гуруслан,  который  и  зимой  не  замерзал  от
быстроты течения и множества родников. Он  круто  поворачивал  против  самых
окон. Вид в снегах быстро бегущей реки, летняя кухня на острову,  высокие  к
ней переходы, другой остров с большими  и  стройными  деревьями,  опушенными
инеем,  а  вдали  выпуклоутесистая  Челяевская  гора,  -  вся  эта   картина
произвела  на  меня  приятное,  успокоительное  впечатление.  В  первый  раз
почувствовал я, что и вид зимней природы может иметь свою красоту.
     ______________
     * Про священника с причтом иногда говорят в  Оренбургской  губернии  во
множественном числе. (Примеч. автора.)

     Мое спокойствие продолжалось  до  сумерек.  Сам  того  не  примечая,  с
угасающими лучами заходящего солнца терял я свою  бодрость.  Я  боялся  даже
идти пить чай в бабушкину комнату,  потому  что  надобно  было  проходить  в
девичьей мимо известного коридора. Мать строго приказала мне  идти.  Я  имел
силу послушаться, но пробежал бегом через девичью, заткнув уши и  отворотясь
от коридора. После чаю у бабушки в горнице начались  разговоры  о  том,  как
умирал и что завещал исполнить дедушка,  а  также  о  том,  что  послезавтра
будут его хоронить. Мать, заметив, что такие разговоры меня смущают,  сейчас
увела  нас  с  сестрой  в  нашу  угловую  комнату,  даже  пригласила  к  нам
двоюродных сестриц. Они, посидев и поболтав с нами, ушли, и,  когда  надобно
было ложиться спать, страх опять овладел мною и так выразился на моем  лице,
что мать поняла, какую ночь проведу я, если не  лягу  спать  вместе  с  нею.
Горячею благодарностью к ней наполнилось мое сердце, когда она сама  сказала
мне: "Сережа, ты ляжешь со мной". Это все, что я  мог  желать,  о  чем,  без
сомнения, я стал бы и просить и в чем не отказали бы  мне;  но  как  тяжело,
как стыдно было бы просить об этом!  Я,  конечно,  не  вдруг  бы  решился  и
прежде не один час провел бы в мучительном положении. О, благо тем,  которые
щадят, избавляют от унизительного сознания в трусости робкое сердце  дитяти!
Ночь прошла спокойно. Я проснулся еще до света и  услышал  много  любопытных
разговоров между отцом и матерью. Я  узнал,  что  отец  мой  хочет  выйти  в
отставку и переехать на житье в Багрово.  Эта  весть  очень  меня  огорчила;
Багрово в оба раза представилось мне в неблагоприятном виде, и, конечно,  не
могло меня привлекать к себе; все мои мечты стремились к Сергеевке, где  так
весело провел я прошедшее лето. Тут же я в первый раз услышал,  что  у  меня
будет новая сестрица или братец.
     Следующий день прошел точно так же, как и предыдущий: то  есть  днем  я
был спокойнее и бодрее,  а  к  ночи  опять  начинал  бояться.  Всего  больше
тревожило меня сомнение, положит  ли  маменька  меня  с  собою  спать.  Я  с
волнением  дожидался  того  времени,  когда   начнут   стлать   постели,   и
почувствовал большую радость, увидя, что мои подушки  кладут  на  маменькину
постель. Нового  я  узнал,  что  завтра  дедушку  повезут  хоронить  в  село
Неклюдово,  чего  он  именно  не  желал,   потому   что   не   любил   всего
неклюдовского. Почему было поступлено против его воли -  я  до  сих  пор  не
знаю,  но  помню,  что  говорили  о  каких-то  важных  причинах.  Я   должен
признаться, что горячо желал, чтоб поскорее увезли  дедушку.  Я  чувствовал,
что только тогда возвратится в мою душу совершенное  спокойствие.  Мертвецов
боятся многие во всю свою жизнь; я сам боялся их и никогда  не  видывал  лет
до двадцати. Страх  этот  определить  трудно.  Человек  в  зрелом  возрасте,
вероятно, страшится собственного впечатления:  вид  покойника  возмутит  его
душу и будет преследовать его воображение; но тогда я положительно боялся  и
был уверен, что дедушка, как скоро я взгляну на него,  на  минуту  оживет  и
схватит меня.
