йте  по  обстоятельствам.  Но займитесь этим  сегодня  же, немедля!..
Одновременно,  -- он перевел взгляд на Таманцева, -- сделайте все, чтобы  до
вечера отыскать этих двух, что были вчера на хуторе, и разобраться с ними.
     -- Хозяин хутора  некто  Окулич, --  сказал Алехин,  -- характеризуется
положительно.  Во  время   оккупации  был   связан  с   партизанами.  Ничего
компрометирующего на него нет.
     -- Тем лучше. Поедешь насчет засады -- заскочи к нему и поговори...


        26. АЛЕХИН

     К Окуличу я  заехал по дороге, но его не оказалось дома, и поговорить с
ним в этот день мне не удалось.
     Для  организации  продуманной,  тщательно  подготовленной ловушки,  для
того, чтобы как-то обставить и разрабатывать связи Павловского, у нас просто
не  было времени.  Реальным же  было устройство  засады в  местах вероятного
появления Павловского, точнее, в одном  из  мест  --  на большее  у  нас  не
хватило бы людей.
     Таким местом мне прежде всего представился северный край Каменки, где у
околицы проживала тетка Павловского, Зофия Басияда, единственная его близкая
родственница в этом районе. Мысль о ней не оставляла меня все утро в Лиде, о
ней более всего я размышлял и приехав на Каменские хутора.
     С участковым милиционером мне повезло. Немолодой и  не очень грамотный,
он обладал мужицкой сметливостью, памятью  и хитрецой. Он  партизанил в этих
местах,  знал здесь многих,  причем держался с  крестьянами  запанибрата,  и
разговаривали  с ним  охотнее, да  и откровеннее, чем  со мной или  с  любым
незнакомым человеком. Сняв пилотку и погоны, я работал под видом  сотрудника
милиции, впрочем, никому не представлялся.
     Поводов  для бесед  с  местными  жителями  у  нас оказалось  более  чем
достаточно.  Четыре  дня  назад  невдалеке  от Каменки  обстреляли  воинскую
автомашину, шофер и  сопровождающий были  убиты, из  кузова  растащили около
сорока  комплектов  военного  обмундирования.  Последнее  время   в   округе
участились ночные кражи, преимущественно продуктов, из амбаров и погребов; в
двух случаях предварительно были отравлены собаки. Забирали в основном муку,
сало,  а  в  одном месте умудрились  без  шума унести кабана  весом пудов на
десять  --  хозяева даже не проснулись. И еще был ряд разных дел: подпольное
акушерство, пьяные драки, подделка  документов, попытка членовредительства с
целью уклонения от мобилизации и тому подобное.
     Откровенностью,  разумеется,  нас не  баловали.  Все,  что  удалось мне
узнать, складывалось  по  крупицам,  выуженным  в разговорах на  отвлеченные
темы,   причем  в  услышанном  отсутствовало  единогласие,  необходимое  для
уточнения и перепроверки, -- сведения были во многом противоречивы.
     Примечательно,  что  Павловский-старший  и  его  сестра  Зофия  Басияда
характеризовались  большинством положительно, о Свириде  же отзывались как о
человеке недобром, мелочно-корыстном и завистливом.
     С ним я встретился и  разговаривал один  на один. Высмотрел издалека на
поле, подобрался незаметно и окликнул из кустов.
     Вел  он  себя  спокойней  и  несравненно  сдержанней,  чем  при  первом
разговоре  в  орешнике. Он явно замкнулся,  сам  уже ничего не  рассказывал,
только отвечал на вопросы односложно и, как я почувствовал, весьма неохотно.
Более того, у меня возникло  ощущение, что он локти  себе кусает --  зачем в
прошлый раз наговорил мне лишнего. Что же позавчера толкнуло его на это?
     Патриотические  побуждения  в  данном  случае  я  исключал.  Зависть?..
Корысть?.. Неприязнь?.. Ненависть?.. Чувство мести?..
     Само  собой  напрашивалось   довольно   правдоподобное  психологическое
построение. Павловский и Свирид  -- ровесники,  один  сильный, преуспевающий
(по понятиям горбуна), другой -- физически неполноценный и неудачливый.  Тут
возможны  и зависть  и неприязнь  -- они  в характере  Свирида, но это,  так
сказать, постоянный, долговременный фактор -- причина. А повод, толчок?..
     Все это  вроде бы прояснилось, когда  в разговорах на хуторах  я  узнал
подробнее о Юлии,  той самой Юлии, о ком  сообщалось в записке, посланной  в
тюрьму Павловскому-старшему.
