х
присутствием даже тогда, когда оно не  мешало  моим  охотничьим  увлечениям,
которым и в ребячестве я страстно предавался. Это свойство называли  во  мне
нелюдимством, дикостью и робостью; говорили, что я боюсь чужих.  Мне  всегда
были очень досадны такие обвиненья, и, конечно, они умножали  мою  природную
застенчивость. Это свойство не могло происходить  из  моей  природы,  весьма
сообщительной и слишком откровенной, как оказалось в  юношеских  годах;  это
происходило, вероятно,  от  долговременной  болезни,  с  которою  неразлучно
отчужденье  и  уединенье,  заставляющие  сосредоточиваться  и  малое   дитя,
заставляющие его уходить в глубину внутреннего своего мира,  которым  трудно
делиться с посторонними людьми. Еще более оно  происходило  от  постоянного,
часто исключительного сообщества матери и постоянного  чтения  книг.  Голова
моя  была  старше  моих  лет,  и  общество  однолетних  со  мною  детей   не
удовлетворяло меня, а для старших я был сам молод.
     Здоровье матери видимо укреплялось. Кроме обыкновенных прогулок  пешком
ежедневно поутру и к вечеру мать очень часто ездила  в  поле  прокатываться,
особенно в серенькие дни, вместе с отцом, со мною  и  сестрицей  на  длинных
крестьянских дрогах, с которыми я познакомился еще в Парашине. Мать  скучала
этими поездками, но считала их полезными для своего здоровья, да они и  были
предписаны докторами при употреблении  кумыса;  отцу  моему  прогулки  также
были скучноваты, но всех более ими скучал я, потому  что  они  мешали  моему
уженью, отнимая иногда самое  лучшее  время.  Редко  случалось,  чтобы  мать
отпускала меня с отцом или Евсеичем до окончания своей  прогулки;  точно  то
же было и вечером; но почти всякий день я находил время поудить.
     В половине  июня  начались  уже  сильные  жары;  они  составляли  новое
препятствие к моей охоте: мать  боялась  действия  летних  солнечных  лучей;
увидев же  однажды,  что  шея  у  меня  покраснела  и  покрылась  маленькими
пузыриками, как будто от шпанской мушки, что, конечно, произошло от  солнца,
она приказала, чтобы всегда в десять часов  утра  я  уже  был  дома.  Как  я
просил у бога сереньких дней, в которые мать позволяла мне удить  до  самого
обеда и в которые рыба клевала  жаднее.  Какое  счастие  сидеть  спокойно  с
Евсеичем на мостках, насаживать, закидывать удочки, следить  за  наплавками,
не опасаясь, что пора идти домой, а  весело  поглядывая  на  Сурку,  который
всегда или сидел, или спал на берегу, развалясь на солнце! Но  зато  чтение,
письмо и  арифметика  очень  туго  подвигались  вперед,  и  детские  игры  с
сестрицей начинали терять для меня свою занимательность и приятность.
     Через неделю поехали мы к Булгаковым в Алмантаево,  которое  мне  очень
не понравилось, чего и ожидать было должно по моему  нежеланию  туда  ехать;
но и в самом деле никому не могло понравиться его  ровное  местоположенье  и
дом на пустоплесье, без сада и тени, на солнечном припеке. Правда,  недалеко
от дому протекала очень рыбная и довольно сильная  река  Уршак,  на  которой
пониже деревни находилась большая мельница с широким прудом; но и  река  мне
не понравилась, во-первых, потому, что вся от берегов поросла камышами,  так
что и воды было не видно, а во-вторых, потому, что вода в ней была горька  и
не только люди ее не употребляли, но даже  и  скот  пил  неохотно.  Впрочем,
горьковатость воды не имела дурного влияния  на  рыбу,  которой  водилось  в
Уршаке множество и которую находили все  очень  вкусною.  Удить  около  дома
было невозможно по причине отлогих берегов, заросших густыми камышами, а  на
мельнице удили только с плотины около кауза и вешняка*, особенно в  глубокой
яме, или водоемине, выбитой под ним водою. Мы ездили  туда  один  раз  целым
обществом, разумеется, около завтрака, то есть совсем не  вовремя,  и  ловля
была очень неудачна;  но  мельник  уверял,  что  рано  утром,  до  солнышка,
особенно с весны и к осени, рыба берет очень крупная и  всего  лучше  в  яме
под вешняком.
     ______________
     * Вешняк - подъемные ворота в плотинах и запрудах для  спуска  излишней
воды (при весеннем половодье).