     Наступил этот печальный  и  торжественный  день.  Все  поднялись  рано;
началась беготня и беспрестанное хлопанье дверями. Когда  мы  пришли,  ранее
обыкновенного, пить чай в бабушкину горницу, то все тетушки и  бабушка  были
уже одеты в дорожные платья; у крыльца стояло  несколько  повозок  и  саней,
запряженных гусем. Двор и улица были полны народу: не  только  сошлись  свои
крестьяне и крестьянки, от старого  и  до  малого,  но  и  окольные  деревни
собрались проститься с моим дедушкой, который был  всеми  уважаем  и  любим,
как отец. Много лет спустя я слыхал, что соседняя мордва иначе  не  называла
его, как "отца наша".  Когда  все  было  готово  и  все  пошли  прощаться  с
покойником, то в зале поднялся вой, громко раздававшийся по  всему  дому:  я
чувствовал сильное волнение, но уже не от страха,  а  от  темного  понимания
важности события, жалости к бедному дедушке и грусти, что я никогда  его  не
увижу. Двери в доме были  везде  настежь,  везде  сделалась  стужа,  и  мать
приказала Параше не водить сестрицу прощаться с дедушкой, хотя  она  плакала
и просилась. Итак, мы только трое  остались  в  бабушкиной  теплой  горнице.
Вдруг поднялся глухой шум и топот множества ног в  зале,  с  которым  вместе
двигался плач и вой: все это прошло мимо нас... И вскоре  я  увидел,  что  с
крыльца, как будто на  головах  людей,  спустился  деревянный  гроб;  потом,
когда тесная толпа раздвинулась, я разглядел, что гроб несли мой отец,  двое
дядей и старик Петр Федоров, которого самого вели под  руки;  бабушку  также
вели сначала, но скоро посадили в сани, а тетушки  и  маменька  шли  пешком;
многие, стоявшие на дворе,  кланялись  в  землю.  Медленно  двигаясь,  толпа
вышла на улицу, вытянулась во всю ее длину и наконец скрылась из моих  глаз.
Стоя на стуле и смотря в окошко,  я  плакал  от  глубины  души,  исполненной
искреннего чувства любви и умиления к моему  дедушке,  так  горячо  любимому
всеми. На  одно  мгновение  мне  захотелось  даже  еще  раз  его  увидеть  и
поцеловать исхудалую его руку.
     Мы сидели  в  бабушкиной  горнице  и  грустно  молчали.  После  шума  и
движенья в доме наступила мертвая тишина. Вдруг подъехали к крыльцу сани;  с
них сошла мать и две наши двоюродные  сестры.  Я  вскрикнул  от  радости;  я
думал, что все уехали в Неклюдово, за  двадцать  верст.  Вслед  за  приездом
матери повалили толпы возвращающегося  народа.  Мать  проводила  дедушку  до
околицы; там поставили гроб на сани, а все провожавшие сели  в  повозки.  Мы
ушли в свою угольную комнату. Мать, расстроенная душевно, потому  что  очень
любила покойного дедушку, и очень утомленная, пролежала  почти  целый  день,
не занимаясь нами. Двоюродные сестрицы оставались у нас в комнате,  и  мы  с
ними очень разговорились, и очень дружелюбно. Впрочем,  говорили  почти  все
они, и я тут узнал много такого, о чем прежде не имел  понятия  и  что  даже
считал невозможным. Я узнал, например, что они очень мало  любят,  а  только
боятся своих родителей,  что  они  беспрестанно  лгут  и  обманывают  их;  я
принялся было осуждать своих сестриц, доказывать, как  это  дурно,  и  учить
их, как надобно поступать добрым детям. Я говорил все то, что знал из  книг,
еще более из собственной моей жизни, но сестрицы меня или не  понимали,  или
смеялись надо мной, или утверждали, что у них тятенька и маменька совсем  не
такие, как у меня.
     Поздно вечером воротился отец. Бабушка с тетушками остались ночевать  в
Неклюдове у родных своих племянниц; мой отец прямо с похорон,  не  заходя  в
дом, как его о том ни просили, уехал к нам. Он целый день  ничего  не  ел  и
ужасно устал, потому что много шел пешком за  гробом  дедушки.  Эту  ночь  я
спал  уже  на  особой  кроватке,  вместе  с  сестрицей.  Я   вечером   опять
почувствовал страх, но скрыл его; мать положила бы меня  спать  с  собою,  а
для нее это было беспокойно; к тому же она спала, когда я ложился. Долго  не
мог я заснуть; вид колыхающегося гроба и чего-то в  нем  лежащего,  медленно
двигающегося на плечах толпы народа, - не отходил от меня и далеко  прогонял
сон. Наконец после многих усилий я кое-как заснул, слава богу,  и  проснулся
позже всех.
