нигоиздательства
"Скорпион".
     Утвердившись в этом своем новом  качестве,  Кузмин  начал  деятельность
профессионального литератора. Казалось, что его литературная и частная жизнь
наконец-то сомкнулись в единое целое и теперь за ними можно следить  как  за
чем-то безусловно общим. Однако выяснилось, что это было не вполне так.
     С  1908  по  1917  год  Кузмин  издал  всего  две  поэтические   книги,
переключившись в основном на прозу. Количественно сборники его  рассказов  и
повестей,  отдельно  изданные  романы  превосходят   издания   стихов,   что
становится более  очевидным,  если  вспомнить  еще  о  двух  книгах  пьес  и
опубликованном вокальном цикле "Куранты любви".
     Но  и  поэтические  книги  этих  лет,  увиденные  спокойным  взором   с
известного временного расстояния, оказываются далеко  не  равноценными.  Сам
Кузмин, пользуясь гимназической  системой  оценок,  с  некоторым  колебанием
ставит "Сетям" все-таки  пятерку,  вышедшие  в  1912  году  "Осенние  озера"
получают лишь тройку,  а  "Глиняные  голубки"  1914  года  оценены  и  вовсе
безнадежной двойкой {46}.
     Откровенно   говоря,   с   такой   самооценкой    можно    согласиться.
Действительно, второй и третий сборники  стихов  представляют  собою  прямое
продолжение "Сетей" по всем принципам построения,  обращения  с  материалом,
отдельные стихотворения в них не менее совершенны  по  форме,  но  отчетливо
заметно,  что  за  внешним  совершенством  пропадает   глубокое   внутреннее
содержание, столь явное в "Сетях".
     Конечно, далеко не ко всем стихотворениям это относится. И  в  "Осенних
озерах", и в "Глиняных  голубках"  немало  отдельных  поэтических  удач,  но
впечатления целостности эти книги не производят. На наш взгляд, это  связано
с наиболее отчетливой, тенденцией в общем развитии поэтики Кузмина: именно в
эти годы, с 1908-го по 1914-й, он все более и более движется к  упрощению  и
даже некоторой примитивизации своих стилевых поисков. Отчасти это связано  с
направлением эволюции его литературных воззрений, отчасти -  с  той  внешней
ситуацией,  в  которой  он  оказался.  Поэтому  разговор   о   новом   этапе
поэтического развития Кузмина следует начать с отступления в другие области.
     "Сети" определили место поэта среди ведущих русских  символистов,  хотя
он никогда и не претендовал  на  роль  теоретика,  серьезного  литературного
критика,  журнального  бойца,  да  и  сами  его  произведения   чаще   всего
рассматривались,  по  выражению  Андрея  Белого,  как  предназначенные  "для
отдыха": изящная проза и милая поэзия.
     И для самого внутреннего склада Кузмина такое отношение было  вовсе  не
противоестественно.  В  его  прозе  и  поэзии  то  сложное,   нередко   даже
мистическое содержание, которое  символисты  столь  охотно  демонстрировали,
существовало потаенно. Поза "мистагога", "теурга",  носителя  эзотерического
знания была ему в высшей степени чужда, хотя  какие-то  намеки  на  владение
тайным знанием мы время от времени чувствуем. Соответственно, по  совершенно
различным образцам строилось литературное поведение символистов  и  Кузмина.
Уже говорилось о  том,  как  Кузмин  строил  свои  отношения  с  писателями,
представлявшими два полюса русского символизма того времени, - с Брюсовым  и
Вяч. Ивановым. Но схождения и расхождения определялись не только личностными
контактами, но и всем типом отношения к действительности.
     Так, Вяч. Иванов  видел  в  скрытом  мистицизме  ряда  стихотворений  и
прозаических  вещей  Кузмина  то  откровение,  которое   достигается   путем
индивидуального  потаенного  знания,  молитвы,  мистических   озарений.   По
Иванову, такое откровение могло оказаться поучительным и для других людей, а
стало быть, Кузмин оценивался как потенциальный член  некоей  гипотетической
общины людей, объединенных этими знаниями и опытом.