     Хозяин, Иван Николаич Булгаков, был большой охотник до лошадей,  борзых
собак и верховой езды. У них в доме все ездили  верхом  -  и  дамы  и  дети.
Булгаков,  как-то  особенно  меня  полюбивший,  захотел  непременно  и  меня
посадить на лошадь. Мне стыдно было сказать, что я боюсь, и я согласился.  У
меня была мысль, что маменька не позволит; но, как нарочно,  мать  отвечала,
что если я не трушу, то она очень рада. Такие слова укололи  мое  самолюбие,
и я скрепя сердце сказал, что не трушу. Привели детскую  маленькую  лошадку;
все вышли на крыльцо, меня посадили и дали мне в руки повод.  Покуда  Евсеич
вел моего коня, я превозмогал свой страх; но как скоро он выпустил узду -  я
совершенно растерялся; поводья выпали у меня из рук, и никем не  управляемая
моя лошадка побежала  рысью  к  конюшне.  Страх  превозмог  самолюбие,  и  я
принялся  кричать;  потеряв  равновесие,  я,  конечно,  бы  упал,   если   б
выбежавший навстречу конюх не  остановил  смирную  лошадь.  Общий  хохот  на
крыльце терзал мое ребячье самолюбие,  и  я,  смутившись  окончательно,  как
только сняли меня с лошади, убежал через заднее крыльцо  в  занимаемую  нами
комнату. Я долго неутешно плакал и целый день не мог ни  на  кого  смотреть.
Это  обстоятельство  мне  особенно  памятно  потому,  что  я  в  первый  раз
сознательно подосадовал на отца и мать:  зачем  и  они  смеются  надо  мною?
"Разве они не видят, как мне больно  и  стыдно?  -  думал  я.  -  Отчего  же
сестрица не смеется, а жалеет обо  мне  и  даже  плачет?"  Тут  только  я  с
горестью  убедился  в  моей  трусости,  и  эта  мысль  долго  возмущала  мое
спокойствие. - По счастию, на другой день  мы  уехали  из  Алмантаева.  Мать
хотела пробыть два дня, но кумыс, которого  целый  бочонок  был  привезен  с
нами во льду, окреп,  и  мать  не  могла  его  пить.  О,  с  какой  радостью
возвращался я в мою милую Сергеевку!
     Сергеевка понравилась мне еще более  прежнего,  хотя,  правду  сказать,
кроме  озера  и  старых  дубов,  ничего  в  ней  хорошего  не  было.   Опять
по-прежнему спокойно и  весело  потекла  наша  жизнь,  я  начинал  понемногу
забывать несчастное  происшествие  с  верховой  лошадкой,  обнаружившее  мою
трусость и покрывшее меня, как я тогда думал, вечным стыдом. Мать и  отец  и
не поминали об этом, а  моя  сестрица  и  подавно.  Но  Евсеич,  мой  добрый
дядька, неугомонный Евсеич корил  меня  беспрестанно.  "Эх  ты,  соколик,  -
говорил он, - ну, чего оробел? Лошадка пресмирная, а ты давай кричать.  Ведь
это ты не лошади испугался, а чужих людей. Я  ведь  говорил,  что  ты  чужих
боишься. Ну, какой ты будешь кавалер? А  про  войну  читать  и  рассказывать
любишь. Послушаешь тебя, так ты один на целый  полк  пойдешь!"  Эти  простые
речи,  сказанные  без  всякого  умысла,  казались  мне  самыми  язвительными
укоризнами. Я доказывал Евсеичу, что это совсем другое, что на  войне  я  не
испугаюсь, что с греками я бы на всех варваров  пошел.  Но  мысленно  я  уже
давал обещание себе: во-первых, не говорить с Евсеичем  о  "походе  младшего
Кира", о котором любил ему рассказывать, и, во-вторых, преодолеть мой  страх
и выучиться ездить верхом. Я стал просить об этом отца и мать  и  получил  в
ответ:  "Ну,  куда  еще  тебе  верхом  ездить!"  -  и  ответ  мне  очень  не
понравился. Между тем укоризны Евсеича продолжались и так  оскорбляли  меня,
что я иногда сердился  на  него,  а  иногда  плакал  потихоньку.  Я  решился
попросить, чтоб он не  говорил  более  об  этом,  и  добрый  Евсеич  наконец
перестал  поминать  про  алмантаевское  приключение.  Я  успокоился  и  стал
забывать  о  нем.  Вдруг  приехали  Булгаковы  со  старшими  детьми.   Точно
что-нибудь укололо меня в сердце! Я подумал, что  как  увидят  меня,  так  и
начнут  смеяться,  и  хотя  этого  не  случилось  при  первой  встрече,   но
ежеминутное ожидание насмешек так смущало меня, что я  краснел  беспрестанно
безо всякой причины. Слава богу, все, кроме меня, забыли мой позор!..  Гости
прожили  у  нас  несколько  дней.  Без  А.П.Мансурова,  этого  добрейшего  и
любезнейшего из людей, охоты не клеились, хотя была и тоня, только  днем,  а
не ночью и, разумеется, не так изобильная, хотя ходили на охоту с ружьями  и
удили целым обществом на озере. Однако всем было весело,  кроме  меня,  и  с
тайною радостью проводил я больших и маленьких гостей, впрочем, очень  милых
и добрых детей.
