танковых и механизированных  частей, которые
туда уже начинают прибывать!
     -- Минимально?.. Сутки, товарищ Сталин, -- после некоторой паузы сказал
Нарком внутренних дел.
     Из  троих вызванных он  был наиболее авторитетен для Верховного, причем
не нес прямой  ответственности за дело "Неман". Он понимал, что  Сталина еще
более устроил бы  срок покороче, например  "несколько  часов". Но "несколько
часов" был бы нереальный срок, а Верховный не терпел ничего нереального.
     "Сутки" представлялись  Наркому  оптимальным ответом,  но,  назвав этот
срок, он напряженно, не без опаски ожидал реакции Верховного, зная, что она,
как и повороты  в  мышлении Сталина, нередко оказывалась весьма неожиданной.
Так случилось и на сей раз.
     -- Почти  месяц не могли поймать, а теперь  за сутки поймаете...  --  с
язвительной усмешкой и как бы сам удивляясь заметил Сталин. -- Ну, ну...
     И не  будучи профессионалом, как  трое  вызванных,  он  понимал,  сколь
малореален  названный срок: с  не меньшей  вероятностью,  что  разыскиваемые
окажутся пойманными в ближайшие сутки, их могли не  поймать и через  недели.
Однако  малореальные  "сутки"   Верховного  вполне  устраивали;   этот  срок
соответствовал  интересам  дела,  интересам  успешной  подготовки  важнейшей
стратегической  операции,   и   потому   все  остальные   соображения   были
второстепенными.
     Он вернулся из дальнего конца кабинета  и, остановясь перед начальником
военной контрразведки и  глядя ему в глаза  жестким, тяжелым,  пронзительным
взглядом,  тем самым взглядом, от которого покрывались испариной, цепенели и
теряли дар  речи даже видавшие виды, презиравшие смерть маршалы и  генералы,
холодно осведомился:
     -- Вы всс поняли?
     -- Так точно...
     -- Посмотрите и запомните... -- Сталин  повел глазами в сторону больших
настенных часов. -- В вашем распоряжении сутки... Если в этот срок с ними не
будет покончено, -- он указал рукой на покрытый зеленым сукном угол длинного
стола,  где лежала справка по делу "Неман", -- если в течение суток не будет
пресечена утечка особо секретных сведений... все виновные  -- вместе с вами!
-- понесут заслуженное наказание!
     Он  перевел свой впечатляющий взгляд на обоих  наркомов -- мол, вас это
тоже  касается!  Их  подавленные лица и  даже фигуры выражали виноватость  и
максимальную  преданность. Они знали,  что "понести заслуженное наказание" в
устах  Верховного означало  не  только отстранение  от  должности... Правда,
иногда эти слова оказывались всего-навсего угрозой, но кто мог заранее точно
предугадать, чем они окажутся в данном конкретном случае?
     Между  тем Сталин, уже не  видя наркомов,  опять  снизу  вверх  в  упор
смотрел в зрачки начальнику контрразведки.
     -- Вам  будет оказана любая потребная помощь, но личная ответственность
за вами!.. Идите.
     Это  "Идите"  и  предупреждение  о  личной  ответственности  относилось
непосредственно к начальнику военной  контрразведки, но и  оба наркома вслед
за ним торопливо вышли  из кабинета.  Они хорошо знали, что Верховный любит,
чтобы  все  его  распоряжения, указания и  даже советы претворялись в  жизнь
сейчас же, выполнялись без малейшего промедления.
     Впрочем, иной образ действий и не допускался.


        57. ПИСЬМА АВГУСТА 1944 ГОДА

     "Дорогая мамочка!
     Извини, что не писал целый месяц  -- совсем не было  времени.  Зато  уж
сейчас постараюсь.
     Мы ушли далеко на Запад и находимся сейчас на территории бывшей Польши.
Таким образом, я попал за границу.
     Население   здесь  поляки   и  белорусы,  но  все  они  так  называемые
"западники", люди забитые, отсталые, не по-нашему односторонние. За месяц ни
в   одной  деревне  не  встретили  человека,   который  бы   окончил  больше
трех-четырех классов. Наш русский народ куда культурнее.
     А внешне: одеваются в основном лучше нас. В хатах обстановка городская,
вместо лавок  обычно стулья. Девушки щеголяют в шелковых платьях по колено и
в цветастых,
     из хорошей материи блузках. Мужчины, даже  крестьяне,  носят шевиотовые
костюмы, сорочки с отложными воротничками и "гапки", что по-польски означает
фуражки. На  груди  обязательно  крестик, возле каждой деревни  --  огромное
распятье с Исусом Христом,  а в  хатах --  блохи, клопы, тараканы. Стараемся
там не ночевать.
