й. -- Д-дважды прошли... в-вдоль и п-поперек.
     --  А с теми, кто машину нашел, кто первыми в роще  был, с  Павленками,
разговаривал?
     -- Т-так т-точно! Лопатки в м-машине не было. Я в-взял р-расписку.
     -- Расписка распиской... Ты-то сам как считаешь? Твое мнение?
     -- Н-не было  ее в м-машине...  И  в р-роще нет...  --  упавшим голосом
сказал Андрей.
     В темноте Андрей не мог разглядеть  выражение лица капитана,  а говорил
Алехин, как всегда,  ровно  и вроде  спокойно,  и все же Андрей уловил в его
вопросах нетерпение, если не взволнованность.
     -- Поужинай  во  взводе,  --  велел капитан.  -- Потом придешь сюда и в
последнем кабинете налево  напишешь подробный  рапорт. На имя подполковника.
Что конкретно сделано, с кем разговаривал и свое заключение. Рапорт оставишь
у секретаря. И до  утра можешь  спать...  Да... квартира занята и  во взводе
люди. Ложись-ка в машине!..
     И Алехин скрылся за дверью -- пошел докладывать...
     Во  взводе  повар  под  нашептывание Хижняка  налил  до краев  литровый
котелок  густых  тепловатых щей  с  кусками мяса,  нарезал большими  ломтями
полбуханки  хлеба. Андрей,  сутки не державший  и крошки во рту, с жадностью
набросился на еду, не замечая ни вкуса, ни своего громкого чавканья.
     Дверь в соседнюю комнату была открыта, и там  на  двух®ярусных нарах не
раздеваясь  спало  несколько  офицеров  с  погонами  разных родов  войск  на
гимнастерках; двое старших лейтенантов, молодые  и сильные  ребята, сидели и
чистили автоматы.
     -- Из Москвы... -- успел шепнуть Андрею Хижняк, -- целый самолет...
     И квартиру, где не раз ночевала группа, тоже заняли...
     Все  прибывшие были примерно  одного  определенного  возраста (двадцать
пять -- тридцать лет), как на подбор крепкие, мускулистые; кроме пистолетов,
они имели перебинтованные  в  дорогу  обмотками  личные  автоматы.  И Андрея
осенило:  "Чистильщики!";  скорее  всего  не  просто  чистильщики,   а,  как
выражался Таманцев, "волкодавы".
     Целый самолет -- такого за два месяца службы Андрея в контрразведке еще
не случалось.  Алехин ничего  ему  не  сказал, и  Андрею  в голову не  могло
прийти, что приезд генерала, и лопатка, которую он не нашел, и прибытие этих
людей  --  все  имело  прямое  отношение  к разыскиваемому  их  группой  уже
двенадцатые сутки передатчику.
     Он понял одно: происходило что-то необычное, чрезвычайное...
     А  за стеной, в отделе,  Алехин  уже  доложил, что лопатка  не найдена.
Реакцию генерала, да и Полякова, Андрею страшно было даже представить. Чтобы
отвлечься, он заставил себя обдумывать рапорт.
     Он с радостью написал бы его здесь, в помещении взвода, но Алехин велел
сделать  это в  отделе,  а  там каждое  мгновение можно  было столкнуться  с
генералом или Поляковым.
     Андрей доел все  до дна, от второго отказался и с тяжелым сердцем вышел
на улицу. При одной мысли о встрече с генералом его бросало в жар.
     Миновав  при входе в отдел  сержанта-автоматчика, он поспешно шмыгнул в
последний налево пустой кабинет. Бумага лежала на столе,  и чернила с ручкой
здесь тоже были.
     Он  сидел и писал, а в  коридоре время  от времени раздавались шаги,  и
каждый раз он с волнением ожидал, что дверь отворится и появится генерал...
     На рапорт  ему  потребовалось более  часа.  Написав,  проверил и  отнес
секретарю,  неприветливому,  угрюмому  лейтенанту, тот взял  и, не взглянув,
сунул в одну из папок.
     Проходя  по коридору,  Андрей  расслышал  в  кабинете начальника отдела
невнятный разговор, приглушенный стеной  и  обитой  дверью. Слов нельзя было
разобрать, но ему показалось, что он различил возбужденный голос Егорова.
     Потом Андрей лежал в кузове полуторки, мучился и не мог заснуть.
     Он  с  ужасом  представил  себе, как  завтра  туда,  в  рощу,  отправят
кого-нибудь из  этих  московских  розыскников  и  лопатка,  возможно,  будет
найдена.  Или пошлют Таманцева,  тот  не только лопатку, а спичку или окурок
из-под земли выкопает.