     Проводя гостей, отец вздумал потянуть неводом  известное  рыбное  плесо
на реке Белой, которая текла всего в полуверсте от нашего жилья:  ему  очень
хотелось поймать стерлядей, и  он  даже  говорил  мне:  "Что,  Сережа,  кабы
попалась белорыбица  или  осетр?"  Я  уверял,  что  непременно  попадет!  Мы
поехали после обеда с целым обозом: повезли  две  лодки,  невод  и  взяли  с
собой всех людей.  Белая  тут  была  неширока,  потому  что  речка  Уршак  и
довольно многоводная река Уфа в нее еще  не  впадали;  она  понравилась  мне
более, чем под городом: песков было менее, русло сжатее,  а  берега  гораздо
живописнее. Отец взял с собою ружье и, как нарочно, на дороге  попалась  нам
целая стая куропаток; отец выстрелил и двух убил. Это был  первый  охотничий
выстрел, произведенный при мне и очень близко от меня. Он произвел  на  меня
сильное впечатление, и не страха, а чувства  какого-то  приятного  волнения;
когда же я увидел застреленную  куропатку,  особенно  же  когда,  увлеченный
примером окружающих, я бросился ловить другую, подстреленную,  я  чувствовал
уже какую-то жадность, какую-то неизвестную мне  радость.  И  куда  девалась
моя жалостливость: окровавленные, бьющиеся красивые эти птички не  возбудили
во мне никакого сострадания.
     Только что мы успели запустить невод, как вдруг прискакала целая  толпа
мещеряков: они принялись громко кричать, доказывая, что мы не  можем  ловить
рыбу в Белой потому, что  воды  ее  сняты  рыбаками;  отец  мой  не  захотел
ссориться с близкими соседями, приказал  вытащить  невод,  и  мы  ни  с  чем
должны были отправиться домой. Все люди наши были  так  недовольны,  так  не
хотелось им уступить, что даже не вдруг послушались приказания  моего  отца.
Если бы не он, вышла бы непременно драка. Мне тоже это было  очень  досадно,
хотя я чувствовал немножко, что мещеряки правы, и  только  две  застреленные
куропатки, которых я держал в своих руках, меня утешали.
     Давно уже поспела полевая клубника, лакомиться  которою  позволяли  нам
вдоволь. Мать сама была большая охотница до этих  ягод,  но  употреблять  их
при кумысе доктора запрещали. Вместо прежних бесцельных прогулок мать  стала
ездить в поле по ягоды, предпочтительно на  залежи.  Это  удовольствие  было
для меня совершенно неизвестно и  сначала  очень  мне  нравилось,  но  скоро
наскучило;  все  же  окружающие  меня,  и  мужчины,  и  женщины,   постоянно
занимались этим делом очень горячо. Мы ездили за клубникой целым домом,  так
что только повар Макей оставался в своей кухне, но  и  его  отпускали  после
обеда, и он всегда возвращался уже к  вечеру  с  огромным  кузовом  чудесной
клубники. У всякого была своя посуда: у кого ведро, у кого лукошко,  у  кого
бурак*, у кого кузов. Мать обыкновенно скоро утомлялась  собиранием  ягод  и
потому садилась на дроги, выезжала на дорогу и каталась по ней час и  более,
а потом заезжала за нами; сначала мать каталась одна или с отцом,  но  через
несколько дней я стал проситься, чтобы она брала меня с  собою,  и  потом  я
уже всегда ездил прогуливаться с нею. У нас с сестрицей  были  прекрасные  с
крышечками берестовые бурачки,  испещренные  вытисненными  на  них  узорами.
