то   такие   поступки   не   только
дозволяются, но требуются от него как исполнение его  должности;  что  самые
родители высеченных мальчиков благодарят учителя за  строгость,  а  мальчики
будут благодарить со временем; что Матвей Васильич  мог  браниться  зверским
голосом, сечь своих учеников и оставаться в то же время  честным,  добрым  и
тихим человеком. Слишком рано получил я это раздирающее впечатление  и  этот
страшный  урок!  Он  возмутил  ясную  тишину  моей  души.  Я  долго  не  мог
успокоиться, а от Матвея Васильича получил такое  непреодолимое  отвращение,
что через месяц должны были ему отказать. Чистописанье продолжал я  один,  а
иногда вместе с Андрюшей. Учителя другого в городе не было, а потому мать  и
отец сами исправляли его должность: всего больше они смотрели за  тем,  чтоб
я писал  как  можно  похожее  на  прописи.  Матери  моей  как-то  не  совсем
нравилось товарищество Андрюши, и он начинал реже ходить ко мне.  Итак,  все
мое детское общество, кроме приезжавших иногда маленьких  гостей  Княжевичей
и Мансуровых, с которыми мы очень много играли и  резвились,  ограничивалось
обществом моей милой сестрицы,  которая,  становясь  умнее  с  каждым  днем,
могла уже более разделять все мои наклонности, впечатления и забавы.
     Здоровье матери было лучше прежнего, но не  совсем  хорошо,  а  потому,
чтоб нам можно было воспользоваться летним временем,  в  Сергеевке  делались
приготовления  к  нашему  переезду:  купили  несколько  изб  и  амбаров;   в
продолжение великого поста перевезли и поставили их на новом месте,  которое
выбирать ездил отец мой сам; сколько я ни просился,  чтоб  он  взял  меня  с
собою,  мать   не   отпустила.   Сергеевка   исключительно   овладела   моим
воображением, которое отец ежедневно воспламенял своими  рассказами.  Дорога
в Багрово, природа, со всеми чудными ее красотами, не были  забыты  мной,  а
только несколько подавлены новостью других впечатлений: жизнью в  Багрове  и
жизнью в Уфе; но с наступлением весны проснулась во  мне  горячая  любовь  к
природе; мне так захотелось увидеть зеленые луга и леса, воды  и  горы,  так
захотелось побегать с Суркой по полям, так захотелось закинуть  удочку,  что
все окружающее потеряло для  меня  свою  занимательность  и  я  каждый  день
просыпался и засыпал с мыслию о Сергеевке. Святая  неделя  прошла  для  меня
незаметно. Я, конечно, не мог понимать  ее  высокого  значенья,  но  я  мало
обратил внимания  даже  на  то,  что  понятно  для  детей:  радостные  лица,
праздничные платья, колокольный звон, беспрестанный приезд  гостей,  красные
яйца и проч. и проч. Приходская церковь наша стояла на  возвышении,  и  снег
около нее давно уже обтаял. Великим моим удовольствием  было  смотреть,  как
бегут по косогору мутные и шумные потоки весенней воды мимо нашего  высокого
крыльца, а еще большим наслаждением, которое мне  не  часто  дозволялось,  -
прочищать палочкой весенние  ручейки.  С  крыльца  нашего  была  видна  река
Белая, и я с нетерпением ожидал, когда она вскроется.  На  все  мои  вопросы
отцу и Евсеичу: "Когда же мы поедем в Сергеевку?" обыкновенно  отвечали:  "А
вот как река пройдет".
     И наконец пришел этот желанный день и час! Торопливо заглянул Евсеич  в
мою детскую и тревожно-радостным голосом  сказал:  "Белая  тронулась!"  Мать
позволила, и в одну минуту, тепло одетый, я уже стоял  на  крыльце  и  жадно
следил глазами, как шла между неподвижных берегов  огромная  полоса  синего,
темного, а иногда и желтого льда. Далеко уже  уплыла  поперечная  дорога,  и
какая-то несчастная черная корова бегала  по  ней  как  безумная  от  одного
берега до другого.  Стоявшие  около  меня  женщины  и  девушки  сопровождали
жалобными  восклицаниями  каждое  неудачное  движение  бегающего  животного,
которого рев долетал до ушей моих, и мне стало  очень  его  жалко.  Река  на
повороте загибалась за крутой утес, и скрылись за ним дорога и  бегающая  по
ней черная корова. Вдруг две собаки показались  на  льду;  но  их  суетливые
прыжки возбудили не жалость, а смех в окружающих меня людях,  ибо  все  были
уверены, что собаки не утонут, а перепрыгнут  или  переплывут  на  берег.  Я
охотно этому верил и, позабыв бедную корову, сам смеялся вместе  с  другими.