     Что она батрачка Павловских, я выяснил у участкового еще  по дороге.  А
тут  обнаружилось,  что  она ни больше ни  меньше, как младшая  сестра  жены
горбуна, Брониславы.
     То, что я о ней по частицам узнал, выглядело в целом так.
     Антонюк Юлия  Алексеевна,  1926 года рождения, белоруска, католического
вероисповедания,  уроженка  деревни Белица Лидского района, образование  два
класса.
     Сирота; с тринадцати лет в услужении у Павловских.
     Якобы  нещадно эксплуатировалась Павловским-старшим;  по другим данным,
относился он к ней как к родной, очень хорошо.
     "Файная"*, --  это отмечали  почти  все.  В период оккупации  одевалась
нарочито неряшливо, грязно.  Будто бы неделями не  умывалась, чтобы избежать
приставаний немцев. По другим данным, тайком встречалась с каким-то немцем и
от него прижила ребенка -- девочке полтора года, зовут Эльза.
     Как  бы  то  ни было,  во  время  оккупации  имела  какой-то аусвайс**,
документ, который помог ей избежать отправки на работу в Германию (а  может,
ее отстоял фольксдойче Павловский-старший?).
     В первых  числах  июля,  перед  приходом  наших  войск,  якобы уехала с
немцами в Германию, во всяком  случае, отсутствовала около полутора месяцев.
Вернулась  два дня  назад  под вечер, примерно за  сутки  до  моего  первого
разговора со Свиридом.
     Как выяснилось, после от®езда Юлии Свирид  забрал все ее вещи к  себе в
хату, а по возвращении  кое-что не захотел  отдать. Очевидно,  из-за этого и
происходил скандал позавчера, когда я зашел к нему в хату. Юлии там не было,
но  заплаканные  женщины  -- жена  Свирида и  его старуха  мать, -- полагаю,
уговаривали горбуна вернуть все по принадлежности.
     ----------------------------------------
     * Файная -- красивая (польск.).
     ** Аусвайс -- удостоверение личности, выдававшееся жителям на  временно
оккупированной немцами территории.
     ---------------------------------------------------------------
     Примечательно,  что  он,  в  прошлый  раз  по  собственной   инициативе
заявивший, что у него в доме есть фотографии Павловского, и  сам пообещавший
принести  их мне, теперь  сказал, что не смог  найти ни одной.  Фотокарточки
были  необходимы  для розыска,  и, чувствуя, что  на этого человека  сильнее
всего действует страх, я с волчьим, наверное, выражением  лица и откровенной
угрозой сказал ему, что он, очевидно, захотел обмануть советскую власть, так
вот, у  него это  не  получится.  Я  заверил  его, что все,  о  чем  он  мне
рассказал,  останется между нами, однако  если  он  не  будет помогать нам и
дальше и не  принесет немедля фотографии  Павловского,  то  пусть пеняет  на
себя. Он даже не представляет, пригрозил я, что тогда с ним будет.
     Такое  наглое  запугивание,  как  я  и  рассчитывал,  оказалось  весьма
действенным.  Во всяком случае,  спустя  минуты он  принес и  отдал мне  две
хорошие  отчетливые   фотографии  Павловского.  Их  следовало  переснять   и
размножить -- это без труда сделали бы в  отделе контрразведки  авиакорпуса,
-- но прежде надо было показать их Таманцеву.
     Я уже послал за ним машину в Лиду на станцию, как  мы договаривались, и
ждал его  с  нетерпением. Не  только потому,  что  хотелось поделиться с ним
своими соображениями и послушать его, но и потому, что  требовалось засветло
выбрать  место,  наиболее  подходящее  для  засады,  а  решающее слово  тут,
конечно,  было за  ним.  Относительно  места для засады  -- за  ним,  что же
касается выбора  об®екта наблюдения --  за  мной, и тут уж  я не имел  права
ошибиться. Он  должен  был  приехать  с  минуты  на  минуту,  а  я  все  еще
раздумывал...


        27. В ПАРИКМАХЕРСКОЙ

     От   солнца  и   духоты   разламывалась   голова.   Упрямо   передвигая
натруженными,   зачугуневшими  ногами,   Андрей  дошел  до  перекрестка.  На
противоположном углу в сколоченном из досок домике помещалась парикмахерская
Военторга -- за день Андрей уже раз пять заглядывал в нее.