Милая моя сестрица не умела брать ягод, то есть не  умела  различать  спелую
клубнику от неспелой. Я слышал, как ее нянька Параша, всегда очень  ласковая
и добрая женщина, вытряхивая бурачок, говорила: "Ну, барышня, опять  набрала
зеленухи!" - и потом наполняла ее бурачок ягодами из своего кузова;  у  меня
же оказалась претензия, что я умею брать ягоды  и  что  моя  клубника  лучше
Евсеичевой: это, конечно, было несправедливо. Вследствие той же претензии  я
всегда заявлял, что сестрица не  сама  брала  и  что  я  видел,  как  Параша
насыпала ее бурачок своей клубникой. По возвращении домой  начиналась  новая
возня с ягодами: в тени от нашего домика  рассыпали  их  на  широкий  чистый
липовый лубок, самые крупные отбирали на варенье, потом для  кушанья,  потом
для  сушки;  из  остальных  делали  русскими  татарские  пастилы;   русскими
назывались  пастилы  толстые,  сахарные  или  медовые,  процеженные   сквозь
рединку, а татарскими - тонкие,  как  кожа,  со  всеми  ягодными  семечками,
довольно кислые на вкус. Эти приготовления занимали меня сначала едва ли  не
более собирания ягод; но наконец и они мне наскучили. Более  всего  любил  я
смотреть, как мать варила варенье в медных блестящих, тазах на  тагане,  под
которым разводился огонь, - может быть, потому,  что  снимаемые  с  кипящего
таза сахарные пенки большею частью отдавались нам  с  сестрицей;  мы  с  ней
обыкновенно сидели на земле,  поджав  под  себя  ноги,  нетерпеливо  ожидая,
когда  масса  ягод  и  сахара  начнет  пузыриться  и  покрываться  беловатою
пеленою.
     ______________
     * Бурак - ведерко из бересты с деревянным дном и крышкой.

     Отец езжал иногда в поле  с  сетками  и  дудками  ловить  перепелов.  Я
просился несколько раз, но мать не позволяла. Я уже  перестал  проситься,  и
вдруг совершенно неожиданно мать отпустила меня один раз с отцом  и  Федором
посмотреть на эту охоту. Она мне очень  понравилась:  когда  на  тихий  писк
дудочки прибегали перепела, подходили под разостланную на траве сеть,  когда
мы все трое вскакивали, а испуганная и взлетевшая перепелочка  попадалась  в
сетку, - я  чувствовал  сильное  волнение.  Но  мне  захотелось  действовать
самому, то есть самому манить перепелов. Бить  в  дудки  заранее  учил  меня
Федор, считавшийся в этом деле великим мастером, и я тотчас подумал,  что  я
сам такой же мастер. Я пристал к отцу и Федору с неотступными  просьбами,  и
желание мое исполнили, но опыт доказал, что я вовсе не умею манить:  на  мои
звуки не только перепела не шли под сеть, но даже не  откликались.  Я  очень
огорчился и уже в другой раз не просился на эту охоту.
     Время  для  питья  кумыса  как  лекарства  проходило;  травы   достигли
зрелости, а некоторые даже начинали  сохнуть;  кобылье  молоко  теряло  свое
целебное свойство, и мы в исходе июля переехали в Уфу. Кумыс  и  деревенская
жизнь сделали моей матери большую пользу. С грустью оставлял я  Сергеевку  и
прощался с ее чудесным озером, мостками, с которых удил, к которым привык  и
которых вид до  сих  пор  живет  в  моей  благодарной  памяти;  простился  с
великолепными дубами, под тенью которых иногда  сиживал  и  которыми  всегда
любовался. Простился - очень надолго.