     Неравенство. Один  дом --  двухэтажная каменная  вилла  с  остекленными
террасами,  мягкой  мебелью, коврами, паркетом  и картинами  в  позолоченных
рамах.  И тут  же рядом -- жалкая  хатенка,  выбитый  земляной  пол,  низкий
потолок, затянутый паутиной, голые стены. В деревянном корытце -- люльке  --
грязный, чахлый ребенок. Полно мух, не говоря уже о других насекомых.
     Люди здесь в основном прижимистые, как и все, наверно, собственники. На
все один ответ:  "Вот  если  бы  вы  приехали на три дня раньше,  мы бы  вас
угостили!" Самое ходовое слово -- "кепско", что означает "плохо".
     Леса здесь  красивые, густые, так называемые пущи, много  птиц.  А поля
забавные -- узкими полосками, наверно, как у нас до революции. В садах полно
яблок и груш, но поесть просто нет времени, да и просить неохота.
     Середина  августа, а жара будто в июле.  Здесь не бывает морозов, как у
нас. Говорят, зимой тоже слякоть.  Так что  и  люди,  и  природа,  и  климат
любопытные, но какие-то чужие. У нас  лучше. Вы  себе даже не представляете,
как хочется чего-нибудь нашего, московского, довоенного:
     гречневой каши с маслом, или окрошки с квасом, или мороженого "эскимо".
Не хватает даже трамвайной ругани.
     В новой части  я немного  освоился, и настроение стало получше. Правда,
спать  удается  очень мало,  и  подчиненных поубавилось, так что  приходится
много бегать самому.  Зато люди меня окружают замечательные, а  командир наш
вообще необыкновенный человек.
     Зря  ты,  мама,  волнуешься. Чувствую я  себя превосходно, о  ранении и
контузии вспоминаю, только когда получаю твои письма.
     Хорошо  было  бы, если бы прислали пару  книг или какие-нибудь журналы.
Выпадет свободная минута, а почитать абсолютно нечего.
     Привет всем. Будьте здоровы.
     Целую тебя и бабушку.
     Направление нашего движения -- Восточная Пруссия!
     Ваш Андрей.
     Если  цела  коробочка  с леденцами, о  которой  ты раньше  писала, тоже
пришли".

        x x x

     "Дорогой сыночек, Андрюшенька!
     Пишем тебе с бабушкой каждую неделю и как камушки в море  бросаем -- ни
привета, ни ответа. Почему ты молчишь, почему так редко  отвечаешь? Когда  у
тебя будут свои дети, ты поймешь, что это просто жестоко.
     Каждый  вечер отмечаем на  карте  продвижение наших войск  и  стараемся
угадать, где же ты сейчас.
     В пятый, наверно, раз просим тебя сообщить о состоянии твоего здоровья.
Как, сынок, себя  чувствуешь?  Не мучают  ли тебя  головные боли, меньше  ли
теперь заикаешься, как пораненная нога?
     Кормят  ли  вас  регулярно?  Анна  Петровна  сказала,  что,  когда идет
наступление, кухни  отстают и  бойцам  приходится туго.  Так ли  это? Может,
нужно срочно собрать тебе посылочку  с продуктами? У нас  сейчас  достаточно
овощей, и мы  вполне  можем обойтись  без  того, что получаем по  карточкам.
Напиши обязательно, не стесняйся.
     Затемнение  еще  не сняли, но настроение у  всех приподнятое:  ведь  вы
вышли на границу, до Германии -- рукой  подать. В Москве каждый день салюты,
на днях было три, а как-то еще раньше -- целых пять.
     И  рядом горе... Вчера  встретила у Белорусского вокзала Машу Терехову,
стояли  с ней на площади и плакали. В  вашем классе еще две  похоронные: под
Севастополем погиб Сережа Кузнецов, а в Белоруссии убили Милочку Панину.
     Сережу  я  знала  мало,  а Милочку  помню  еще первоклашкой, когда  она
жаловалась мне, что ты дергаешь ее за косички и вообще обижаешь. Я еще тогда
посмеялась, что ты  к ней  неравнодушен,  и попросила вас рассадить. А когда
тебя пересадили, ты  страшно  расстроился,  и  я  поняла,  что мое  шутливое
предположение  небезосновательно.  Оказывается,  она была  на одном с  тобой
фронте.  Это  девятая по  счету  смерть в  вашем  классе --  бедные  ребята,
несчастные матери!