Собаки не замедлили оправдать общее ожидание и скоро перебрались  на  берег.
Лед все еще шел крепкою, сплошною, неразрывною, бесконечною глыбою.  Евсеич,
опасаясь сильного  и  холодного  ветра,  сказал  мне:  "Пойдем,  соколик,  в
горницу, река еще не скоро взломается, а ты прозябнешь. Лучше я тебе  скажу,
когда лед начнет трескаться". Я очень  неохотно  послушался,  но  зато  мать
была очень довольна и похвалила Евсеича и меня. В самом деле, не  ближе  как
через час Евсеич пришел сказать мне, что лед на реке  ломается.  Мать  опять
отпустила меня на короткое время, и, одевшись еще теплее, я вышел  и  увидел
новую, тоже не виданную мною картину: лед трескался,  ломался  на  отдельные
глыбы; вода всплескивалась между ними; они набегали одна на другую,  большая
и  крепкая  затопляла  слабейшую,  а  если  встречала   сильный   упор,   то
поднималась одним краем вверх, иногда долго плыла в таком положении,  иногда
обе глыбы разрушались на мелкие  куски  и  с  треском  погружались  в  воду.
Глухой шум, похожий по временам на  скрип  или  отдаленный  стон,  явственно
долетал до наших ушей. Полюбовавшись несколько времени  этим  величественным
и страшным зрелищем, я воротился к матери и долго, с  жаром  рассказывал  ей
все, что видел. Приехал отец из присутствия, и  я  принялся  с  новым  жаром
описывать ему, как прошла Белая, и рассказывал ему еще долее,  еще  горячее,
чем матери, потому что он слушал меня как-то  охотнее.  С  этого  дня  Белая
сделалась постоянным предметом моих наблюдений.  Река  начала  выступать  из
берегов и затоплять луговую  сторону.  Каждый  день  картина  изменялась;  и
наконец разлив воды, простиравшийся с  лишком  на  восемь  верст,  слился  с
облаками.  Налево  виднелась  необозримая  водяная  поверхность,  чистая   и
гладкая, как стекло, а прямо против нашего дома вся она  была  точно  усеяна
иногда  верхушками  дерев,  а  иногда  до  половины  затопленными  огромными
дубами,  вязами  и   осокорями,   вышина   которых   только   тогда   вполне
обозначалась; они были похожи на маленькие, как  будто  плавающие  островки.
Долго не сбывала полая вода, и эта медленность  раздражала  мое  нетерпение.
Напрасно мать уверяла меня, что она  не  поедет  в  Сергеевку  до  тех  пор,
покуда не вырастет трава: я все думал, что нам, мешает река и что мы  оттого
не едем, что она не вошла в берега. Вот уже наступила  теплая,  даже  жаркая
погода. Белая вошла в межень, улеглась в своих песках;  давно  уже  зеленели
поля и зазеленела  урема  за  рекою,  а  мы  все  еще  не  ехали.  Отец  мой
утверждал, что трудно проехать по тем местам, которые были  залиты  весеннею
водою, что грязно, топко и что в долочках или размыло  дорогу,  или  нанесло
на нее илу; но мне все такие препятствия  казались  совершенно  не  стоящими
внимания. Желание скорее переехать в Сергеевку сделалось у меня  болезненным
устремлением всех помышлений и чувств к одному предмету; я уже не мог  ничем
заниматься, скучал и привередничал. Можно  было  предвидеть  и  должно  было
принять действительные меры, чтоб  укротить  во  мне  эту  страстность,  эту
способность увлекаться до самозабвения и впадать в  крайности.  Впоследствии
я слышал сожаление моей матери,  что  она  мало  обращала  внимания  на  эту
сторону моего характера, великую помеху в жизни и причину многих ошибок.
     Я думал, что мы уж никогда не поедем, как вдруг - о счастливый день!  -
мать сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть не  сошел  с  ума  от  радости.
Милая моя сестрица разделяла  ее  со  мной,  радуясь,  кажется,  более  моей
радости. Плохо я спал ночь. Никто еще не вставал,  когда  я  уже  был  готов
совсем. Но  вот  проснулись  в  доме,  начался  шум,  беготня,  укладывание,
заложили  лошадей,  подали  карету,  и  наконец  часов  в  десять  утра   мы
спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был с нами.