     Но для самого Кузмина подобные попытки не могли  не  выглядеть  заранее
обреченными на неуспех, потому что частный, индивидуальный опыт религиозного
переживания  действительности,  вынесенный  в  качестве  образца  пусть  для
сравнительно немногих людей, представлялся ему профанированным и  тем  самым
лишенным всякого смысла. Тайна остается действенной до  тех  пор,  пока  она
тайна, а не предмет разглагольствований и "мозгологства", как сам  Кузмин  и
некоторые его друзья определяли прихотливые изгибы ивановских бесед.
     В  каком-то  смысле  ему  более  близка  была   позиция   Брюсова,   не
требовавшего   потаенной   сложности   и   вполне    удовлетворенного    уже
реализованными  возможностями  Кузмина-поэта  {47}.  Но  и  позиция  Брюсова
устраивала его далеко не полностью, и главной причиной тому была  брюсовская
ориентация на сугубо литературную систему ценностей, замкнутость в  пределах
книжно-журнальной полемики. Не могла не раздражать и поза мэтра, бесстрастно
судящего своих современников и раздающего неопровергаемые оценки.  Насколько
можно судить по дневнику и критическим статьям Кузмина, особой ценностью для
него  обладало  искусство,  наделенное  большой  внутренней  свободой,   той
свободой,  которая  легко   выражается   в   неправильностях,   небрежности,
незавершенности, которая позволяет писателю с равной степенью легкости  быть
цельным и  расколотым,  мистиком  и  реалистом,  -  одним  словом,  наиболее
соответствовать природе своего дарования.
     Источники такого отношения к творчеству еще  нуждаются  в  определении,
отдельные точные наблюдения {48} должны быть сложены в  единую  систему,  но
уже и сейчас ясно, что в основе этого  отношения  у  Кузмина  лежит  глубоко
осознанный и  переработанный  сугубо  индивидуальный  опыт,  понимаемый  как
нерасчлененное  и  нерасчленимое  единство  личности,  выражающей   себя   в
произведении.
     Из этого же исходит и  определение  Кузминым  собственной  литературной
позиции. До тех  пор  пока  на  его  творческую  индивидуальность  никто  не
посягает, он вполне спокойно  соседствует  с  каким-либо  другим  писателем,
теоретиком, литературной группой и пр., но  как  только  начинаются  попытки
вмешательства в естественное  развитие  поэтической  личности  -  происходит
бунт, ведущий  к  пересмотру  любых  позиций,  какими  бы  прочными  они  ни
казались.
     Именно  этим,  по  всей  вероятности,   определяется   последовательное
отчуждение  Кузмина  ото  всех  литературных  направлений   и   группировок,
заинтересованных в том, чтобы иметь в своих рядах такого незаурядного поэта.
     Типичным примером подобного расхождения является разрыв Кузмина с  Вяч.
Ивановым. Сугубо личные  причины  {49}  были,  скорее  всего,  лишь  внешним
выражением  глубокого   внутреннего   недовольства   Кузмина   той   открыто
идеологической полемикой, в которую он (видимо, помимо своей воли)  оказался
втянут. Повод был достаточно незначительным: при публикации в журнале "Труды
и дни" его рецензии на сборник Иванова "Cor Ardens" редакцией был урезан  ее
конец, что вызвало возмущение  как  Иванова,  так  и  самого  Кузмина.  Надо
сказать, что в этой утраченной фразе не было ничего принципиального {50}, но
всю  создавшуюся  ситуацию  Кузмин  решил  использовать,  чтобы   решительно
размежеваться с позицией журнала, четко  определившейся  уже  в  первом  его
номере. За отдельными частными пунктами полемики  отчетливо  просматривается
главное - несогласие видеть в  русском  символизме  единственного  законного
наследника всей мировой литературы,  на  чем  решительно  настаивали  многие
авторы  первого  номера  "Трудов  и  дней".  В  письме  в  редакцию  журнала
"Аполлон", даже не уточняя, о какой именно  фразе,  снятой  в  печати,  идет
речь, Кузмин решительно говорит: "Как ни неприятно "Трудам и дням", но школа
символистов  явилась  в  80-х  годах  во  Франции  и  имела  у  нас  первыми
представителями  Брюсова,  Бальмонта,  Гиппиус   и   Сологуба.   Делать   же
генеалогию: Данте, Гете, Тютчев, Блок и Белый - не всегда удобно,  и  выводы
из этой предпосылки не всегда  убедительны"  {51}.  Хотя  имя  Иванова  было
устранено из письма, он не мог не принять  многого  из  того,  что  произнес
Кузмин, на свой счет, и личная ссора была таким образом  возведена  к  более
серьезным  и  значительным  для  литераторов  расхождениям  в   эстетике   и
идеологии.