     Воображение рисовало Андрею  самые тягостные картины. Генерал, потрясая
его рапортом, бегал по  кабинету и окающим  басом ругался: "Лопатку найти не
сумели!   Позор!"   Славный   молчаливый   Алехин   и   подполковник,   этот
необыкновенный человек, --  он подвел их обоих! -- пытались его защитить, но
генерала  это  только раздражило,  и  он разгневанно  кричал: "Мне  нужны не
оправдания,  а лопатка!.. Где она?.. Послали  какого-то мальчишку! Ему  дали
роту, а толку -- шиш да кумыш!  На  что он способен?! Как он к нам  попал?..
Отправьте его в полк! Немедленно! Кулема! Лопух! Детский сад, да и только!"
     Расстроенный  буквально до  слез,  Андрей не замечал, что Егоров в  его
воображении ругался словами Таманцева.
     Пусть откомандируют.  Он  не "волкодав", а строевой  офицер.  Только бы
попасть в свой полк,  а  не в резервный. Впрочем, в любой фронтовой части он
будет человеком. Во всяком  случае,  не хуже других, а то и лучше. Там, если
случится, он  погибнет с честью, и о нем напишут, как он сам писал  о многих
своих бойцах и сержантах: "... верный  воинской присяге, проявив  мужество и
героизм, был убит..." А здесь ты хоть наизнанку вывернись, пять раз погибни,
но если нет результата, ты все равно плох и виноват.
     ... В эти напряженные часы всем начальникам Блинова
     было не  до  него. Чтобы поиски велись тщательно, усердно и настойчиво,
ему  утром  и  не  намекнули, что  лопатки в роще может не  оказаться.  Даже
Алехин,  обычно раз®яснявший  Андрею, что  к  чему, второпях  ничего ему  не
сказал, не  растолковал. Андрей  и не  подозревал, что отсутствие  лопатки в
роще на месте обнаружения угнанного "доджа" работало на версию,  возникшую у
Полякова после вчерашнего разговора в госпитале с Гусевым. Ему и в голову не
могло прийти,  что  сообщение Алехина: "Роща обыскана  дважды,  качественно;
лопатка  не  найдена",  было  для подполковника и  генерала самой  радостной
вестью в эти тяжелые сутки.


        54. ТАМАНЦЕВ

     Вечером Юлия принялась рубить валежины, а я опять  занялся с Фомченко и
Лужновым.
     За эти двое суток я  к  ним решительно  подобрел.  Какой с них мог быть
спрос: Фомченко попал  в контрразведку весной, перед  маем,  а Лужнов и того
позже, в  июне --  два  месяца назад. Стажа у них,  как говорится,  без году
неделя,  неудивительно, что даже Малыш против  них  -- профессор. Я  подумал
еще:  не дай бог доведется нам  здесь просидеть  не одну  неделю,  так  я их
поднатаскаю -- людьми сделаю.
     Речь опять пошла об  агентах-парашютистах: откуда они берутся,  вернее,
из кого вербуются, как их готовят, как мы их разыскиваем и берем.
     Контрразведка  --  это  не   загадочные  красотки,  рестораны,  джаз  и
всезнающие фраера, как показывают в фильмах и романах. Военная контрразведка
--   это  огромная  тяжелая   работа...  четвертый  год   по  пятнадцать  --
восемнадцать  часов  каждые  сутки  --  от  передовой и  на  всем протяжении
оперативных тылов...  Огромная соленая работа и кровь... Только за последние
месяцы погибли десятки  отличных чистильщиков, а  вот в ресторане  я за  всю
войну ни разу не был.
     Просвещая  Фомченко  и Лужнова, я для  пользы  дела, по  воспитательным
соображениям, естественно,  о трудностях не говорил -- если бы рассказать им
все как есть, они наверняка бы скисли.
     Условия  и работка  у  нас  такие,  что  любой бывалый шерлок,  даже из
столичной уголовки, от отчаяния повесился бы на первом же суку.
     В   любом  уголовном  розыске   --  дактилоскопия,  оперативные  учеты,
лаборатории и научно-технические отделы;
     там  на  каждом шагу -- постовой  и дворник, готовые помочь и словом  и
делом. А у нас?..
     Ширина полосы фронта --  свыше  трехсот  километров,  глубина  тылового
района  --  шестьсот с  лишним. На этой огромной территории  сотни  городов,
сотни  узловых и линейных станций;  ежесуточно -- тысячи  передвигающихся  к
фронту и  по  рокадам бойцов,  сержантов  и офицеров,  повсюду леса, большие
чащобные  массивы.  А  жители,   например,  здесь,   в  западных   областях,
запуганные, молчаливые, из них слова дельного, как ни старайся, не вытянешь.