СЕРГЕЕВКА

     Сергеевка  занимает  одно  из  самых  светлых  мест  в   самых   ранних
воспоминаниях моего детства. Я чувствовал тогда природу уже сильнее, чем  во
время поездки в Багрово, но далеко еще не так сильно,  как  почувствовал  ее
через несколько лет. В Сергеевке я только радовался спокойною радостью,  без
волнения, без замирания сердца. Все время, проведенное мною  в  Сергеевке  в
этом году, представляется мне веселым праздником.
     Мы, так же как и прошлого года,  переправились  через  Белую  в  косной
лодке. Такие же камешки и пески встретили меня на другом берегу реки;  но  я
уже мало обратил на них внимания, - у  меня  впереди  рисовалась  Сергеевка,
моя Сергеевка, с ее озером, рекою Белою и лесами.  Я  с  нетерпением  ожидал
переправы нашей кареты и повозки, с нетерпением  смотрел,  как  выгружались,
как закладывали лошадей, и очень скучал белыми сыпучими песками, по  которым
надобно было тащиться более версты. Наконец мы въехали в урему,  в  зеленую,
цветущую и душистую урему. Веселое пение птичек неслось со всех  сторон,  но
все голоса покрывались  свистами,  раскатами  и  щелканьем  соловьев.  Около
деревьев в цвету вились и жужжали целые рои пчел, ос  и  шмелей.  Боже  мой,
как было весело! Следы недавно  сбывшей  воды  везде  были  приметны:  сухие
прутья, солома, облепленная илом и землей, уже высохшая  от  солнца,  висели
клочьями на зеленых кустах; стволы огромных деревьев высоко от  корней  были
плотно как будто обмазаны также высохшею тиной и  песком,  который  светился
от солнечных лучей.  "Видишь,  Сережа,  как  высоко  стояла  полая  вода,  -
говорил мне отец, - смотри-ка,  вон  этот  вяз  точно  в  шапке  от  разного
наноса; видно, он почти весь стоял под водою". Многое в таком роде  объяснял
мне отец, а я в свою очередь объяснял моей милой сестрице, хотя она  тут  же
сидела  и  также  слушала  отца.  Скоро,  и  не  один   раз,   подтвердилась
справедливость его опасений; даже и теперь  во  многих  местах  дорога  была
размыта, испорчена вешней водою, а в некоторых долочках было  так  вязко  от
мокрой тины, что сильные наши лошади с трудом  вытаскивали  карету.  Наконец
мы выбрались в чистое поле, побежали шибкою рысью и часу в третьем  приехали
в так называемую Сергеевку. Подъезжая к ней, мы опять  попали  в  урему,  то
есть  в  поемное  место,  поросшее  редкими  кустами  и  деревьями,  избитое
множеством средних и маленьких озер, уже обраставших зелеными камышами:  это
была  пойма  той  же  реки  Белой,  протекавшей  в  версте  от  Сергеевки  и
заливавшей  весною  эту  низменную  полосу  земли.  Потом  мы  поднялись  на
довольно крутой пригорок, на ровной поверхности  которого  стояло  несколько
новых и старых недостроенных изб;  налево  виднелись  длинная  полоса  воды,
озеро Киишки и противоположный берег, довольно возвышенный, а  прямо  против
нас  лежала  разбросанная   большая   татарская   деревня   так   называемых
"мещеряков". Направо зеленела  и  сверкала,  как  стеклами,  своими  озерами
пойма  реки  Белой,  которую  мы  сейчас  переехали  поперек.  Мы  повернули
несколько вправо и въехали  в  нашу  усадьбу,  обгороженную  свежим  зеленым
плетнем. Усадьба состояла из двух изб: новой и старой,  соединенных  сенями;
недалеко от них находилась людская изба, еще не  покрытая;  остальную  часть
двора занимала длинная соломенная поветь вместо сарая для  кареты  и  вместо
конюшни для лошадей; вместо крыльца к нашим сеням положены были  два  камня,
один на другой;  в  новой  избе  не  было  ни  дверей,  ни  оконных  рам,  а
прорублены только  отверстия  для  них.  Мать  была  не  совсем  довольна  и
выговаривала отцу, но мне все нравилось гораздо  более,  чем  наш  городской