     Не хотелось  переходить на солнечную сторону, и  какие-то мгновения  он
колебался. Затем пересек улицу, поднялся на крыльцо, к порогу и... обнаружил
того самого лейтенанта, которого видел вчера на хуторе у опушки Шиловичского
леса.
     Лейтенант  сидел в  кресле,  и мастер,  чернявый  узкогрудый  старик  с
большим крючковатым носом, стриг его.
     Андрей невольно окинул взглядом улицу -- с кем бы
     посоветоваться?! -- хотя знал, что ни Алехина, ни Таман-цева поблизости
нет.  Затем  сел на лавочку  на  крыльце и  скосил глаза в раскрытую настежь
дверь.
     У столиков  с зеркалами помещались  три  обшарпанных деревянных кресла;
кроме  чернявого  старика,  работали еще  две парикмахерши: толстая,  уже  в
годах,  но быстрая, с  бесчисленными кудряшками на голове, и  очень  молодая
хорошенькая девушка в чистом аккуратном халатике и сапожках. Слева  у самого
входа  была  прибита  вешалка, далее на  расставленных  вдоль  стены стульях
ожидали  своей  очереди пятеро  военнослужащих: худой длиннолицый военврач с
погонами капитана медицинской службы (он читал газету); младший лейтенант --
летчик,  миловидный,  пухлощекий,  совсем  еще  мальчик; старшина,  тоже  из
авиации,  одетый весьма  нарядно,  в  летнем  офицерском  обмундировании,  с
планшеткой на длинном ремне, и два солдата-артиллериста.
     Шестой  же --  сержант-танкист, за кем Андрей  занял очередь,  -- курил
возле дверей.
     --... Павлик Федотов из Двадцать пятой, -- рассказывал старшина-авиатор
молоденькому   летчику,  --  сбил  вчера  тридцатого   фрица...   Мужик!  --
восторженно воскликнул  он, подняв вверх большой палец.  -- Выпьет два литра
-- и как огурчик!..
     -- Следующий! -- утирая потное лицо платочком и вздыхая, позвала полная
парикмахерша;  от  жары она страдала,  очевидно,  более  всех,  но  работала
проворнее, чем старик или молоденькая.
     -- Ваша очередь, -- сказал военврач старшине.
     --  Я пас! -- ухмыляясь, небрежно сообщил старшина и указал  глазами на
хорошенькую девушку. -- Жду мастера.
     Военврач торопливо сложил газету и, сняв очки, уселся в кресло. Бриться
он не пожелал  и, брезгливо  оглядывая не первой свежести  простынку и халат
толстой парикмахерши, подробно об®яснил, как именно его постричь.
     Андрей потихоньку рассматривал в зеркале лейтенанта.
     Тот с довольно флегматичным видом, как-то расслабленно сидел  под белой
простынкой в  кресле, откинувшись на спинку, положив руки на подлокотники  и
время от  времени полуприкрывая веки; чернявый.  мастер,  не  спеша действуя
ножницами, подстригал его длинные белокурые волосы.
     У  лейтенанта было  славное простое лицо, большие светлые глаза --  как
показалось Андрею, в них было что-то задумчиво-усталое.
     Андрей припомнил, что  в  дивизии, где он  воевал, в соседнем полку был
начхим,  удивительно похожий  на этого лейтенанта, -- бедняга  подорвался на
мине, его разнесло на части...
     В раскрытую  дверь  из  парикмахерской  плыл  сладковатый запах дешевой
парфюмерии; там, в духоте, было еще хуже, чем на улице, и дышалось с трудом.
Назойливо жужжали десятки мух, норовя усесться на потные лица.
     Старшина из авиации негромко, но  оживленно рассказывал юному летчику о
воздушных боях. Тот слушал с явным  интересом,  больше молчал, лишь  изредка
поддакивая  или  понимающе  улыбаясь.  Это  был  разговор  избранных,  густо
пересыпанный   специальными   авиационными   терминами    и   сопровождаемый
выразительной жестикуляцией старшины: движениями ладоней он  весьма наглядно
изображал различные маневры воздушного боя.
     Судя по разговору, это  был  человек  знающий и бывалый: ему доводилось
сбивать  "мессершмитты"  и  "юнкерсы", бомбить Кенигсберг  и  обстреливать с
воздуха немецкие  эшелоны.  Об известном летчике  он говорил так, словно тот
был его близким приятелем и общался с ним повседневно; о  различных системах
самолетов он рассуждал свободно и  уверенно, как пилот, самолично испытавший
их  летные  и  боевые  качества.  Он  знал решительно  все,  и  было  только
непонятно,  в  какой,  собственно,  авиации  он служит:  в истребительной, в
штурмовой или бомбардировочной?
