. Евсеич приготовил мне три  удочки:  маленькую,
среднюю и побольше, но не такую большую,  какие  употреблялись  для  крупной
рыбы; такую я и сдержать бы не мог. Отец,  который  ни  разу  еще  не  ходил
удить, может быть потому, что матери это было неприятно,  пошел  со  мною  и
повел меня на пруд, который был спущен. В спущенном  пруде  удить  и  ловить
рыбу запрещалось, а на реке позволялось везде и всем. Я видел, что мой  отец
сбирался удить с большой охотой. "Ну, что теперь делать, Сережа, на реке?  -
говорил он мне дорогой на мельницу, идя так скоро, что я  едва  поспевал  за
ним. - Кивацкий пруд пронесло, и его нескоро запрудят; рыбы  теперь  в  саду
мало. А вот у нас на пруду вся рыба свалилась в материк, в трубу,  и  должна
славно брать. Ты еще в первый  раз  будешь  удить  в  Бугуруслане;  пожалуй,
после Сергеевки тебе покажется, что в Багрове клюет хуже". Я уверял,  что  в
Багрове все лучше. В прошлом лете я не брал в руки удочки, и хотя  настоящая
весна так сильно подействовала на меня новыми и чудными своими  явлениями  -
прилетом птицы и возрождением к жизни всей природы, - что  я  почти  забывал
об уженье, но тогда, уже успокоенный от волнений, пресыщенный, так  сказать,
тревожными впечатлениями, я вспомнил и обратился с новым  жаром  к  страстно
любимой мною охоте, и  чем  ближе  подходил  я  к  пруду,  тем  нетерпеливее
хотелось мне закинуть удочку. Спущенный пруд грустно изумил  меня.  Обширное
пространство, затопляемое  обыкновенно  водою,  представляло  теперь  голое,
нечистое, неровное  дно,  состоящее  из  тины  и  грязи,  истрескавшейся  от
солнца, но еще не высохшей внутри; везде валялись жерди, сучья и коряги  или
торчали колья, воткнутые прошлого года для  вятелей.  Прежде  все  это  было
затоплено и представляло светлое, гладкое зеркало воды,  лежащее  в  зеленых
рамах и проросшее зеленым камышом. Молодые его побеги еще  были  неприметны,
а старые гривы сухого камыша, не скошенного  в  прошедшую  осень,  неприятно
желтели между зеленеющих краев прудового разлива и,  волнуемые  ветром,  еще
неприятнее, как-то безжизненно шумели. Надобно прибавить, что от  высыхающей
тины и рыбы,  погибшей  в  камышах,  пахло  очень  дурно.  Но  скоро  прошло
неприятное впечатление. Выбрав места посуше, неподалеку от кауза,  стали  мы
удить - и вполне оправдались слова отца: беспрестанно брали  окуни,  крупная
плотва, средней величины язи и большие лини.  Крупная  рыба  попадалась  все
отцу, а иногда и Евсеичу, потому что удили на большие  удочки  и  насаживали
большие куски, а я удил на маленькую удочку, и  у  меня  беспрестанно  брала
плотва, если Евсеич насаживал мне крючок  хлебом,  или  окуни,  если  удочка
насаживалась червяком. Я никогда не видел, чтоб отец мой так горячился, и  у
меня мелькнула мысль, отчего он не  ходит  удить  всякий  день?  Евсеич  же,
горячившийся всегда и прежде, сам  говорил,  что  не  помнит  себя  в  таком
азарте! Азарт этот еще увеличился, когда отец вытащил огромного окуня и  еще
огромнейшего линя, а у Евсеича сорвалась какая-то большая  рыба  и  вдобавок
щука оторвала удочку. Он так смешно хлопал себя  по  ногам  ладонями  и  так
жаловался на свое несчастье, что отец смеялся, а за ним и я.  Впрочем,  щука
точно так  же  и  у  отца  перекусила  лесу.  Мне  тоже  захотелось  выудить
что-нибудь покрупнее,  и  хотя  Евсеич  уверял,  что  мне  хорошей  рыбы  не
вытащить, но я упросил  его  дать  мне  удочку  побольше  и  также  насадить
большой кусок. Он исполнил мою просьбу, но  успеха  не  было,  а  вышло  еще
хуже, потому что перестала  попадаться  и  мелкая  рыба.  Мне  стало  как-то
скучно и захотелось домой; но отец и Евсеич  и  не  думали  возвращаться  и,
конечно, без меня  остались  бы  на  пруду  до  самого  обеда.  Собираясь  в
обратный путь и свертывая  удочки,  Евсеич  сказал:  "Что  бы  вам,  Алексей
Степаныч, забраться сюда на заре? Ведь  это  какой  бы  клев-то  был!"  Отец
отвечал с некоторою досадой: "Ну, как мне поутру". - "Вот вы и с  ружьем  не
поохотились ни разу, а ведь в старые годы хаживали". - Отец молчал. Я  очень
заметил слова Евсеича, а равно и то, что отец возвращался как-то невесел.