дом в Уфе. Отец уверял, что рамы привезут завтра и без косяков, которые  еще
не готовы, приколотят снаружи, а вместо  дверей  покуда  советовал  повесить
ковер. Стали раскладываться и устраиваться: стулья,  кровати  и  столы  были
привезены заранее. Мы скоро  сели  обедать.  Кушанье,  приготовленное  также
заранее на  тагане  в  яме,  вырытой  возле  забора,  показалось  нам  очень
вкусным. В этой яме  хотели  сбить  из  глины  летнюю  кухонную  печь.  Мать
успокоилась, развеселилась и отпустила меня с отцом  на  озеро,  к  которому
стремились все мои мысли и желания; Евсеич  пошел  с  нами,  держа  в  руках
приготовленные удочки; мать смеялась, глядя на нас, и весело сказала:  "Окон
и дверей нет, а удочки у вас готовы". Я от радости ног под собой не  слыхал:
не шел, а бежал вприпрыжку, так что надо было меня держать за руки. Вот  оно
наконец мое давно желанное  и  жданное  великолепное  озеро,  в  самом  деле
великолепное! Озеро Киишки тянулось разными  изгибами,  затонами  и  плесами
версты на три; ширина его была очень неровная:  иногда  сажен  семьдесят,  а
иногда полверсты. Противоположный берег представлял лесистую  возвышенность,
спускавшуюся к воде пологим скатом; налево озеро оканчивалось  очень  близко
узким рукавом, посредством которого весною, в полую воду, заливалась в  него
река Белая; направо за изгибом не видно было конца  озера,  по  которому,  в
полуверсте  от  нашей  усадьбы,  была  поселена  очень  большая   мещеряцкая
деревня, о которой я  уже  говорил,  называвшаяся  по  озеру  также  Киишки.
Разумеется, русские звали ее и озеро, и вновь поселенную  русскую  деревушку
Сергеевку, просто "Кишки" -  и  к  озеру  очень  шло  это  названье,  вполне
обозначавшее его длинное, искривленное протяжение. Чистая, прозрачная  вода,
местами очень  глубокая,  белое,  песчаное  дно,  разнообразное  чернолесье,
отражавшееся в воде как в зеркале и обросшее  зелеными  береговыми  травами,
все вместе было так хорошо, что не только я, но и отец мой и  Евсеич  пришли
в восхищение. Особенно был красив и живописен наш  берег,  покрытый  молодой
травой и луговыми цветами, то есть часть  берега,  не  заселенная  и  потому
ничем не загаженная;  по  берегу  росло  десятка  два  дубов  необыкновенной
вышины и толщины. Когда мы подошли к воде, то увидали новые  широкие  мостки
и привязанную к ним новую лодку: новые причины к новому  удовольствию.  Отец
мой позаботился об этом заранее, потому что вода была мелка  и  без  мостков
удить было  бы  невозможно;  да  и  для  мытья  белья  оказались  они  очень
пригодны, лодка же назначалась  для  ловли  рыбы  сетьми  и  неводом.  Сзади
мостков стоял огромнейший дуб в несколько охватов толщиною; возле  него  рос
некогда другой дуб,  от  которого  остался  только  довольно  высокий  пень,
гораздо толще стоявшего дуба; из любопытства мы  влезли  на  этот  громадный
пень все трое, и, конечно,  занимали  только  маленький  краешек.  Отец  мой
говорил, что на нем могли  бы  усесться  человек  двадцать.  Он  указал  мне
зарубки на дубовом пне и на растущем дубу и сказал, что башкирцы,  настоящие
владельцы земли, каждые сто лет кладут такие заметки  на  больших  дубах,  в
чем многие старики его уверяли; таких зарубок на пне было только две,  а  на
растущем дубу пять, а как пень был гораздо толще  и,  следовательно,  старее
растущего дуба, то и было очевидно,  что  остальные  зарубки  находились  на
отрубленном стволе дерева. Отец  прибавил,  что  он  видел  дуб  несравненно
толще и что на нем находилось двенадцать заметок,  следовательно,  ему  было
1200 лет. Не знаю, до какой степени были справедливы рассказы башкирцев,  но
отец им верил, и они казались мне тогда истиной, не подверженной сомнению.