     Незаметно  рассматривая  в  зеркале  лицо  лейтенанта,  Андрей  пытался
определить,  прислушивается  ли  он к  разговору  или  нет. Было  совершенно
очевидно:  лейтенант  не  проявляет интереса ни  к  тому,  что происходит  в
парикмахерской,  ни к тем, кто  в ней находится. Выражение лица у  него было
безразлично-вялое и даже немного сонное  --  может,  оттого, что он тоже был
разморен жарой. Временами, поворачивая голову, он разглядывал в зеркале свою
прическу, дважды трогал рукой волосы на затылке и что-то говорил мастеру.
     Когда  лейтенант  смотрел  в зеркало, Андрей, чтоб не встретиться с ним
взглядом, рассматривал плакаты, расклеенные на стенах парикмахерской.
     Один  из  плакатов  -- "Болтун --  находка для шпиона!", -- висевший на
видном месте,  меж зеркал,  и,  пожалуй,  наиболее броский, привлек внимание
Андрея. Пожилая работница, приставив палец  к  губам  и гипнотизируя строгим
неотступным  взглядом, предостерегала: "Не болтай!" Эти  два  слова большими
буквами были выведены внизу плаката, а в верхнем углу было написано:
     Будь начеку!
     В такие дни подслушивают стены.
     Недалеко от болтовни
     и сплетни до измены.

     Взяв  гребень с ваткой, чернявый расчесал лейтенанту волосы, сделал еще
несколько движений ножницами и, осмотрев свою работу с разных сторон, принес
из чуланчика, где горела керосинка, алюминиевый  стакан с кипятком, кисточку
и так  же неторопливо, как и все, что он делал, принялся  править  бритву на
ремне.
     В  парикмахерскую,  запыхавшись,  вошел и окинул всех  хмурым  взглядом
пожилой  капитан-артиллерист с палочкой в руках; как  оказалось, заняв ранее
очередь,  он  куда-то отлучался и,  возвратившись  как раз  вовремя,  тут же
уселся в среднее кресло к полной парикмахерше.
     "И  ничего в нем нет подозрительного",  -- огорченно  размышлял Андрей,
глядя на лейтенанта.
     Рядом  словоохотливый  старшина  не  умолкая  рассказывал  молоденькому
авиатору:
     -- Двадцать  седьмую перебросили в  Белосток.  Вот это  город!  Правда,
центр побит, но  женщины! --  Старшина  восторженно  почмокал губами; только
теперь Андрей заметил, что тот навеселе. -- Это с нашей Дунькой раз,  два --
и в дамки, --  заявил он убежденно.  --  А  польки  не-ет! Обхожденьице дай,
ласку,  подходец. Разные там: падам до  нужек шановни пани, пшепрашем, пани,
цалую  рончики...* И еще вагон всякий  галантерейности. Не раз вспотеешь.  А
иначе -- напрасные хлопоты. Это тебе не наша Дунька: погладил  по шерстке --
и  замурлыкала!  Не-ет!..  Обхождение  дай!  Подходец  тонкий  требуется,  с
виражами! А так запросто не прошелестишь...
     Капитан-артиллерист  (ему  только  намылили  лицо) обернулся  и  угрюмо
посмотрел   на  старшину;  тот,  не   заметив,  продолжал  рассказывать   об
особенностях  обхаживания  женщин в  Польше,  о  каком-то Березкине  из  6-й
истребительной  и  о случае, который  произошел с этим  летчиком,  когда он,
хлебнув "послеполетные" за всю эскадрилью, отправился с аэродрома в Белосток
и спьяна "пустил пузыря"**.
     Старшина совершенно не умел молчать. Оставив Березкина,  он заговорил о
новых, только  что  полученных истребителях "ЯК-3". Если о некоторых  других
самолетах  он  был  весьма  невысокого  мнения  и  называл их  не иначе  как
"дубами", "гробами" и даже "дерьмом", то о новых истребителях он отзывался с
похвалой и всячески расписывал их достоинства:
     ----------------------------------------
     *  Падам до  нужек шановни пани,  пшепрашем, пани, цалую рончики...  --
Падаю  к ножкам  прекрасной  пани,  прошу  прощения,  пани,  целую  ручки...
(польск.).