И вся наша техника, кроме личного оружия, -- трофейный Пашин фотоаппарат.
     Причем уголовка имеет дело с самодеятельностью отдельных лиц, а мы -- с
преступниками,  за  которыми  сильнейшее  государство,  которых  готовят  не
полуграмотные  паханы,  а  изощренные  агентуристы,  готовят  в  специальных
школах,   снабжают   легендами,   экипировкой   и   документами   опытнейшие
профессионалы.
     Что  мы   лично  можем  этому  противопоставить?..   Примитив  полевого
контршпионажа:  осмотры  леса,  визуальное  наблюдение,  беседы  с  местными
жителями и засады. Убийственный примитив! И хоть яловая, а телись! Возьми их
всех! Возьми  их теплыми! Умри, но  сделай! Вернее,  как говорит начальство:
сделай и не умирай!
     Разумеется, о  трудностях  я не  калякал, наоборот, умалчивал: я должен
был поддерживать в  Фомченко  и Лужнове высокий  боевой  дух плюс постоянную
готовность.
     Что там у  Юлии произошло, я  упустил,  то  ли  ее  ударило  отлетевшим
дрючком, то ли просто измучилась или подумала  о своей незавидной жизни,  не
знаю, но только, уронив вдруг топор, она заплакала навзрыд, к ней подскочила
пацанка, ухватилась за подол и тоже заревела.
     Они стояли вдвоем  и ревели не стесняясь,  уверенные, что  их никто  не
видит, и я опустил бинокль -- не нужно и неловко, вроде подсматриваешь.
     Еще за глаза, не видя Юлии, а настроился к ней враждебно, неприязненно,
как к немецкой  овчарке, обыкновенной фрицевской подстилке,  но, понаблюдав,
переменился.
     Девчонка... Сирота-недоумок. Мне ее даже стало  жаль. Дура девка,  сама
себе жизнь покалечила.
     По  виду  она  представлялась  мне  с  характером, волевой, и  вот  так
быстренько сломалась. А ведь это только цветочки. Я подумал, каково ей будет
с малышкой здесь, на хуторе, зимой.  Когда все заметет и ни хлеба, ни молока
-- картошка и одиночество. И еще страх.
     Конечно,  по  стране  жили  трудно,  одиноко  миллионы  наших   честных
солдаток, но мне и эту непутевую деваху
     было жаль. Скорей даже не ее, а пацанку -- чем она виновата?
     Свирида я  уже понял. Жлоб, скотина безрогая -- у такого снега зимой не
выпросишь. Собственники они все здесь,  гады,  кто  кого сможет,  тот того и
гложет, но этого горбуна я особенно невзлюбил.
     Впрочем, эмоции эмоциями,  а мне следует  быть  об®ективным. Не затем я
сюда приехал, чтобы кого-то жалеть или ненавидеть.
     Мое дело маленькое.  Мое  дело -- взять Павловского и тех,  кто с  ним,
если, понятно,  они  здесь  появятся.  Причем  старшего группы  и радиста --
живьем, это  как  минимум. Знать бы еще,  кто  из них радист, а  кто старший
группы,   --  третьего   можно  и  не   беречь.   Функельшпиль,  главное  --
функельшпиль!*
     Если появятся -- в том-то и загвоздка! За время наблюдения мои сомнения
нисколько  не  уменьшились. Зачем Павловскому приходить сюда -- что он здесь
оставил?.. Пашины предположения основывались на чистой лирике. Кстати, когда
мы  с Фомченко  и Лужновым приехали сюда, я  спросил  Пашу, прокачал  ли  он
об®ект  засады  с  Эн  Фэ.  Он  не ответил,  и  я понял, что  нет,  это  его
единоличное решение.
     За  прошедшие  двое  суток  мы  ознакомились  с  образом  жизни Юлии  и
Свиридов, точнее сказать, с их суточным рабочим циклом.
     Как только  светало,  жена Свирида и его  мать отправлялись  в деревню,
доили там корову и, надо думать, убирали,  ухаживали за своей скотиной. Часа
полтора спустя они возвращались с  ведром молока и  приводили лошадь -- даже
ее на всякий случай,  чтобы не  отобрали,  не  увели наскочившие аковцы  или
немцы, на ночь не решались оставлять на хуторе.