     По аналогичной схеме во многом строились  отношения  Кузмина  с  другим
сообществом литераторов, в члены которого его нередко записывают  и  до  сих
пор. Акмеист Кузмин или нет - споры об этом шли и идут в литературе с давних
пор.  Определение,  данное  ему  В.  М.  Жирмунским,  -  "последний  русский
символист" {52}, - не учитывает  индивидуальной  реакции  Кузмина  на  любые
попытки присоединить его к  программным  выступлениям  символистов,  являясь
только типологическим определением,  да  и  то  в  рамках  концепции  самого
Жирмунского. Но нисколько не более обоснованны и попытки сблизить Кузмина  с
акмеизмом. Уже не раз цитировались  резкие  определения,  которые  Кузмин  в
различных статьях давал этой группе, и опровергнуть таким образом  мнение  о
Кузмине-акмеисте очень легко. Но гораздо более существенным  и  поучительным
является рассмотрение его схождений и расхождений с акмеистами  в  контексте
литературного процесса эпохи.
     Казалось бы, тесная дружба с Гумилевым после его приезда в Петербург из
Парижа, единство литературной позиции в период первого и наиболее серьезного
кризиса символизма, когда  в  1910  году  Кузмин  вместе  со  всей  "молодой
редакцией" журнала "Аполлон" явственно заявляет о своей приверженности курсу
Брюсова, а не декламациям Блока и  Вяч.  Иванова  (как  представляется,  эта
позиция отразилась  в  тексте  рассказа  "Высокое  искусство",  посвященного
Гумилеву),  статья  "О  прекрасной  ясности",  участие  в  заседаниях  "Цеха
поэтов", предисловие к  первой  книге  стихов  Анны  Ахматовой,  -  все  это
указывает,  что  определенная  близость  существовала.  И  однако  никто  из
акмеистов никогда не говорил и не писал, что Кузмин принадлежит к их узкому,
корпоративно замкнутому кругу.
     Чаще  всего  в  качестве  доказательных  объяснений  фигурируют  личные
мотивы.  Вот  что  рассказывала,  например,  Ахматова:  "У  нас  -  у   Коли
, например, - все было всерьез, а в руках Кузмина все превращалось
в игрушки... С Колей он дружил только вначале, а потом они быстро разошлись.
Кузмин был  человек  очень  дурной,  недоброжелательный,  злопамятный.  Коля
написал  рецензию  на  "Осенние  озера",  в  которой  назвал  стихи  Кузмина
"будуарной поэзией". И показал, прежде чем напечатать, Кузмину. Тот попросил
слово "будуарная" заменить словом "салонная"  и  никогда  во  всю  жизнь  не
прощал Коле этой рецензии..." {53}
     Нет сомнений, что одна из рецензий (Гумилев писал об  "Осенних  озерах"
трижды {54}) задела Кузмина настолько, что он  -  редкий  случай  в  истории
русской литературы! - счел нужным дезавуировать свою собственную рецензию на
гумилевское  "Чужое  небо":  высоко  отозвавшись  о  сборнике  на  страницах
"Аполлона", он через несколько месяцев в "Приложениях к "Ниве"" оценивал  ту
же книгу почти уничтожающе. Но вряд ли стоит  сомневаться,  что  инцидент  с
гумилевской рецензией был лишь толчком, поводом  к  решительному  разрыву  с
Гумилевым и возглавляемой им школой.
     Для  Кузмина  было  очевидным  фактом  (другое  дело,   насколько   это
соответствовало действительности), что акмеизм как литературное  направление
является в первую  очередь  отражением  личности  его  основателя,  то  есть
Гумилева.   Следовательно,   именно   гумилевская   эстетика   должна   была
проецироваться  на  все  представления  акмеизма  об  эстетической   природе
литературы.   А   тут   расхождение   между   двумя   поэтами    оказывается
принципиальным. Кузмин не раз язвительно издевался  над  словами  Кольриджа,
охотно  повторявшимися  Гумилевым:  "Поэзия  есть  лучшие  слова  в   лучшем
порядке", - а  ведь  именно  из  этого  принципа  исходил  Гумилев  в  своих
критических  работах  и  в  практике  заседаний  "Цеха  поэтов".   Тяготение
Гумилева, следом за ним и всего "Цеха", а отчасти и акмеизма, к  нормативной
поэтике не могло не вызывать решительного противодействия у Кузмина,  Именно
поэтому внешнего повода было достаточно для резкого расхождения между  двумя
поэтами.   За   частными   недоразумениями    и    неприязненностью    легко
просматривается  принципиальное  различие   во   взглядах   на   поэтическое
творчество.
