________
     * Осокорь - порода тополя, серебристый тополь, пирамидальный тополь.
     ** Слово "люди" употреблялось в  смысле:  дворовые,  крепостные  слуги.
"Человек" - слуга.
     *** Бастыльник - сорная трава, бурьян.

     С ночевки поднялись так рано, что еще  не  совсем  было  светло,  когда
отец сел к нам в карету. Он сел с большим  трудом,  потому  что  от  спавших
детей стало  теснее.  Я  видел,  будто  сквозь  сон,  как  он  садился,  как
тронулась карета с места и шагом проезжала через деревню, и слышал, как  лай
собак долго провожал нас; потом крепко заснул  и  проснулся,  когда  уже  мы
проехали половину  степи,  которую  нам  надобно  было  перебить  поперек  и
проехать сорок верст,  не  встретив  жилья  человеческого.  Когда  я  открыл
глаза, все уже давно проснулись, даже моя сестрица сидела на руках  у  отца,
смотрела в отворенное окно и  что-то  весело  лепетала.  Мать  сказала,  что
чувствует себя лучше, что она устала лежать и что ей  хочется  посидеть.  Мы
остановились и все вышли из кареты, чтоб переладить в ней ночное  устройство
на денное. Степь, то есть безлесная  и  волнообразная  бесконечная  равнина,
окружала нас со всех сторон; кое-где виднелись  деревья  и  синелось  что-то
вдали; отец мой сказал, что там течет Дема и что это  синеется  ее  гористая
сторона, покрытая лесом. Степь не была уже так хороша и  свежа,  как  бывает
весною и в самом начале лета, какою описывал ее мне отец  и  какою  я  после
сам узнал ее: по долочкам трава была скошена и сметена в стога, а по  другим
местам она выгорела от летнего солнца, засохла  и  пожелтела,  и  уже  сизый
ковыль, еще не совсем распустившийся, еще  не  побелевший,  расстилался  как
волны по необозримой равнине; степь была тиха, и ни  один  птичий  голос  не
оживлял этой тишины; отец толковал мне, что теперь вся степная птица уже  не
кричит, а прячется с молодыми детьми по низким ложбинкам, где трава  выше  и
гуще. Мы уселись в карете по-прежнему и взяли к  себе  няню,  которая  опять
стала держать на руках мою сестрицу. Мать весело разговаривала с нами,  и  я
неумолкаемо болтал о вчерашнем дне; она напомнила мне о моих  книжках,  и  я
признался, что даже позабыл о них. Я достал, однако,  одну  часть  "Детского
чтения" и стал читать, но был так развлечен, что  в  первый  раз  чтение  не
овладело  моим  вниманием  и,  читая  громко  вслух:   "Канарейки,   хорошие
канарейки, так кричал мужик под Машиным окошком" и проч., я думал  о  другом
и всего более о текущей там, вдалеке, Деме. Видя мою  рассеянность,  отец  с
матерью не могли удержаться от смеха, а мне было как-то досадно  на  себя  и
неловко.  Наконец  кончив  повесть  об  умершей  с  голоду  канарейке  и  не
разжалобясь, как бывало прежде, я попросил позволения закрыть книжку и  стал
смотреть в окно, пристально следя за синеющею в стороне далью,  которая  как
будто  сближалась  с  нами  и  шла  пересечь  нашу  дорогу;  дорога   начала
неприметно склоняться под изволок, и кучер Трофим, тряхнув  вожжами,  весело
крикнул: "Эх вы, милые, пошевеливайтесь! Недалеко до Демы!.." И добрые  кони
наши побежали крупною рысью. Уже обозначилась зеленеющая долина, по  которой
текла река, ведя за собою густую, также зеленую урему.  "А  вон,  Сережа,  -
сказал отец, выглянув в окно, - видишь, как прямо к Деме идет  тоже  зеленая
полоса и как в разных местах  по  ней  торчат  беловатые  острые  шиши?  Это
башкирские войлочные кибитки, в которых они живут по летам,  это  башкирские