     Пойманная рыба едва помещалась в двух ведрах. Мы принесли  ее  прямо  к
бабушке и  тетушке  Татьяне  Степановне  и  только  что  приехавшей  тетушке
Аксинье  Степановне  (Александра  же  Степановна   давно   уехала   в   свою
Каратаевку). Они неравнодушно приняли наш улов; они  ахали,  разглядывали  и
хвалили рыбу, которую очень любили кушать, а Татьяна Степановна - удить;  но
мать махнула рукой и не стала смотреть на нашу добычу, говоря,  что  от  нее
воняет сыростью и гнилью; она даже уверяла, что и от  меня  с  отцом  пахнет
прудовою тиной, что, может быть, и в самом деле было так.
     Оставшись наедине с матерью,  я  спросил  ее:  "Отчего  отец  не  ходит
удить, хотя очень любит уженье? Отчего он ни разу не брал ружья  в  руки,  а
стрелять он также был охотник, о чем сам рассказывал мне?" Матери моей  были
неприятны  мои  вопросы.  Она  отвечала,  что  никто  не  запрещает  ему  ни
стрелять, ни удить, но  в  то  же  время  презрительно  отозвалась  об  этих
охотах, особенно об уженье, называя его забаваю людей праздных и пустых,  не
имеющих лучшего дела, забаваю, приличною только  детскому  возрасту,  и  мне
немножко стало стыдно, что я так люблю удить. Я  начинал  уже  считать  себя
выходящим  из  ребячьего  возраста:  чтение  книг,  разговоры  с  матерью  о
предметах  недетских,  ее  доверенность  ко  мне,  ее  слова,  питавшие  мое
самолюбие: "Ты уже не маленький, ты все понимаешь; как ты об  этом  думаешь,
друг мой?" - и тому подобные выражения, которыми мать, в  порывах  нежности,
уравнивала наши возрасты, обманывая  самое  себя,  -  эти  слова  возгордили
меня, и я начинал свысока посматривать на окружающих  меня  людей.  Впрочем,
недолго стыдился я моей страстной охоты к уженью. На  третий  день  мне  так
уже захотелось  удить,  что  я,  прикрываясь  своим  детским  возрастом,  от
которого, однако, в иных случаях отказывался, выпросился у  матери  на  пруд
поудить с отцом, куда с одним Евсеичем меня бы не отпустили. Я  имел  весьма
важную причину не откладывать уженья на пруду: отец сказал  мне,  что  через
два дня его запрудят, или, как выражались тогда,  займут  заимку.  Евсеич  с
отцом взяли свои меры, чтобы щуки не отгрызали крючков: они навязали  их  на
поводки из проволоки или струны, которых щуки не могли перекусить,  несмотря
на свои острые зубы. Общие наши надежды и  ожидания  не  были  обмануты.  Мы
наудили много рыбы, и в том числе отец поймал четырех щук, а Евсеич двух.
     Заимка пруда, или, лучше сказать, последствие  заимки,  потому  что  на
пруд мать меня не пустила, - также представило  мне  много  нового,  никогда
мною не виданного. Как скоро завалили  вешняк  и  течение  воды  мало-помалу
прекратилось, река ниже  плотины  совсем  обмелела  и,  кроме  глубоких  ям,
называемых  омутами,  Бугуруслан  побежал  маленьким  ручейком.   По   всему
протяжению реки, до самого Кивацкого пруда, также  спущенного,  везде  стоял
народ, и старый и малый, с бреднями,  вятелями  и  недотками,  перегораживая
ими реку. Как скоро рыба послышала, что вода  пошла  на  убыль,  она  начала
скатываться вниз,  оставаясь  иногда  только  в  самых  глубоких  местах  и,
разумеется, попадая в расставленные снасти. Мы с Евсеичем  стояли  на  самом
высоком берегу Бугуруслана, откуда далеко было  видно  и  вверх  и  вниз,  и
смотрели на эту торопливую и суматошную ловлю  рыбы,  сопровождаемую  криком
деревенских баб и мальчишек и  девчонок,  последние  употребляли  для  ловли
рыбы связанные юбки и решета, даже хватали добычу руками, вытаскивая  иногда
порядочных плотиц и язиков из-под коряг и из  рачьих  нор,  куда  во  всякое
время особенно любят забиваться некрупные налимы, которые также  попадались.