ВОЗВРАЩЕНИЕ В УФУ К ГОРОДСКОЙ ЖИЗНИ

     Двухмесячное  пребывание  в  деревне   или,   правильнее   сказать,   в
недостроенном домишке на берегу озера, чистый  воздух,  свобода,  уженье,  к
которому я пристрастился, как только может  пристраститься  ребенок,  -  все
это так разнилось с нашей  городской  жизнью,  что  Уфа  мне  опостылела.  Я
загорел, как арап, и одичал, по общему выражению всех  наших  знакомых.  Сад
наш сделался мне противен, и я не заглядывал в него даже тогда, когда  милая
моя сестрица  весело  гуляла  в  нем;  напрасно  звала  она  меня  побегать,
поиграть или полюбоваться цветами,  которыми  по-прежнему  были  полны  наши
цветники. Я даже сердился на  маленькую  свою  подругу,  доказывая  ей,  что
после сергеевских дубов, озера и полей  гадко  смотреть  на  наш  садишко  с
тощими  яблонями.  Иногда  я  выходил  только  для  того,  чтоб   погладить,
приласкать Сурку и поиграть с ним; житье в Сергеевке так сблизило  нас,  что
один вид Сурки, напоминая мне мою блаженную  деревенскую  жизнь,  производил
на меня приятное впечатление. Между  тем  загар  мой  не  проходил,  и  мать
принялась меня чем-то лечить от него;  это  было  мне  очень  досадно,  и  я
повиновался очень неохотно. Я  не  мог  обратиться  вдруг  к  прежним  своим
занятиям и игрушкам, я считал уже себя устаревшим для них. Чистописание  мне
наскучило, потому что успехи мои без учителя были  слишком  малы;  к  чтению
также меня не тянуло, потому что все было давно перечитано  не  один  раз  и
многое выучено наизусть.  Но,  поскучав  с  недельку,  я  принялся,  однако,
писать по приказанию, а  читать  старое  -  уже  по  охоте.  С.И.Аничков  не
переставал осведомляться о моих занятиях. Он опять потребовал меня  к  себе,
опять сделал мне экзамен, остался отменно доволен и подарил мне  такую  кучу
книг, которую Евсеич едва мог донести; это была уж маленькая  библиотека.  В
числе книг  находились:  "Древняя  Вивлиофика"*,  "Россиада"  Хераскова**  и
полное собрание в  двенадцати  томах  сочинений  Сумарокова***.  Заглянув  в
"Вивлиофику", я оставил ее в покое,  а  "Россиаду"  и  сочинения  Сумарокова
читал с жадностью и с восторженным увлечением.  Зараженный  примером  одного
из моих  дядей,  который  любил  декламировать  стихи,  то  есть  читать  их
нараспев, я принялся подражать ему.
     ______________
     *  "Древняя  Вивлиофика"  -  сборник  исторических  и   этнографических
материалов, издававшихся Н.И.Новиковым в 1773-1775 годах.  Полное  название:
"Древняя Российская Вивлиофика, или Собрание разных древних  сочинений,  яко
то: Российские посольства в другие  государства,  редкие  грамоты,  описание
свадебных    обрядов    и    других    исторических     и     географических
достопримечательностей, и многие сочинения древних российских  стихотворцев,
издаваемая помесячно Николаем Новиковым".
     **  "Россиада"  -  эпическая  поэма  М.М.Хераскова  (1733-1807).  Поэма
издана в Москве в 1779 году.
     *** Сумароков Александр Петрович - поэт XVIII века.

     Матери и отцу моему, видно, нравилось  такое  чтение,  потому  что  они
заставляли меня декламировать при гостях, которых собиралось у  нас  в  доме
уже гораздо менее, чем в прошедшую зиму: дяди мои были в полку, а  некоторые
из  самых  коротких  знакомых  куда-то  разъехались.  Мать   была   здоровее
прежнего, менее развлечена обществом, более имела  досуга,  и  потому  более
времени я проводил вместе с ней. Самое  любимое  мое  дело  было  читать  ей
вслух "Россиаду" и получать от нее разные объяснения на не  понимаемые  мною
слова и целые выражения. Я обыкновенно читал с  таким  горячим  сочувствием,
воображение  мое  так  живо  воспроизводило  лица   любимых   моих   героев:
Мстиславского, князя Курбского и Палецкого, что я как будто видел и знал  их
давно; я дорисовывал их образы, дополнял их жизнь и  с  увлечением  описывал
их наружность; я подробно рассказывал, что  они  делали  перед  сражением  и
после сражения, как советовался с ними царь, как благодарил  их  за  храбрые
подвиги, и прочая и прочая. Мать смеялась, а  отец  удивлялся,  и  один  раз
сказал: "Откуда это все у тебя берется? Ты не сделайся  лгунишкой".  А  мать
отвечала: "Не беспокойся, это пройдет". Но в то же время мать запрещала  мне
рассказывать   гостям   про   домашнюю   жизнь   Палецкого,   Курбского    и
Мстиславского. Каким совершенством казалось мне изображение  последнего,  то
есть князя Мстиславского!

                 Сей муж в сражениях не дерзок был, не злобен;
                 Но твердому кремню являлся он подобен,
                 Который сильный огнь в то время издает,
                 Когда поверхность кто его железом бьет.

     Гидромир и Асталон были личные  враги  мои,  и  я  скорбел  душою,  что
Гидромир не был убит в единоборстве с Палецким. Я  восхищался  и  казанскими
рыцарями, которые

                 В уста вложив кинжал и в руки взяв мечи,
                 Которы