     К первой половине десятых годов относится  и  закрепление  за  Кузминым
репутации человека, лишенного каких бы то ни было моральных устоев. Наиболее
отчетливо такое отношение выразилось в поздних заметках Ахматовой и в облике
того из персонажей "Поэмы без героя", за  которым  более  всего  угадывается
Кузмин {55}. В одной из не опубликованных при жизни  заметок  к  "Поэме  без
героя" Ахматова писала: "Мне не очень хочется говорить об этом, но для  тех,
кто знает всю историю 1913 года, - это  не  тайна.  Скажу  только,  что  он,
вероятно, родился в рубашке, он один из тех, кому все  можно.  Я  сейчас  не
буду перечислять,  что  было  можно  ему,  но  если  бы  я  это  сделала,  у
современного читателя волосы  бы  стали  дыбом"  {56}.  С  большой  степенью
уверенности можно утверждать, что в первую очередь Ахматова  здесь  имела  в
виду ситуацию, вкратце описанную одним из мемуаристов-современников:  "Читал
он однажды мне свой дневник. Странный. В нем как-то совсем не было людей.  А
если и сказано, то как-то походя, равнодушно. О любимом некогда человеке:
     - Сегодня хоронили N.
     Буквально три слова. И как ни в чем не  бывало  -  о  том,  что  Т.  К.
написала роман и он уж не так плох, как это можно  было  бы  ожидать"  {57}.
Всем читавшим Кузмина были известны его отношения с  молодым  поэтом-гусаром
Всеволодом Князевым, и очень многих шокировало, что после того,  как  Князев
покончил  с  собой  в   результате   несчастной   влюбленности   в   О.   А.
Глебову-Судейкину (внешне казалось, что второй раз она  вмешалась  в  судьбу
Кузмина, разлучив его с любимым человеком: сначала с Судейкиным, а затем и с
Князевым), Кузмин выказывал полное равнодушие и  даже  не  присутствовал  на
похоронах.
     Естественно, мы не можем говорить с полной уверенностью, но по дневнику
Кузмина схема событий представляется совершенно ясной: все отношения Кузмина
и Князева, начавшиеся  в  мае  1910  года,  проходили  под  знаком  грозящей
неверности.  Приступы  страстной  любви  сменялись  ссорами  ревности,  даже
скандалами, в которых  акценты  расставлялись  чрезвычайно  резко.  В  конце
августа 1912 года Кузмин поехал в Ригу,  где  Князев  тогда  служил,  и  они
провели вместе несколько счастливых дней, а потом неожиданно  расстались.  О
причинах расхождения нам ничего не  известно,  однако  оно  зафиксировано  с
несомненной точностью. И все дальнейшее - приезды Князева в  Петербург,  его
визиты  с  Глебовой-Судейкиной  в  "Бродячую  собаку",  столкновения  там  с
Кузминым, свидетелями которых были многочисленные мемуаристы, -  происходило
уже в совершенно другой психологической обстановке: вместо  подозревавшегося
всеми, в том числе и Ахматовой, необычного любовного  треугольника,  где  не
двое мужчин соперничали из-за женщины, а  мужчина  и  женщина  были  связаны
сложными отношениями с другим мужчиной, создалась  ситуация  совсем  иная  -
драматический роман Князева с Глебовой-Судейкиной, проходивший на  фоне  уже
закончившихся его отношений с Кузмииым. Если вспомнить,  как  описывается  в
"Картонном домике" реакция Демьянова на окончание романа с Мятлевым (судя по
дневнику Кузмина, такое описание полностью соответствует реальному эпизоду),
то нетрудно понять и природу дальнейшей  "бесчувственности"  Кузмина:  роман
завершился, и теперь любимый в прошлом человек стал абсолютно чужд, потому и
его смерть волнует не более, чем смерть любого  слегка  знакомого  человека.