Раки пресмешно корячились и  ползали  по  обмелевшему  дну  и  очень  больно
щипали за голые ноги и руки бродивших по воде и грязи людей, отчего  нередко
раздавался пронзительный визг мальчишек и особенно девчонок.
     Бугуруслан был хотя не широк, но очень быстр, глубок  и  омутист;  вода
еще была жирна, по выражению мельников, и пруд к вечеру стал наполняться,  а
в ночь уже пошла вода в кауз; на другой день  поутру  замолола  мельница,  и
наш Бугуруслан сделался опять  прежнею  глубокою,  многоводной  рекой.  Меня
очень огорчало, что я не видел, как занимали заимку,  а  рассказы  отца  еще
более подстрекали мою досаду  и  усиливали  мое  огорченье.  Я  не  преминул
попросить у матери объяснения, почему она меня не пустила,  -  и  получил  в
ответ, что "нечего мне делать в толпе мужиков  и  не  для  чего  слышать  их
грубые и непристойные шутки, прибаутки и брань между собою".  Отец  напрасно
уверял, что ничего такого не было и не бывает, что  никто  на  бранился;  но
что веселого крику и шуму было много... Не мог я не верить матери,  но  отцу
хотелось больше верить.
     Как только провяла  земля,  начались  полевые  работы,  то  есть  посев
ярового хлеба, и отец стал ездить  всякий  день  на  пашню.  Всякий  день  я
просился с ним, и только один раз отпустила  меня  мать.  По  моей  усильной
просьбе отец согласился было  взять  с  собой  ружье,  потому  что  в  полях
водилось множество полевой дичи; но мать начала говорить,  что  она  боится,
как бы ружье не выстрелило и меня не убило, а потому отец, хотя уверял,  что
ружье лежало бы на дрогах незаряженное, оставил его  дома.  Я  заметил,  что
ему самому хотелось взять ружье; я же очень горячо  этого  желал,  а  потому
поехал несколько огорченный. Вид весенних полей скоро привлек мое  внимание,
и радостное чувство, уничтожив неприятное, овладело моей  душой.  Поднимаясь
от гумна на гору, я увидел, что все долочки весело зеленели  сочной  травой,
а гривы, или кулиги  дикого  персика,  которые  тянулись  по  скатам  крутых
холмов, были осыпаны розовыми цветочками, издававшими сильный  ароматический
запах. На горах зацветала вишня и дикая акация, или чилизник. Жаворонки  так
и  рассыпались  песнями  вверху;  иногда  проносился  крик  журавлей,  вдали
заливался  звонкими  трелями  кроншнеп,  слышался  хриплый  голос  кречеток,
стрепета поднимались с дороги и тут же садились. Не один раз  отец  говорил:
"Жалко, что нет с нами ружья". Это был особый птичий мир, совсем не  похожий
на тот, который под горою населял воды и болота, - и он  показался  мне  еще
прекраснее. Тут только, на горе, почувствовал я неизмеримую  разность  между
атмосферами внизу и вверху! Там пахло стоячею  водой,  тяжелою  сыростью,  а
здесь  воздух  был  сух,  ароматен  и  легок;  тут  только  я   почувствовал
справедливость жалоб матери на низкое место в  Багрове.  Вскоре  зачернелись
полосы  вспаханной  земли,  и,  подъехав,  я  увидел,  что  крестьянин,  уже
немолодой, мерно и бодро ходит взад и вперед по  десятине,  рассевая  вокруг
себя хлебные семена, которые доставал он из лукошка, висящего у  него  через
плечо. Издали за ним шли  три  крестьянина  за  сохами;  запряженные  в  них
лошадки  казались  мелки  и  слабы,  но  они,  не   останавливаясь   и   без
напряженного усилия, взрывали сошниками черноземную почву,  рассыпая  рыхлую
землю направо и налево, разумеется, не новь, а мякоть,  как  называлась  там
несколько раз паханная земля;  за  ними  тащились  три  бороны  с  железными
зубьями, запряженные такими же лошадками; ими управляли  мальчики.  Несмотря
на утро и еще весеннюю свежесть, все люди были в одних рубашках,  босиком  и
с непокрытыми головами. И весь этот, по-видимому, тяжелый труд  производился
легко, бодро и весело.  Глядя  на  эти  правильно  и  непрерывно  движущиеся
фигуры людей и лошадей, я забыл  окружающую  меня  красоту  весеннего  утра.