     Свирид с самого  рассвета  возился  по хозяйству,  и  Юлия около  своей
хатенки  тоже  возилась.  Работали все трое Свиридов и Юлия  с  крестьянской
жадностью, почти без отдыха, до поздних сумерек. Вечером  лошадь отводили  в
деревню и опять приносили в ведре надоенное молоко. В отсутствие Свирида его
мать или жена подбрасывали Юлии что-нибудь из продуктов, но в хате у нее или
даже поблизости лишней минуты не  задерживались -- боялись  горбуна. И  Юлия
тоже его боялась и наверняка недолюбливала, скорее даже ненавидела.
     Итак, двое суток  наблюдения не дали  нам ничего,  кроме ознакомления с
образом  жизни Юлии и семейства  Свиридов  и уяснения  отношений между ними.
Никто из посторонних не появлялся, ничего представляющего для нас интерес не
происходило, и сама Юлия из поля зрения никуда не отлучалась.
     ----------------------------------------
     * Функельшпиль (арготизм от Funkspiele) -- радиоигра.
     ---------------------------------------------------------------
     Интуиция --  великая вещь, а  чутье мне подсказывало:  зря здесь  время
теряем. Я  определенно  чувствовал  --  пустышку  тянем.  Понятно,  чтобы не
размагничивать Фомченко и Лужнова, я виду не подавал, наоборот, держался все
время  "бодро-весело"  и  на  каждом шагу демонстрировал абсолютную  веру  в
перспективность и  успех нашей засады. Я  поддерживал их не только морально,
но  и  физически:  спать  разрешал  дольше,  чем  себе, да и еды  подсовывал
побольше.
     Когда  стемнело,  я еще раз  обговорил  с ними все  возможные  случаи и
сигналы  взаимодействия,  мы спустились  с чердака  и  опять расположились в
кустах  по  обе стороны Юлиной  хатенки. Ночь наступала холодная,  росистая,
небо вызвездило  ярко, как на  юге,  и, оглядывая Млечный Путь, я решил, что
если  завтра  приедет  Паша  -- он  собирался сам привезти нам  продукты, --
выскажу ему без утайки то, что думаю, свои сомнения и несогласие и потребую,
чтобы он немедленно доложил  все  Эн  Фэ. Он доложит: дружба дружбой, а дело
есть дело, и я не мальчик -- пусть с моим мнением тоже считаются!
     Фомченко  почему-то прибыл  сюда  без шинели, и  я  навязал  ему  свою,
старенькую, без погон  --  Паша называл ее "инвалидской". Дорого бы я сейчас
дал  за эту  изношенную старушку или  за любую другую! Поверх гимнастерки на
мне  была  только  плащ-палатка,  а  холодало  с  каждым  часом  совсем   не
по-летнему, и уже к полуночи я дрожал как цуцик.
     И тут я подумал, что мы здесь  можем -- за здорово живешь! -- просидеть
понапрасну до белых мух, и такая тоска ухватила меня  за  душу, просто  выть
захотелось...
     Нет, я  не мальчик и молчать не буду.  Даже перед генералом!.. А  Эн Фэ
при  случае обязательно  спрошу: "Зачем  меня запятили в эту  засаду -- блох
задаром  кормить?..  Или геморрой  отращивать?..  А  на  большее  я  что  --
неспособный?.."
     Я  молчать  не  стану, я  ему  прямо  скажу:  "Некачественно вы ко  мне
относитесь! Что я вам --  троюродный?!  Это же  всего-навсего тренировка  на
бездействие,   на   усидчивость!   Зачем   она   мне?..  Это   задание   для
прикомандированных, для стажеров!.."


        55. ПЕРЕГОВОРЫ ПО "ВЧ"

     Ночь  кончалась, было без  двадцати минут пять,  когда в  кабинете, где
находились Егоров, Мохов и Поляков, в очередной раз зазвонил телефон"ВЧ",  и
Егоров взял трубку.
     --  Генерал  Егоров?  --  раздался  в  сильной  мембране  слышный  и  в
нескольких метрах от аппарата голос Колыбанова.
     -- Я вас слушаю.
     -- Где вы находитесь?!
     -- Не понимаю,  -- невольно усмехнулся Егоров. -- Вы звоните мне сюда и
спрашиваете -- где?.. В отделе контрразведки авиакорпуса.
     -- Они  работают у вас  под носом!!! -- возбужденно закричал Колыбанов;
обычно невозмутимый, он задыхался от волнения.  -- Вот... передо мной  текст
последнего  перехвата по  делу  "Неман"... Слушайте  внимательно!..  "Личным
наблюдением... на  аэродроме в Лиде обнаружено самолетов... "ИЛ-2" пятьдесят
три,  "ЛА-5" сорок  восемь, "ПЕ-2"  тридцать шесть,  "ЯК-9"  пятьдесят один,
"ЛИ-2"  семь, "ПО-2" четырнадцать..." Вы слышите?! Они работают  у  вас  под
носом!!!