     К обеду приехали бабушка, тетушки и дяди; накануне весь дом был  вымыт,
печи жарко истоплены и в доме стало тепло, кроме залы, в  которую,  впрочем,
никто и не входил до девяти ден. Чтение псалтыря продолжалось и день и  ночь
уже в горнице дедушки, где он жил и скончался. Пили чай, обедали  и  ужинали
у бабушки, потому что это была самая большая  комната  после  залы;  там  же
обыкновенно все  сидели  и  разговаривали.  Мать  несколько  дней  не  могла
оправиться; она по большей части сидела с  нами  в  нашей  светлой  угольной
комнате, которая, впрочем, была холоднее других; но мать  захотела  остаться
в ней до нашего отъезда в Уфу, который был назначен через девять дней.
     Как я ни был мал, но заметил, что  моего  отца  все  тетушки,  особенно
Татьяна Степановна,  часто  обнимали,  целовали  и  говорили,  что  он  один
остался у них кормилец и защитник. Мать мою  также  очень  ласкали.  Тетушка
Татьяна Степановна часто приходила к нам,  чтоб  "матушке-сестрице  не  было
скучно", и звала ее с собою,  чтобы  вместе  поговорить  о  разных  домашних
делах. Но мать всегда отвечала, что "не намерена мешаться в  их  семейные  и
домашние дела, что ее согласие тут не нужно и что все зависит  от  матушки",
то есть от ее свекрови. Возвращаясь с семейных совещаний,  отец  рассказывал
матери, что покойный дедушка еще до нашего приезда отдал  разные  приказанья
бабушке; назначил каждой дочери, кроме крестной матери моей, доброй  Аксиньи
Степановны, по одному  семейству  из  дворовых,  а  для  Татьяны  Степановны
приказал купить сторгованную землю у башкирцев  и  перевести  туда  двадцать
пять душ крестьян, которых  назвал  поименно;  сверх  того,  роздал  дочерям
много хлеба и всякой домашней рухляди. "Хоть батюшка мне ничего не  говорил,
а изволил только сказать: не оставь Танюшу и награди так же, как я  наградил
других сестер при замужестве, - но я свято исполню все,  что  он  приказывал
матушке". Мать  одобрила  его  намеренье.  Когда  мой  отец  изъявил  полное
согласие на исполненье дедушкиной воли,  то  все  благодарили  его  и  низко
кланялись, а Татьяна Степановна  поклонилась  даже  в  ноги.  Она  приходила
также обнимать, целовать и благодарить мою мать,  которая,  однако,  никаких
благодарностей не принимала и возражала,  что  это  дело  до  нее  вовсе  не
касается. Я замечал иногда, что Параша что-то шептала  моей  матери;  иногда
она слушала ее, а всего чаще заставляла молчать и прогоняла, и вот  что  эта
Параша, одевая меня, один раз  мне  сказала:  "Да,  вы  тут  сидите,  а  вас
грабят". Я не понял и попросил объяснения. Параша отвечала: "Да вот  сколько
теперь батюшка-то ваш роздал крестьян, дворовых людей и всякого добра  вашим
тетушкам-то, а  все  понапрасну;  они  всклепали  на  покойника;  они  точно
просили, да дедушка отвечал: что брат Алеша даст,  тем  и  будьте  довольны.
Никанорка Танайченок все это своими ушами слышал и все в доме это знают".  Я
плохо понимал, о  чем  шло  дело,  и  это  не  произвело  на  меня  никакого
впечатления; но я, как и всегда, поспешил рассказать  об  этом  матери.  Она
так рассердилась и так кричала на Парашу, так грозила ей, что  я  испугался.
Параша  плакала,  просила  прощенья,  валялась  в  ногах  у   моей   матери,
крестилась и божилась, что никогда вперед этого не будет. Мать  сказала  ей,
что если еще раз что-нибудь такое случится, то она отошлет ее  в  симбирское
Багрово ходить за коровами.  Как  было  мне  жаль  бедную  Парашу,  как  она
жалобно на меня смотрела и как умоляла, чтоб  я  упросил  маменьку  простить
ее!.. И я с жаром просил за Парашу, обвиняя  себя,  что  подверг  ее  такому
горю. Мать простила, но со всем  тем  выгнала  вон  из  нашей  комнаты  свою
любимую приданую женщину и не позволила ей показываться на  глаза,  пока  ее
не позовут,  а  мне  она  строго  подтвердила,  чтоб  я  никогда  не  слушал
рассказов слуг и не верил им  и  что  это  все  выдумки  багровской  дворни:
разумеется, что тогда никакое  сомнение  в  справедливости  слов  матери  не
входило мне в голову. Только впоследствии понял я, за что мать сердилась  на
Парашу и отчего она хотела, чтоб я не знал печальной  истины,  которую  мать
знала очень хорошо. Понял также  и  то,  для  чего  мать  напрасно  обвиняла
багровскую дворню, понял, что в  этом  случае  дворня  была  выше  некоторых
своих господ.