Важность и святость труда, которых я не  мог  тогда  вполне  ни  понять,  ни
оценить, однако глубоко поразили меня.
     Отец пошел на вспаханную,  но  еще  не  заборонованную  десятину,  стал
что-то мерить своей палочкой и считать,  а  я,  оглянувшись  вокруг  себя  и
увидя, что в разных местах много людей и лошадей двигались так же мерно и  в
таком же порядке взад и вперед, - я  крепко  задумался,  сам  хорошенько  не
зная о чем. Отец, воротясь ко мне и найдя меня в том же положении,  спросил:
"Что ты, Сережа?" Я отвечал множеством вопросов о  работающих  крестьянах  и
мальчиках, на которые отец отвечал мне удовлетворительно и  подробно.  Слова
его запали мне в  сердце.  Я  сравнивал  себя  с  крестьянскими  мальчиками,
которые целый день, от восхода до заката солнечного, бродили взад и  вперед,
как по песку, по рыхлым десятинам, которые кушали хлеб  да  воду,  -  и  мне
стало совестно,  стыдно,  и  решился  я  просить  отца  и  мать,  чтоб  меня
заставили бороновать  землю.  Полный  таких  мыслей,  воротился  я  домой  и
принялся  передавать  матери  мои  впечатления  и  желание   работать.   Она
смеялась, а я горячился; наконец она с важностью сказала мне:  "Выкинь  этот
вздор из головы. Пашня и бороньба -  не  твое  дело.  Впрочем,  если  хочешь
попробовать  -  я  позволяю".  Через  несколько  времени  действительно  мне
позволили попробовать бороновать землю. Оказалось, что я  никуда  не  годен:
не умею ходить  по  вспаханной  земле,  не  умею  держать  вожжи  и  править
лошадью, не умею заставить ее слушаться. Крестьянский мальчик шел  рядом  со
мной и смеялся. Мне было стыдно и досадно, и я никогда  уже  не  поминал  об
этом.
     Именно в эту пору житья моего в Багрове я мало проводил времени с  моей
милой сестрицей и как будто отдалился от нее, но это нисколько  не  значило,
чтоб я стал меньше ее любить. Причиною этого временного отдаления  были  мои
новые забавы, которые она, как  девочка,  не  могла  разделять  со  мной,  и
потом - мое приближение к матери. Говоря со мной, как с другом, мать  всегда
высылала мою сестрицу и  запрещала  мне  рассказывать  ей  наши  откровенные
разговоры. Она не так горячо любила ее, как меня, и  менее  ласкала.  Я  был
любимец, фаворит, как многие называли  меня,  и,  следовательно,  балованное
дитя.  Я  долго  оставался  таким,  но  это  никогда   не   мешало   горячей
привязанности между мной и остальными братьями  и  сестрами.  Бабушка  же  и
тетушка ко мне не очень благоволили, а сестрицу мою любили; они напевали  ей
в уши, что она нелюбимая дочь, что мать глядит мне в  глаза  и  делает  все,
что мне угодно, что "братец - все, а она - ничего";  но  все  такие  вредные
внушения не производили никакого впечатления на любящее сердце моей  сестры,
и никакое чувство зависти или  негодования  и  на  одну  минуту  никогда  не
омрачали светлую доброту ее прекрасной души. Мать по-прежнему не  входила  в
домашнее  хозяйство,  а  всем  распоряжалась  бабушка  или,  лучше  сказать,
тетушка; мать заказывала только кушанья для себя и  для  нас;  но  в  то  же
время было слышно и заметно, что она настоящая госпожа  в  доме  и  что  все
делается или сделается, если она  захочет,  по  ее  воле.  Несмотря  на  мой
ребячий возраст, я понимал, что моей матери все в доме боялись, а не  любили
(кроме Евсеича и Параши), хотя мать никому и грубого  слова  не  говаривала.
Эту мудреную загадку тогда рано было мне разгадывать.
     По просухе перебывали у нас в гостях все соседи, большею частью  родные
нам. Приезжали также и Чичаговы, только без старушки  Мертваго;  разумеется,
мать была им очень рада и большую часть  времени  проводила  в  откровенных,
задушевных разговорах наедине с Катериной Борисовной. Даже меня высылала.  Я
мельком вслушался раза два в ее слова и догадался,  что  она  жаловалась  на
свое положение, что она была недовольна своей жизнью в  Багрове:  эта  мысль
постоянно смущала и огорчала меня.