     Бабушка  связала тебе длинные теплые чулки специально на раненую ножку.
И вот забота -- зима на носу, а не знаем, как переслать, боимся, затеряются.
Если будет от вас какая-нибудь оказия, может, кто  поедет в Москву или через
Москву, обязательно дай наш адрес, чтобы зашли и взяли. Заодно можно послать
и продуктов. С оказией надежнее.
     Сыночек дорогой,  Андрюшенька! Настоятельно тебя прошу: не бравируй все
же без нужды.  Помни, что ты у нас с бабушкой остался один, больше  никого у
нас нет... Береги себя. И чаще пиши.
     Целую
     Мама".

        x x x

     "Уважаемая Екатерина Ивановна!
     Ваше письмо получил.
     Ваш сын гвардии лейтенант Блинов Андрей Степанович действительно с июня
с. г.  проходит службу в  вверенной мне части. Сообщаю, что при  медицинском
освидетельствовании 30 мая с. г. врачебной  комиссией военгоспиталя No 1135,
где перед тем  он находился на излечении по поводу ранения  и  контузии, Ваш
сын признан годным к строевой службе без каких-либо ограничений.
     Я  сочувствую  Вашему горю и с пониманием  отношусь  к Вашей просьбе. К
сожалению,  в  условиях  Действующей  армии  создание Вашему  сыну "щадящего
режима  для сохранения  его жизни", как Вы просите в своем письме, не всегда
представляется возможным.
     О Вашем  письме, адресованном  мне как командиру  части, ни Ваш сын, ни
окружающие его лица, разумеется, ничего знать не будут.
     Присланные  Вами копии трех извещений о  гибели  на фронте Вашего мужа,
дочери и брата возвращаю.
     С уважением Командир в/ч полевая почта 19360
     Егоров".


        58. ТАМАНЦЕВ

     Светало,  когда я уловил  какое-то  движение  в  хате, затем послышался
тонкий, уже ставший знакомым скрип двери, и  в реденькой белесоватой дымке я
увидел Юлию Анто-нюк.
     Интуиция -- великая вещь: я продрог  за ночь до кишок, до болезненности
во всех мышцах  и  какой-то слабости, но,  увидев  Юлию,  вдруг взбодрился и
почувствовал себя в боевой готовности для сшибки -- полным силы и энергии.
     Она  была в ночной ситцевой рубашке до колен, с  распущенными волосами,
босая.  Стоя   на   земляной   приступке   крыльца,   она   некоторое  время
прислушивалась, потом пошла  вокруг хаты,  вглядываясь  в рассветный  туман,
словно кого-то высматривала, ожидала. Заглянула в  стодолу и опять двинулась
по  двору, шаря глазами  по сторонам  и  время от  времени  останавливаясь и
прислушиваясь.
     Затем вернулась на крыльцо, легонько приоткрыла скрипучую дверь в сенцы
и  что-то сказала.  Тотчас в  дверном проеме появился  военный -- мужчина  в
пилотке и плащ-палатке, с автоматом в руке.
     Я мгновенно напрягся. Я разглядел его лицо и отчасти фигуру и  узнал не
столько по фотографии, сколько по словесному портрету: "Павловский!"
     Как  он попал в хату?! Как же мы,  придурки, просмотрели или прослушали
его приход?! Если этой ночью -- наверняка из-за шума ветра!
     Где-то неподалеку его, по-видимому, ожидали сообщники (близ хаты  их не
было, иначе бы Юлия не выскочила в одной сорочке), но брать его с неизбежной
перестрелкой  здесь,   на  ее   глазах,   --  эту   психологически  довольно
благоприятную для меня возможность я сразу отбросил.
     Они простились у изгороди; обнялись, она поцеловала его  несколько раз,
а он ее,  потом  высвободился и,  не оглядываясь, пошел.  А  она осталась  у
столба, трижды  перекрестила  его вслед и  беззвучно,  совершенно  беззвучно
заплакала. И, посмотрев их вместе, увидев, как они прощались, я подумал, что
насчет фрицев -- все  чистая брехня, пацанка у нее наверняка от этого самого
Павловского.
     И тут я мельком отметил, что  Паша -- мозга,  нечего сказать. Он  опять
оказался прав, мысленно я ему аплодировал.
     В момент  появления Павловского из хаты я по  привычке взглянул на часы
--  для рапорта. Было  ровно пять ноль-ноль, и  я  подумал  --  не пойдет...