     Егоров налился кровью и, тяжело дыша, молчал. Сидевший в  метре от него
Мохов пробормотал: "Этого еще не хватало!" -- и  огорченно  покачал головой.
Поляков, только  что прилетевший из Вильнюса, сидя за  приставным  столиком,
продолжал быстро писать, он не поднял головы, только часто пошмыгал носом.
     В чувствительной  мембране аппарата  "ВЧ"  голос  Колыбанова звучал так
интонационно отчетливо, будто он говорил не из далекой Москвы, а из соседней
комнаты. И Егоров явственно представлял себе его, невысокого, худощавого, со
спокойным смугловатым лицом, в генеральском кителе с орденскими планками и в
брюках навыпуск.  Выдержанный и корректный Колыбанов еще ни  разу не был так
резок с Егоровым, ни разу не был в таком возбуждений, и Егоров почувствовал,
что дело тут не только в последнем перехвате и наблюдении за аэродромом; это
наверняка не все.
     Мохов помог Егорову  открыть портсигар и, как только тот взял папиросу,
зажег спичку.
     -- Генерал-полковник  только  что звонил из Ставки, --  после недолгого
молчания  уже обычным спокойным тоном продолжал Колыбанов. -- Он  выезжает и
приказал, чтобы вы ожидали у аппарата его звонка.
     -- Слушаюсь,  --  глухо  проговорил Егоров;  вид  у  него  был довольно
подавленный.
     --   Полагаю,  предстоят  серьезнейшие  об®яснения,  и  более  того  --
неприятности! Делом "Неман" занимается сам... Вы меня понимаете?
     -- Да...
     Колыбанов помедлил и неожиданно сказал:
     --  Алексей  Николаевич, я не  буду  докладывать  о последнем перехвате
генерал-полковнику до его разговора с вами. Так, наверно, будет лучше.
     Егоров сделался багровым.
     --  Товарищ  генерал, --  не принимая предложенного ему  неофициального
тона, строго произнес он.  -- Я не слабонервный и  не нуждаюсь в одолжениях!
Перехват  по  делу,  взятому  на   контроль  Ставкой,  вы  обязаны  доложить
генерал-полковнику немедленно!
     --  Ну смотрите,-- примирительно  сказал Колыбанов. -- Я  думал  прежде
всего о вас.
     -- Я это понял! Благодарю!
     Егоров положил трубку, и буквально  в следующее мгновение  телефон "ВЧ"
зазвонил опять.
     -- Егоров?..  Что  нового?  --  послышался  в трубке  голос  начальника
Главного управления контрразведки.
     -- Результативного, товарищ генерал, к сожалению, ничего. Мы делаем все
возможное...
     -- Я  буду  у  вас днем.  Какая  еще  помощь  вам  может быть экстренно
оказана?
     --   Экстренно?..  Оперативный  состав  контрразведки  и  прежде  всего
чистильщики. Очень желательны опознаватели! В первую очередь по Варшавской и
Кенигсбергской разведшколам, особенно по радиоотделениям.
     --  Обещаю!  В  ближайшие  часы  на  других  фронтах  будут  собраны  и
доставлены на аэродромы Вильнюса и Лиды до трехсот офицеров контрразведки...
И  не  менее пятидесяти  чистильщиков...  Опознавателей много  не обещаю, но
всех, кого сможем безотложно собрать, немедленно доставим... Все прибывающие
должны  быть  задействованы  с  ходу, без  малейшего  промедления!  Офицеров
контрразведки  используйте только  в качестве  старших  оперативно-розыскных
групп смешанного состава.
     -- Мы так и сделаем.
     --  До их прибытия все  привлекаемые в состав  этих  оперативных  групп
должны  быть  собраны  в   Вильнюсе  и  Лиде   на  аэродромах   и  тщательно
проинструктированы.
     -- Слушаюсь.
     -- Чем еще вам можно помочь?
     --  Очень желательны  подвижные  пеленгаторные установки. Хотя  бы  еще
десяток.
     -- Обещаю! Какова готовность войсковой операции?
     -- Плюс два с половиной.
     -- Не позже утра сделайте -- час, максимум полтора.
     -- Товарищ  генерал,  я  должен  еще раз  заявить: мы  против войсковой
операции в течение ближайших двух суток. Мы настоятельно...
     --  Не   надо  мне  это  повторять!   --  В  голосе  генерал-полковника
почувствовалось  раздражение.  -- Я  и  сам не склонен ее форсировать...  Но
обстоятельства могут вынудить... Ваши  соображения по "Неману"  в