Это может нравиться или нет, но ламентировать по этому поводу и  считать  на
основании  этого   Кузмина   исключительно   безнравственным   человеком   -
несправедливо.
     Безусловно, Ахматова была художественно права, создавая  в  "Поэме  без
героя"  образ  "Арлекина-убийцы",  явственно  наделенного  чертами   Михаила
Алексеевича Кузмина, но переносить это  художественное  решение  в  реальные
события  1912-1913  года  и  на  этом  основании  предъявлять   своеобразный
нравственный иск Кузмину - невозможно.
     Перипетии частной и литературной жизни Кузмина, безусловно, сказались и
на его творчестве.
     Нежелание каким бы то ни было образом ассоциироваться  с  литературными
группами  того  времени  привело  его  к  определенной  изоляции  в  высокой
литературе. После прекращения в 1909 году "Весов" и "Золотого  руна"  Кузмин
сделался деятельнейшим сотрудником только что возникшего журнала  "Аполлон",
одним из тех, кто  не  просто  там  сотрудничал,  но  до  известной  степени
определял и внутреннюю политику журнала. Однако расхождение с  Гумилевым  не
могло не повлиять и на отношения  с  "Аполлоном",  где  Гумилев  по-прежнему
оставался весьма влиятелен.  После  инцидента  с  "Трудами  и  днями"  новые
предприятия символистов также не выглядели для Кузмина  хоть  сколько-нибудь
привлекательными. Отношения с Брюсовым явственно ухудшились,  и  в  "Русской
мысли" за годы его властвования в литературном отделе Кузмин практически  не
печатался. Традиционные толстые журналы не могли преодолеть своей  неприязни
к столь скандальной фигуре, какой для них по-прежнему представал Кузмин,  и,
как  следствие  всего  этого,  главным  местом   сотрудничества   для   него
становились  не  очень  притязательные  издания   типа   "Невы",   "Аргуса",
"Огонька",  "Вершин"  и  пр,  вплоть  до  бульварного  "Синего  журнала"   и
суворинского  "Лукоморья",  которыми  очень  многие  литераторы   с   именем
пренебрегали. Конечно, его  стихи  печатали  и  вполне  серьезные  "Северные
записки", и разного рода альманахи, среди которых  были  весьма  незаурядные
"Стрелец" и "Альманах муз", но постоянное сотрудничество связывало его  чаще
всего с полубульварными изданиями, которые требовали  от  своих  авторов  не
художественного   совершенства,   а   прежде   всего   доступности    самому
непритязательному читателю. Если на "Осенних озерах" это обстоятельство  еще
не успело сказаться, то в "Глиняных голубках" проявилось в полной мере.
     Вторая существенная особенность - регулярное сотрудничество с театрами,
для которых Кузмин писал не только музыку, но и целые пьесы, нередко  вместе
с музыкой. Эти пьесы ставились и в серьезных театрах, и в многочисленных  по
тому времени театрах миниатюр, и в полулюбительских спектаклях, но  во  всех
случаях они были ориентированы на беспечную легкость восприятия, должны были
доставлять зрителям веселье и радость, не  заставляя  особенно  задумываться
над сложными проблемами.
     Наконец, на  изменении  тональности  творчества  Кузмина  не  могло  не
сказаться и изменение круга его общения. Если ранее он чаще всего беседовал,
заводил дружбы и  считался  своим  среди  элитарного  художественного  круга
(Дягилев, Сомов, Мейерхольд, Вяч. Иванов, Блок, Сологуб, Анненский, Брюсов и
др.), то теперь все чаще и чаще он  оказывается  окружен  молодыми  поэтами,
артистами,  художниками,  музыкантами,  для  которых  является   безусловным
мэтром, чьим словам  следует  беспрекословно  внимать.  Хотя  поза  учителя,
насколько можно судить по воспоминаниям, была Кузмину абсолютно  чужда,  все
же такое отношение не  могло  не  воздействовать  на  его  сознание.  Вместо
общения с равными как равный он оказывался среди людей, явно уступающих  ему
в интеллектуальной и художественной силе. Особенно заметно проявилось это  в
то время, когда он сблизился с популярной беллетристкой Е. А.  Нагродской  и
на какое-то время даже поселился в ее большой квартире.
     На некоторое время критерии художес