     ** Пустить пузыря- потерять ориентировку, заблудиться.
     ---------------------------------------------------------------
     --... Устойчивы, поворотливы,  в управлении -- как  перышко! Но главное
-- скорость!  Не машина -- молния! Как-нибудь шестьсот  пятьдесят, а  это не
семечки --  абсолютное  превосходство! И в маневре бесподобны. Ручку на себя
--  в небе  тает.  И вооружение  усилено.  Скажи мне:  есть  у  немцев такая
машина?.. И не снилась!..
     "Вот  звонарь!  --  с  досадой подумал Андрей. --  Ну  что его, за язык
тянут, что ли?"
     --  Прыщичек  тут  у   вас,  --  виновато  улыбаясь,  сообщил  чернявый
лейтенанту,  неосторожно задев  его бритвой  около  уха  и  заметив капельку
крови.
     --... Из Тринадцатой и Двадцать пятой тоже поехали за новыми  машинами.
Нагонят  этих "ЯКов" или, может,  "ЛА-7" получат -- и немцам неба не видать.
Точно! Это тебе не сорок первый год...
     Отстранив  брившую  его  толстую  парикмахершу,  капитан-артиллерист  с
мыльной пеной на лице  и салфеткой на груди поднялся в этот  миг из кресла и
шагнул к старшине.
     -- Встаньте! -- потребовал он.
     Старшина, не  понимая,  поднялся,  планшетка  болталась  у голенищ  его
щегольских сапожек.
     -- Трепач! -- вдруг резко сказал, вернее, выкрикнул капитан. -- С вашим
языком не в авиации служить, а коров пасти!.. Идите отсюда!..
     Мастера обернулись  на шум;  весь  красный, старшина еще какое-то время
продолжал стоять, затем медленно прошел к выходу и, поймав участливый взгляд
смазливой   парикмахерши,   остановился  вполоборота  у  двери  и  попытался
улыбнуться: улыбка  получилась растерянная и неестественная; вся развязность
и бойкость  сразу слетели с  него.  Постояв так секунды,  он  вышел. Младший
лейтенант --  летчик, с  которым  он говорил,  -- покраснел как  кумач;  все
молчали.
     -- Вы мне йодом  помажьте, -- негромко промолвил в  наступившей  тишине
старому мастеру лейтенант; он менее других обратил внимание на это небольшое
происшествие, он  был занят осмотром пореза  и заметно тревожился. --  А то,
знаете...
     -- Не извольте беспокоиться, -- услужливо  заметил чернявый. -- Сделаем
в лучшем виде...
     Капитан-артиллерист снова сел в кресло и, подергивая
     головой и нервно  поправляя салфетку у воротника, с возмущением говорил
в это время парикмахерше:
     -- Трепется и трепется. Как баба! Противно слушать!..
     -- И верно!  Мы, женщины, куда  как  разговорчивы, -- вдруг не  к месту
певучим голосом сказала парикмахерша, игриво и весьма глупо улыбаясь. -- Все
от простоты нашей, откровенности!.. И страдаем всегда за это...
     --  Уж  вы откровенны!  -- мрачно и с  раздражением  сказал капитан. --
Трепачишка чертов! Сопляк!.. -- Он никак  Не мог успокоиться. -- Знаю я вашу
простоту, -- он похлопал себя по шее, -- на своей шкуре испытал!
     И, проведя ладонью по выбритой  щеке, тем  же злым, возбужденным  тоном
спросил:
     --  Вы думаете,  он  летает?.. Писарюга какой-нибудь!  Или на аэродроме
самолетам  хвосты вертит.  А я вгорячах  промашку  дал:  его, разгильдяя,  в
комендатуру отправить надо было!..
     Между тем лейтенанту приложили к лицу горячую салфетку -- компресс.
     -- Я  за  вами,  -- поднимаясь,  напомнил Андрей  сержанту.  --  Сейчас
п-приду...


        28. ВОТ И ВТОРОЙ!

     Выйдя  из  парикмахерской,  лейтенант,  подстриженный  и  похорошевший,
взглянул  на часы,  закурил  и неторопливой  походкой  направился  в сторону
станции. Андрей на значительном расстоянии следовал за ним.
     Как и большинство  его  сверстников,  лейтенант с откровенным интересом
поглядывал на встречных девушек и молодых женщин; остановился у афиши  кино,
прочитал, попытался заговорить  с худенькой блондинкой, впрочем, безуспешно.
Пошел дальше, вид  у  него был довольно  беззаботный, однако он  не  забывал
отдавать честь,  причем делал это четко, с  той  легкостью,  какая  отличает
служащих  в  армии не  первый  год.  У  железнодорожного переезда он