Начальство не любит приблизительности, не  любит  в донесениях круглых цифр,
и, если напишешь потом  "пять ноль-ноль", оно  поморщится,  решит, что время
это  взято  на  авось,  с  потолка. И для рапорта я зафиксировал  --  четыре
пятьдесят восемь...
     Павловский направился не  к  лесу,  а  как  бы вдоль, двигаясь  от хаты
строго  по  прямой, параллельно  опушке, и прошел  мимо  меня в каких-нибудь
десяти метрах.
     Я  хорошо  разглядел  его  сильное, властное  лицо  и  хотя  ничуть  не
сомневался, что это Павловский и что он от меня уже не уйдет -- я слеплю его
как глинку! -- все же по обыкновению прикинул его словесный портрет:
     "Рост -- высокий; фигура -- средняя; волосы -- русые;
     лоб -- широкий; глаза -- темно-серые; лицо -- овальное;
     брови   --   дугообразные,   широкие;  нос   --   толстый,  прямой,   с
горизонтальным  основанием; рот  -- средний,  с  опущенными углами;  ухо  --
треугольное, малое, с выпуклым противокозелком. Броских примет не имеет".
     Цвет глаз  и мелкие детали я, естественно, не различил. В  целом же все
вроде сходилось.
     Крепенький,  с развитой мускулатурой и  очень  уверенный в себе  мужик,
нечего  сказать.   Такие   нравятся   женщинам.  И  на   мужчин   производят
впечатление... Павловский, он же Волков, он же Трофименко, он же Грибовский,
Казимир, он же Иван,  он же Владимир, он же Казимеж, по отчеству Георгиевич,
а также Иосифович.  Возможны и другие фамилии,  имена  и  отчества... Девять
успешных  перебросок  и  четыре  железки  от  немцев...  Особо   опасен  при
задержании...
     Я  помнил  все,  что было  в розыскной ориентировке,  а  также  и скрип
начальства,  что  он  отличный  стрелок,  владеет всеми  системами защиты  и
нападения, и будет сопротивляться до последнего. Что же,  посмотрим... И, не
видя его в глаза, я не сомневался, что  такой легко не дастся, придется  его
дырявить  по-настоящему, и  я подумал еще, что  у меня  с собой  всего  один
индивидуальный пакет -- чем же его перевязывать?
     Экипирован он был безупречно в наше армейское обмундирование, не новое,
но и не старое. Офицерская  пилотка с полевой, защитного  цвета  звездочкой,
плащ-палатка, вороненый,  ухоженный  автомат ППШ с рожковым магазином и наши
хорошие яловые сапоги.
     Достигнув конца  полянки, он обернулся и помахал Юлии рукой -- обхватив
столб, она рыдала, широко и некрасиво открывая рот, однако слышны были  лишь
сдавленные  всхлипы. Безусловно, она знала, кто он и что в случае поимки его
ожидает.
     Понятно,  я уже прикинул Павловского для всего,  что нам предстояло.  В
бегу  я его  достану, он от меня  не уйдет, это  было ясно, и в  рукопашной,
наверно,  одолею. Что же касается перестрелки, то  тут мне следовало бы дать
фору:
     он сделает  все, чтобы меня убить, я же обязан  взять  его  живым. Даже
если он и не радист, а старший группы. Для функельшпиля желателен и старший.
Главное --  функельшпиль!.. Третьего в крайности можно  и не беречь. Если бы
только знать, кто из них радист, кто -- старший, а кто -- третий.
     Я снова взглянул туда,  где в орешнике  находились  Луж-нов и Фомченко.
Они  должны  были,  заложив дрючок,  чуть раздвинуть видные  мне отсюда  две
верхние ветви, но этого  знака  там  не  было.  Уснули они,  что ли?.. Я  не
сомневался:
     он  проник  в  хату  с  их стороны -- я бы его не прозевал. Помощнички,
едрена вошь, нечего сказать!
     Я мог манком подать им условленный сигнал, но не стал. И не потому, что
хотел  все проделать сам, а оттого, что в скоротечной схватке при задержании
решает  умение, а отнюдь не  число.  В себе я был совершенно  уверен,  а они
могли наломать дров -- запросто.
     Павловский уже скрылся в кустарнике. Он направлялся, как я определил, к
дубовой  роще, мыском выступавшей  на  опушке  леса.  Оставив  в кустах свою
плащ-палатку и вещмешок, я со "шмайссером" в руке,  стараясь не произвести и
малейшего  шума, следовал за ним метрах в пятидесяти  параллельным курсом. И
все время  охолаживал себя  --  уж очень мне не  терпелось посмотреть  его в
деле.