     Петр Иванович Чичагов, так  же  как  моя  мать,  не  знал  и  не  любил
домашнего и полевого хозяйства. Всем занимались его теща и жена.  Он  читал,
писал, рисовал, чертил и охотился с ружьем. Зная, что у  нас  много  водится
дичи, он привез с собой и ружье и собаку и  всякий  день  ходил  стрелять  в
наших болотах, около нижнего и верхнего пруда, где жило  множество  бекасов,
всяких куликов и куличков, болотных курочек и коростелей. Один  раз  и  отец
ходил с ним на охоту; они принесли полные  ягдташи  дичи.  Петр  Иваныч  все
подсмеивался над моим отцом, говоря, что "Алексей  Степаныч  большой  эконом
на порох и дробь, что он любит птичку покрупнее да поближе, что  бекасы  ему
не по вкусу, а вот уточки или болотные кулички  -  так  это  его  дело:  тут
мясца побольше". Отец мой отшучивался,  признаваясь,  что  он  точно  мелкую
птицу не мастер стрелять - не привык и что Петр Иваныч, конечно,  убил  пары
четыре бекасов, но зато много посеял в болотах  дроби,  которая  на  будущий
год уродится... Петр Иваныч громко смеялся своим особенным  звучным  смехом,
про который мать говорила, что Петр Иваныч и смеется умно. Он уделял  иногда
несколько времени на разговоры со мной. Обыкновенно это бывало после  охоты,
когда он, переодевшись в сухое платье и белье, садился на диван  в  гостиной
и закуривал свою большую пенковую трубку. "Ну,  Сережа,  -  так  начинал  он
свой разговор, - как поживают  старикашки  Сумароков,  Херасков  и  особенно
Ломоносов? Что  поделывает  Карамзин  с  братией  новых  стихотворцев?"  Это
значило,  чтоб  я  начинал  читать  наизусть  заученные  мною   стихи   этих
писателей.  Петр  Иваныч  над  всеми  подсмеивался,  даже  над  Ломоносовым,
которого, впрочем, очень уважал. Горячо хвалил Державина* и в  то  же  время
подшучивал над ним; одного только Дмитриева** хвалил,  хотя  не  горячо,  но
безусловно;  к  сожалению,  я  почти  не  знал  ни  того,  ни  другого.  Мое
восторженное чтенье, или декламация, как он называл,  очень  его  забавляли.
Единственные  чтецы  стихов,  которых  я  слыхал,  были  мои  дяди   Зубины.
Александр Николаич  особенно  любил  передразнивать  московских  трагических
актеров -  и,  подражая  такой  карикатурной  декламации,  образовал  я  мое
чтение! Легко понять,  что  оно,  сопровождаемое  неуместной  горячностью  и
уродливыми  жестами,  было  очень  забавно.  Тем  не  менее  я  вспоминаю  с
искренним удовольствием  и  благодарностью  об  этих  часах  моего  детства,
которые проводил я с Петром Иванычем Чичаговым. Этот необыкновенно  умный  и
талантливый  человек  стоял  неизмеримо  выше  окружающего   его   общества.
Остроумные шутки его западали в мой  детский  ум  и,  вероятно,  приготовили
меня к более верному пониманью тогдашних писателей.
     ______________
     * Державин Гаврила Романович (1743-1816) - выдающийся русский поэт.
     ** Дмитриев Иван Иванович - баснописец и сатирик конца XVIII  -  начала
XIX века.

     Впоследствии,  когда  я  уже  был  студентом,  а  потом   петербургским
чиновником, приезжавшим в отпуск, я всегда спешил  повидаться  с  Чичаговым:
прочесть ему все, что явилось нового в литературе, и поделиться с ним  моими
впечатлениями, молодыми взглядами и убеждениями. Его суд часто был  верен  и
всегда остроумен. С особенною живостью припоминаю я, что  уже  незадолго  до
его смерти, очень больному, прочел я ему стихи на Державина и Карамзина,  не
знаю кем написанные, едва ли не  Шатровым*.  Первого  куплета  помню  только
половину:
     ______________
     * Шатров Н.М. - третьестепенный поэт конца XVIII - начала XIX века.

                      . . . . . . . . . . . . . . . . .
                      Перлово-сизых облаков.
                      Иль дав толчок в Кавказ ногами
                      И вихро-бурными крылами,
                      Рассекши воздух, прилети;
                      Хвостом сребро-злато-махровым
                      Иль радужно-гнедо-багровым
                      Следы пурпурны замети.

                      Но вдруг картина пременилась,
                      Услышал стон я голубка;
                      У Лизы слезка покатилась
                      Из левого ее глазка.