"кочи". Кабы было поближе, я сводил  бы  тебя  посмотреть  на  них.  Ну,  да
когда-нибудь после".  Я  с  любопытством  рассматривал  видневшиеся  вдалеке
летние жилища башкирцев и пасущиеся кругом их стада и табуны. Обо всем  этом
я слыхал от отца, но видел своими глазами в первый раз. Вот уже открылась  и
река, и множество  озер,  и  прежнее  русло  Демы,  по  которому  она  текла
некогда, которое тянулось длинным рукавом и  называлось  Старицей.  Спуск  в
широкую зеленую долину был крут и косогорист; надобно было тормозить  карету
и спускаться осторожно; это замедление раздражало мою  нетерпеливость,  и  я
бросался от одного окошка к другому  и  суетился,  как  будто  мог  ускорить
приближение желанной кормежки. Мне  велели  сидеть  смирно  на  месте,  и  я
должен был нехотя угомониться. Но вот мы наконец на берегу  Демы,  у  самого
перевоза; карета своротила в сторону, остановилась  под  тенью  исполинского
осокоря, дверцы отворились, и первый выскочил я - и так проворно, что  забыл
свои удочки в ящике. Отец, улыбнувшись, напомнил мне о том и на мои  просьбы
идти поскорее удить сказал мне, чтоб я не торопился и  подождал,  покуда  он
все уладит около моей матери и распорядится кормом лошадей.  "А  ты  погуляй
покуда с Ефремом, посмотри на перевоз да червячков приготовьте".  Я  схватил
Ефрема за руку, и мы пошли  на  перевоз.  Величавая,  полноводная  Дема,  не
широкая, не слишком быстрая, с  какою-то  необыкновенною  красотою,  тихо  и
плавно, наравне с берегами, расстилалась передо мной. Мелкая и крупная  рыба
металась беспрестанно. Сердце так и стучало у меня в груди, и  я  вздрагивал
при каждом всплеске воды, когда щука или жерех выскакивали  на  поверхность,
гоняясь за мелкой рыбкой. По обоим  берегам  реки  было  врыто  по  толстому
столбу, к ним крепко был привязан мокрый канат толщиною в  руку;  по  канату
ходил плот, похожий устройством на деревянный пол  в  комнате,  утвержденный
на двух выдолбленных огромных деревянных  колодах,  которые  назывались  там
"комягами". Скоро я увидел, что один человек мог легко перегонять этот  плот
с одного берега на другой. Двое перевозчиков были башкирцы, в  остроконечных
своих войлочных  шапках,  говорившие  ломаным  русским  языком.  Ефрем,  или
Евсеич, как я его звал, держа меня крепко за руку, вошел со мною на  плот  и
сказал одному башкирцу: "Айда, знаком, гуляй на другой сторона". И  башкирец
очень охотно, отвязав плот от причала,  засучив  свои  жилистые  руки,  став
лицом к противоположному берегу, упершись ногами, начал тянуть к себе  канат
обеими руками, и плот, отделяясь  от  берега,  поплыл  поперек  реки;  через
несколько минут мы были на том берегу, и Евсеич, все  держа  меня  за  руку,
походив по берегу, повысмотрев выгодных мест для  уженья,  до  которого  был
страстный охотник, таким же порядком воротился со мною назад. Тут  начал  он
толковать с  обоими  перевозчиками,  которые  жили  постоянно  на  берегу  в
плетеном шалаше; немилосердно коверкая русский язык, думая,  что  так  будет
понятнее, и примешивая татарские слова, спрашивал он: где  бы  отыскать  нам
червяков для уженья. Один из башкирцев скоро догадался, о чем идет  дело,  и
отвечал: "Екши, екши, бачка, ладно!  Айда"  -  и  повел  нас  под  небольшую
поветь, под которой стояли две лошади в защите от солнца:  там  мы  нашли  в
изобилии, чего желали. Подойдя к карете, я увидел, что  все  было  устроено:
мать расположилась в тени кудрявого осокоря, погребец был раскрыт и  самовар
закипал. Все припасы для обеда были закуплены с вечера в татарской  деревне,
не забыли и овса, а свежей, сейчас накошенной травы  для  лошадей  купили  у
башкирцев. Великолепная  урема  окружала  нас.  Необыкновенное  разнообразие
ягодных деревьев и других древесных пород, живописно перемешанных,  поражало
своей красотой. Толстые, как бревна, черемухи были покрыты уже  потемневшими
ягодами; кисти рябины  и  калины  начинали  краснеть;  кусты  черной  спелой
смородины распространяли  в  воздухе  свой  ароматический  запах;  гибкие  и
цепкие стебли ежевики, покрытые крупными, еще зелеными  ягодами,  обвивались
около всего, к чему только прикасались; даже малины было много. На  все  это
очень любовался и указывал мне отец; но,  признаюся,  удочка  так  засела  у
меня в голове, что я не мог вполне почувствовать окружавшую  меня  пышную  и
красивую урему. Как только мы напились чаю, я стал просить  отца,  чтобы  он
показал мне уженье. Наконец мы пошли,  и  Евсеич  с  нами.  Он  уже  вырубил
несколько вязовых удилищ, наплавки  сделали  из  толстого  зеленого  камыша,
лесы привязали и стали удить с  плоту,  поверя  словам  башкирцев,  что  тут
"ай-ай, больно хорошо берет рыба". Евсеич  приготовил  мне  самое  легонькое
удилище и навязал тонкую лесу с  маленьким  крючком;  он  насадил  крошечный
кусочек мятого хлеба, закинул удочку и дал мне удилище в правую руку,  а  за
левую крепко держал меня отец: ту же минуту наплавок привстал  и  погрузился
в воду, Евсеич закричал: "Тащи, тащи...",  и  я  с  большим  трудом  вытащил
порядочную плотичку. Я весь дрожал как в лихорадке и  совершенно  не  помнил
себя от радости. Я схватил свою добычу обеими руками и побежал  показать  ее
матери: Евсеич провожал меня. Мать не хотела верить, чтоб я мог сам  поймать
рыбу, но, задыхаясь и заикаясь от  горячности,  я  уверял  ее,  ссылаясь  на
Евсеича, что точно я вытащил сам эту  прекрасную  рыбку.  Евсеич  подтвердил
мои слова. Мать не имела расположения к уженью, даже не любила  его,  и  мне
было очень больно, что она холодно приняла мою радость; а к  большему  горю,
мать,  увидя  меня  в  таком  волнении,  сказала,  что  это  мне  вредно,  и
прибавила, что не пустит, покуда я не успокоюсь.  Она  посадила  меня  подле
себя и послала Евсеича сказать моему отцу,  что  пришлет  Сережу,  когда  он
отдохнет и придет в себя. Это был для меня неожиданный  удар;  слезы  так  и
брызнули из моих глаз, но мать имела твердость не пустить меня, покуда я  не
успокоился совершенно. Немного погодя отец сам пришел  за  мной.  Мать  была
недовольна. Она сказала, что, отпуская меня, и  не  воображала,  что  я  сам
стану удить. Но отец уговорил мать позволить мне на  этот  раз  поймать  еще
несколько рыбок, и мать, хотя не скоро, согласилась. Как я благодарил  моего
отца! Я не знаю, что бы сделалось со мной,  если  б  меня  не  пустили.  Мне
кажется, я бы непременно захворал с горя. Сестрица стала проситься со  мной,
и как уженье было всего шагах в  пятидесяти,  то  отпустили  и  ее  с  няней
посмотреть на наше рыболовство. Когда мы пришли, отец показал мне  несколько
крупных окуней и плотиц, которых он выудил  без  меня:  другая  рыба  в  это
время не брала, потому что  было  уже  поздно  и  жарко,  как  объяснял  мне
Евсеич. Я выудил еще несколько плотичек, и  всякий  раз  почти  с  таким  же
восхищением, как и первую.