     Обрадованный, что со  мной  и  с  сестрицей  бабушка  и  тетушка  стали
ласковы, и уверенный, что все нас любят, я  сам  сделался  очень  ласков  со
всеми, особенно с бабушкой.  Я  скоро  предложил  всему  обществу  послушать
моего  чтения  из  "Россиады"  и  трагедий  Сумарокова.   Меня   слушали   с
любопытством, хвалили и говорили, что я умник, грамотей и чтец.
     Через несколько дней страх мой совершенно  прошел.  Я  стал  ходить  по
всему дому,  провожаемый  иногда  Евсеичем.  Один  раз  как-то  без  него  я
заглянул даже  в  дедушкину  комнату:  она  была  пуста,  все  вещи  куда-то
вынесли,  стояла  только  в  углу  его  скамеечка  и  кровать  с  веревочным
переплетом, посредине которого лежал тонкий лубок, покрытый войлоком,  а  на
войлоке спали поочередно который-нибудь  из  чтецов  псалтыря.  Чтецов  было
двое: дряхлый старик Еким Мысеич и очень молодой рыжий парень  Василий.  Они
переменялись, читая день и ночь. Когда я вошел в первый раз в эту  печальную
комнату, читал Мысеич медленно и гнуся, плохо разбирая и  в  очки  церковную
печать. В углу стоял высокий столик, накрытый  белой  салфеткой,  с  большим
образом,  перед  которым  теплилась  желтая  восковая  свечка;  Еким  иногда
крестился, а иногда и кланялся. Я стоял  долго  и  тихо,  испытывая  чувство
грустного  умиленья.  Вдруг  мне  захотелось  самому  почитать  псалтырь  по
дедушке: я еще в Уфе выучился читать церковную печать. Я  попросил  об  этом
Екима, и он  согласился.  Заставив  меня  наперед  помолиться  богу,  Мысеич
подставил мне низенькую дедушкину скамеечку, и  я,  стоя,  принялся  читать.
Какое-то волненье стесняло мою  грудь,  я  слышал  биение  моего  сердца,  и
звонкий голос мой дрожал; но я скоро оправился и  почувствовал  неизъяснимое
удовольствие. Я читал довольно долго,  как  вдруг  голос  Евсеича,  который,
вошедши за мной, уже давно стоял и слушал,  перервал  меня.  "Не  будет  ли,
соколик? - сказал он. -  А  читать  горазд".  Я  оглянулся:  Мысеич  заснул,
прислонясь к окошку. Мы разбудили  его,  и  он,  благословясь,  принялся  за
чтение. Я помолился  перед  образом,  посмотрел  на  дедушкину  кровать,  на
которой спал рыжий  Васька,  вспомнил  все  прошедшее  и  грустно  вышел  из
комнаты. Пришел  и  девятый  день,  день  поминовенья  по  усопшем  дедушке.
Накануне все, кроме отца и матери, даже двоюродные сестры,  уехали  ночевать
в Неклюдово. В девятый же день и отец с матерью, рано поутру,  чтоб  поспеть
к обедне, уехали туда же. В целом  доме  оставались  одни  мы  с  сестрицей.
Евсеич со мной не расставался, и я упросил  его  пойти  в  комнату  дедушки,
чтоб еще раз почитать по нем псалтырь. В горнице так же читал Мысеич  и  так
же спал рыжий Васька. Хотя я начал читать не без волнения, но голос мой  уже
не дрожал, и я читал еще с большим внутренним удовольствием,  чем  в  первый
раз. Долго и терпеливо слушал Евсеич; наконец так же сказал: "Не  будет  ли,
соколик? Чай, ножки устали". Мысеич опять дремал,  прислонясь  к  окошку;  я
опять помолился богу и даже поклонился в землю, опять  с  грустью  посмотрел
на дедушкину кровать - и мы вышли. Дедушкиной горницы  в  этом  виде  я  уже
более не видал. Выходя из  комнаты,  Евсеич  сказал  мне:  "Вот  это  хорошо
вышло! В Неклюдове служили  по  дедушке  панихиду  на  его  могилке,  а  ты,
соколик,  читал  по  нем  псалтырь  в   его   горнице",   и   я   чувствовал
необыкновенное удовольствие, смешанное с какой-то даже гордостью.