     Вести  за  ним  наблюдение  в  глухом,  чащобном Шиловичском лесу  было
практически  невозможно,  и  более всего  я  желал,  чтобы  где-то здесь,  в
кустарнике,  он  встретился   со  своими  сообщниками,  вот  тут,  используя
внезапность,  я  бы  их и  атаковал.  И если  судьба  не закапризничает,  не
подведет, считай, они у меня в кармане.
     Высокий  орешник сменился мелким, с проплешинами  чапыжником, а впереди
туманной  росой  серебрилось поле.  Павловский шел  туда,  прямо  к  дубовой
рощице, шел быстро и не оглядываясь; однако следовать  за ним  по  открытому
месту  я, разумеется,  не  мог.  Да,  не талан:  ни  второго,  ни  третьего,
очевидно, не будет -- приходилось брать его одного.
     Наметив подходящее  место, я  выпрямился в низкорослом чапыжнике --  он
доходил мне  до  бедер -- и, держа "шмайс" внизу, у колена,  поднял  в левой
руке пистолет -- "вальтер" карманной носки -- и крикнул:
     -- Стой! Не двигаться! Стрелять буду!
     Он  мгновенно  обернулся  и  с похвальной  быстротой  направил  на меня
автомат,  успев  при  этом  окинуть взглядом  местность,  --  нас  разделяло
каких-нибудь пятьдесят -- сорок пять метров.
     -- Кто вы?! Документы! -- делая  шаг ему навстречу, крикнул я, стараясь
выразить в лице и в голосе волнение.
     Мой  вопрос  и  требование  пред®явить  документы  выглядели  в  данной
ситуации, на таком расстоянии нелепо и наивно -- к этому я и стремился.
     Я фиксировал его лицо и видел, как, положив палец на спуск, он спокойно
прицелился в меня. Он не  торопился  и рассматривал меня с  явным интересом.
Ему,  вооруженному  автоматом  и  весьма  уверенному  в  себе,  я  со  своей
игрушечной  пушчонкой  представлялся,  очевидно,  не  более чем придурком из
начинающих, живой мишенью.
     Уверен, ему и  в голову не могло  прийти, что даже  из  этой  пукалки я
успеваю посадить две, а то и  три пули в подброшенную вверх консервную банку
и что за годы войны я взял живьем более сотни агентов-парашютистов, а они-то
хорошо  знают, что их ожидает  в случае поимки,  и  потому  сопротивляются с
ожесточением смертников.
     Я  упредил его, может, на какую-то  долю  секунды  и рухнул в  чапыжник
одновременно с  очередью из его автомата. Меня осыпало листвой и обожгло бок
-- все-таки задел! Пули прошли впритирку, он чуть меня не убил, молодчик, --
с таким не каждый день встречаешься; мысленно я ему аплодировал.
     Упав и громко застонав, я  стремительно отполз метров  на десять влево,
за плотный куст  орешины. И, притаясь в  мокрой траве за кустом, с автоматом
наизготове, снова застонал, направляя  ладонью звук вниз и в ту сторону, где
я упал.
     Этот  трюк  я  проделывал  уже  множество  раз  и  не  сомневался,  что
Павловский решит,  что я тяжело ранен, и обязательно вернется,  чтобы добить
меня и забрать  документы.  Он подойдет к тому  месту, где я упал, при  этом
окажется  ко мне боком, и  я двумя очередями из-за куста  внезапно  обезручу
его. Лишь бы он хоть на мгновение оказался ко мне боком, а не грудью.
     Но тут произошло неожиданное.
     -- Бросай  оружие!..  Руки  вверх!..  -- услышал я громкие  возгласы и,
выглянув, увидел Лужнова и Фомченко: с автоматами навскидку они выскочили из
кустов метрах в семидесяти от  меня. Значит, они  не спали  -- просто забыли
подать знак, но сейчас-то, без моего сигнала, зачем они вылезли?!
     Павловский  без промедления ответил  им очередями  из  автомата  -- они
быстро присели, но в Лужнова он вроде попал,  или  мне показалось, и тут мне
пришлось отдать должное сообразительности Павловского.
     Он, конечно, понял, что это засада, и, не  желая, видимо,  рисковать --
все-таки один против троих,  -- стремглав бросился бежать, но не к  лесу,  а
назад, в орешник. Причем как раз посредине между мною и Лужновым с Фом