     Но как мать отпустила меня на короткое время, то мы  скоро  воротились.
Отец приказал повару Макею сварить и зажарить несколько  крупных  окуней,  а
всю остальную рыбу отдал людям, чтобы они сварили себе уху.
     Уженье просто свело меня с ума! Я ни о чем другом не мог ни думать,  ни
говорить, так что мать сердилась и  сказала,  что  не  будет  меня  пускать,
потому что я от такого волнения могу захворать; но отец уверял ее,  что  это
случилось только в первый раз  и  что  горячность  моя  пройдет;  я  же  был
уверен, что никогда не пройдет, и слушал с замирающим сердцем, как  решается
моя участь. Удочка,  дрожащий  и  ныряющий  наплавок,  согнутое  от  тяжести
удилище, рыба, трепещущая на лесе, - приводили меня при  одном  воспоминании
в восторг, в самозабвение. Все остальное время на кормежке я был  невесел  и
не смел разговаривать о рыбках ни с отцом, ни с сестрицей,  да  и  все  были
как будто чем-то недовольны. В таком  расположении  духа  отправились  мы  в
дальнейший путь. Мать дорогой принялась мне растолковывать, почему  нехорошо
так безумно предаваться какой-нибудь забаве, как это  вредно  для  здоровья,
даже опасно; она говорила, что, забывая все другие занятия для  какой-нибудь
охоты, и умненький мальчик может поглупеть, и что вот  теперь,  вместо  того
чтоб весело смотреть в окошко, или читать книжку, или разговаривать с  отцом
и матерью, я сижу молча, как будто опущенный в воду. Все это она говорила  и
нежно и ласково, и я как  будто  почувствовал  правду  ее  слов,  успокоился
несколько и начал вслух читать свою книжку. Между тем к вечеру пошел  дождь,
дорога сделалась грязна и  тяжела;  высунувшись  из  окошка,  я  видел,  как
налипала земля к колесам и потом отваливалась от них толстыми пластами;  мне
это было любопытно и весело, а  лошадкам  нашим  накладно,  и  они  начинали
приставать. Кучер Трофим, наклонясь к переднему  окну,  сказал  моему  отцу,
что дорога стала тяжела, что нам не доехать засветло  до  Парашина,  что  мы
больно запоздаем и лошадей перегоним, и что не прикажет ли  он  заехать  для
ночевки в чувашскую деревню, мимо околицы которой мы будем  проезжать.  Отец
мой и сам уже говорил об этом; мы поутру  проехали  сорок  верст,  да  после
обеда надо было проехать сорок пять - это было уже слишком много,  а  потому
он согласился на предложение Трофима. Хотя матери  моей  и  не  хотелось  бы
ночевать в Чувашах, которые по  неопрятности  своей  были  ей  противны,  но
делать было нечего, и последовало приказание: завернуть в чувашскую  деревню
для ночевки. Мы не доехали до Парашина  пятнадцать  верст.  Через  несколько
минут своротили с дороги и въехали в селение без улиц; избы были  разбросаны
в беспорядке; всякий хозяин поселился там,  где  ему  угодно,  и  к  каждому
двору был свой  проезд.  Солнце,  закрытое  облаками,  уже  садилось,  дождь
продолжался, и наступали ранние сумерки; мы  были  встречены  страшным  лаем
собак, которых чуваши держат еще больше, чем татары. Лай  этот,  неумолкаемо
продолжавшийся и во всю ночь, сливался тогда с резким бормотаньем  визгливых
чувашек, с звяканьем их медных и серебряных подвесок и бранью  наших  людей,
потому что хозяева прятались, чтоб избавиться от постояльцев. Долго  звенела
в ушах у нас эта пронзительная музыка. Наконец отыскали  выборного,