     К обеду, о котором, как  я  заметил,  заранее  хлопотали  тетушки,  все
воротились из Неклюдова; даже  приехали  бабушкины  племянницы  со  старшими
детьми. Еще до приезда хозяев и гостей был накрыт большой стол в зале.  Мать
воротилась очень утомленная и  расстроенная,  отец  с  красными  глазами  от
слез, а прочие показались мне довольно спокойными. Как приехали, так  сейчас
сели за обед. Кушаний было множество и все такие  жирные,  что  мать  нам  с
сестрицей почти ничего есть  не  позволяла.  В  конце  обеда  явились  груды
блинов; их кушали со слезами и даже с  рыданьями,  хотя  перед  блинами  все
были спокойны и громко говорили. Мать ничего не ела и очень  была  печальна;
я глаз с нее не сводил. Я слышал, как она, уйдя после обеда в нашу  комнату,
сказала Параше, с  которой  опять  начала  ласково  разговаривать,  что  она
"ничего не могла есть, потому что обедали на том  самом  столе,  на  котором
лежало тело покойного батюшки". Меня так  поразили  эти  слова,  что  я  сам
почувствовал какое-то отвращение к кушаньям, которые ел. Мне даже  сделалось
тошно. Вечером гости уехали, потому что в доме негде было поместиться.
     На другой день мы собирались и укладывались, а на третий, рано  поутру,
уехали. Прощанье было продолжительное,  обнимались,  целовались  и  плакали,
особенно бабушка, которая не один  раз  говорила  моему  отцу:  "Ради  бога,
Алеша, выходи поскорее в отставку и переезжай в деревню. Где  мне  управлять
мужским хозяйством: мое дело вдовье и старушечье; я плоха, а Танюша  человек
молодой, да мы и не смыслим. Все ведь держалось покойником, а теперь  нас  с
Танюшей никто и слушать не  станет.  Все  разъедутся  по  своим  местам;  мы
останемся одни, дело наше женское, - ну, что мы станем делать?" Отец  обещал
исполнить ее волю.


УФА

     Надобно признаться, что мне не жаль было покинуть Багрово. Два  раза  я
жил в нем, и оба раза невесело. В первый раз была дождливая осень и  тяжелая
жизнь  в  разлуке  с  матерью  и   отцом   при   явном   недоброжелательстве
родных-хозяев, или хозяек, лучше сказать.  Во  второй  раз  стояла  жестокая
зима, скончался дедушка, и я  испытал  впечатления  мучительного  страха,  о
котором долго не  мог  забыть.  Итак,  не  за  что  было  полюбить  Багрово.
Обратный путь наш  в  Уфу  совершился  скорее  и  спокойнее:  морозы  стояли
умеренные, окошечки в нашем возке не совсем запушались снегом,  и  возок  не
опрокидывался.
     В Уфе все знакомые наши друзья очень нам  обрадовались.  Круг  знакомых
наших, особенно знакомых с  нами  детей,  значительно  уменьшился.  Крестный
отец мой, Д.Б.Мертваго, который хотя никогда не бывал  со  мной  ласков,  но
зато никогда и не дразнил меня, - давно уже уехал в Петербург.  Княжевичи  с
своими детьми переехали в Казань. Мансуровы также со  всеми  детьми  куда-то
уехали.
     Обогащенный многими новыми понятиями  и  чувствами,  я  принялся  опять
перечитывать свои книги и многое понял в них  яснее  прежнего,  увидел  даже
то, чего прежде вовсе не видал,  а  потому  и  самые  книги  показались  мне
отчасти новыми. С лишком год  прошел  после  неудачной  моей  попытки  учить
грамоте милую мою сестрицу, и я  снова  приступил  к  этому  важному  и  еще
неблагодарному для  меня  делу,  неуспех  которого  меня  искренно  огорчал.
Сестрица моя выучивала три-четыре буквы в одно утро, вечером еще  знала  их,
потому что, ложась спать, я делал ей  всегда  экзамен;  но  на  другой  день
поутру она решительно ничего не помнила. Писать прописи я начал уже  хорошо,
арифметика была давно брошена. У меня была  надежда,  что  весной  мы  опять
поедем в Сергеевку; но мать сказала мне,  что  этого  не  будет.  Во-первых,
потому, что она, слава богу, здорова, а во-вторых, потому, что в исходе  мая
она, может быть, подарит мне сестрицу или братца. Хотя  это  известие  очень
меня занимало и радовало, но грустно мне было лишиться надежды прожить  лето
в Сергеевке. Я уже начинал сильно любить природу, охота удить  также  сильно
начинала овладевать мною, и  приближение  весны  волновало  сердце  мальчика
(будущего страст