     Озеро было  полно  всякой  рыбы,  и  очень  крупной;  в  половодье  она
заходила  из  реки  Белой,  а  когда  вода  начинала  убывать,  то  мещеряки
перегораживали плетнем узкий и неглубокий проток, которым соединялось  озеро
с рекою, и вся рыба оставалась до будущей весны в  озере.  Огромные  щуки  и
жерехи то и дело выскакивали из  воды,  гоняясь  за  мелкой  рыбою,  которая
металась и плавилась беспрестанно. Местами около берегов и трав рябила  вода
от рыбьих стай, которые теснились на мель и даже  выскакивали  на  береговую
траву: мне сказали, что это рыба мечет икру. Всего более  водилось  в  озере
окуней и особенно лещей. Мы размотали удочки и принялись  удить.  Отец  взял
самую большую, с крепкою лесою,  насадил  какого-то  необыкновенно  толстого
червяка и закинул как можно дальше: ему хотелось поймать  крупную  рыбу;  мы
же с Евсеичем удили на средние удочки и  на  маленьких  навозных  червячков.
Клев начался в ту же минуту; беспрестанно брали средние окуни  и  подлещики,
которых я еще и не видывал. Я пришел в такое волнение, в  такой  азарт,  как
говорил Евсеич, что у меня дрожали руки и  ноги  и  я  сам  не  помнил,  что
делал. У нас  поднялась  страшная  возня  от  частого  вытаскиванья  рыбы  и
закидыванья  удочек,  от  моих  восклицаний  и  Евсеичевых   наставлений   и
удержанья моих детских порывов, а потому отец, сказав: "Нет,  здесь  с  вами
ничего не выудишь хорошего", сел в лодку, взял свою большую удочку,  отъехал
от нас несколько десятков сажен подальше, опустил на дно веревку  с  камнем,
привязанную к лодке, и стал удить. Множество  и  легкость  добычи  охладили,
однако, горячность мою и моего дядьки, который, право, горячился  не  меньше
меня. Он стал думать, как бы  и  нам  выудить  покрупнее.  "Давай,  соколик,
удить со дна, - сказал он мне, - и станем насаживать червяков побольше, и  я
закину третью удочку на хлеб". Я, разумеется,  охотно  согласился:  наплавки
передвинули повыше, так что они уже не стояли, а лежали  на  воде,  червяков
насадили покрупнее, а Евсеич навздевал их даже десяток на  свой  крючок,  на
третью же удочку насадил он кусок умятого хлеба,  почти  в  орех  величиною.
Рыба вдруг перестала брать,  и  у  нас  наступила  совершенная  тишина.  Как
нарочно, для подтвержденья слов моего отца, что с нами  ничего  хорошего  не
выудишь, у него взяла какая-то большая рыба; он долго возился с нею, и мы  с
Евсеичем, стоя на мостках, принимали живое  участие.  Вдруг  отец  закричал:
"Сорвалась!" и вытащил из воды пустую удочку; крючок, однако,  остался  цел.
"Видно, я не дал  хорошенько  заглотать",  -  с  досадою  сказал  он;  снова
насадил крючок и снова закинул удочку. Евсеич очень горевал. "Экой  грех,  -
говорил он, - теперь уж другая не возьмет. Уж первая  сорвалась,  так  удачи
не будет!" Я же, вовсе не видавший рыбы, потому что отец не  выводил  ее  на
поверхность воды, не чувствовавший ее тяжести, потому что не держал  удилища
в руках, не понимавший, что по согнутому удилищу  можно  судить  о  величине
рыбы, я не так близко к сердцу принял  эту  потерю  и  говорил,  что,  может
быть, это была маленькая рыбка. Несколько времени мы  сидели  в  совершенной
тишине, рыба не трогала. Мне стало скучно, и я попросил  Евсеича  переладить
мою удочку по-прежнему; он исполнил мою просьбу; наплавок мой встал, и  клев
начался немедленно; но свои удочки Евсеич не  переправлял,  и  его  наплавки
спокойно лежали на воде. Я выудил уже более двадцати рыб,  из  которых  двух
не мог вытащить без помощи Евсеича; правду сказать, он только и  делал,  что
снимал рыбу с моей удочки, сажал ее в ведро с водой или  насаживал  червяков
на мой крючок; своими удочками ему некогда было заниматься, а  потому  он  и
не заметил, что одного удилища уже не было на мостках и  что  какая-то  рыба
утащила его от нас сажен на двадцать. Евсеич поднял такой крик, что  испугал
меня; Сурка, бывший с нами, начал лаять. Евсеич стал просить и молить  моего
отца, чтоб он поймал плавающее удилище. Отец поспешно исполнил его  просьбу:
поднял камень в лодку и, гребя веслом то направо, то  налево,  скоро  догнал
Евсеичево удилище, вытащил очень большого окуня, не отцепляя положил  его  в
лодку и привез к нам на мостки. В этом происшествии я уже  принимал  гораздо
живейшее участие; крики и тревога Евсеича привели меня в волнение: я  прыг