старший лейтенант. -- Идемте,
возьмете представителя комендатуры. И немедленно выезжайте!
     Когда они обогнули здание отдела, он показал  Андрею высокого нарядного
офицера,  стоявшего  к   ним   спиной   невдалеке   от   крыльца,   а   сам,
взволнованно-озабоченный, тут же исчез.
     В офицере  Андрей узнал помощника  военного коменданта города, молодого
статного капитана с выразительными продолговатыми глазами на тонком красивом
лице.
     Когда,  впервые  заехав здесь,  в Лиде,  в  комендатуру,  Андрей увидел
капитана, то ему  подумалось, что  где-то когда-то  он  уже  встречал  этого
человека.  Но  как ни силился Андрей, припомнить он не смог,  а спросить  не
решился:
     даже  со  старшими   по  званию  капитан   разговаривал  без  выражения
почтительности  и,  пожалуй, несколько  надменно, а на  Алехина  и вообще не
взглянул;  он  сидел  за высоким  барьером  и,  регистрируя  командировочное
предписание, не поднял глаз от бумаг.
     -- Вот  гусь,  а?.. -- ругался тогда Таманцев: ему капитан  особенно не
понравился.  --  Его  лбом башню тяжелого танка заклинить  можно, а он здесь
окопался! И вознесся -- никого не замечает! Пижон! Тыловая гусятина! Да я на
него облокотился!
     Таманцев стоял в стороне у дверей, к барьеру не подходил и, конечно, не
сказал  Андрею,  что  во  время предыдущего  приезда в Лиду  имел неприятное
столкновение  с  капитаном:  проходя по улице, не  поприветствовал помощника
коменданта, тот остановил его и публично отчитал...
     Торопливо  прожевывая на ходу  и сожалея в душе, что  не удалось попить
"какавы", Андрей подошел к капитану и, козырнув, проговорил:
     -- Т-товарищ к-капитан, в-вы из к-комендатуры?.. Идемте с-со м-мной...
     Хижняк, обежавший здание с другой  стороны,  уже успел сесть в машину и
завести мотор.  Став на подножку, Андрей шепотом официально сообщил ему, что
к тринадцати ноль-ноль, то есть через сорок минут,  им надлежит  быть  южнее
Каменки -- Хижняк крепко выругался -- и приказал жать на всю железку.
     Возможно, надо было предложить помощнику коменданта сесть в кабину,  но
пока Андрей говорил с Хижняком, капитан, помедлив, залез в кузов и устроился
там  на ящике.  Нарядно-осанистый, в отличной  форменной  фуражке  с  черным
бархатным околышем,  он, возвышаясь над  бортами,  явно бросался  в глаза, и
Андрей, помня указание Алехина -- прибыть в назначенное  место, не привлекая
по дороге чьего-либо внимания, -- велел:
     -- С-сядьте ниже, к к-кабине!
     Капитан  послушался  и не  торопясь  и,  как показалось юноше, с весьма
недовольным видом опустился на грязные доски  кузова.  Андрей не сел -- упал
рядом: полуторка, резко набирая скорость, рванулась как подхлестнутая.
     Женщины с корзинками и сумками тянулись с базара;
     проехал "додж", полный шумных танкистов в черных шлемофонах; у большого
костела  в тени каменной ограды теснились прихожане; громыхая по  булыжнику,
медленно катилась телега с привязанной к  задку комолой коровой; со  станции
доносились гудки паровозов; высоко-высоко,  еле различимые в солнечном небе,
барражировали истребители.
     Город жил своей обыденной жизнью, ничуть  не подозревая, что в этот час
тысячи бойцов,  сержантов и  офицер ров изготовились к проведению крупнейшей
войсковой операции. Еще  большее число военнослужащих,  как сказал Таманцев,
участвовало в чрезвычайных  розыскных  и  проверочных  мероприятиях по  делу
"Неман". И среди этих  многих тысяч лишь офицеры контрразведки знали о рации
КАО,   о   стратегическом   значении   разыскиваемой   группы,  знали   суть
происходящего, и от сознания, что и он, Андрей  Блинов, принадлежит к  числу
столь  немногих  избранных, юноша  чувствовал себя  счастливым  и необычайно
сильным.
     Хижняк  старался  вовсю: они  стремглав  пролетели  по  улицам и  через
какие-то минуты, оставив город позади, мчались по шоссе.
     Капитан трясся в кузове  подле  Андрея с тем же горделиво-важным видом,
что  и в комендатуре. На  нем был складный, прямо с  иголочки китель с  ярко
сверкавшими  на  солнце  золотистыми погонами  и пуговицами,  светло-синего,
довоенного сукна  брюки  и  новенькие сапоги с  длинными узкими  голенищами.
Подшитые ровнехонько, свежее свежего  манжеты виднелись из  рукавов; складки
на брюках  были отутюжены;  от  лакированного  козырька фуражки и до черного
зеркала сапог все на капитане было новенькое, аккуратное, блестящее и весьма
неуместное в старом, видавшем виды кузове.
     Чтобы  не  запачкать  костюм, он,  подложив  под себя шелковый  носовой
платок, сидел  в  метре от бочонка с бензином  и старался  одеждой ничего не
касаться; дважды он поглядывал на часы, как бы давая понять, что  человек он
занятой и у него на счету каждая минута.
     Андрей дружелюбно посматривал  на капитана  и даже улыбнулся, собираясь
заговорить, но тот и взглядом не удостоил его.
     Вспомнив вдруг о письме  матери, Андрей вынул его -- когда еще выдастся
свободная  минута? -- и начал читать. При этом он скосил глаза и увидел, что
капитан демонстративно смотрит в другую сторону.
     Письмо матери Андрея  и  порадовало,  и  опечалило, и вызвало некоторую
досаду.
     Сережка Кузнецов  был отличный мальчишка, а в  Милочку Андрей в  первом
классе действительно влюблялся,  и  не верилось, что  их уже нет, как  нет в
живых и еще семи его одноклассников.
     Хлопоты     матери    удивили    Андрея    своей     неуместностью    и
безосновательностью.  Боже  мой, чем  она  озабочена?!  "Ножки",  "чулочки",
"посылочка с продуктами"...  Он, Андрей, участвует в  розыскных мероприятиях
стратегической  без преувеличения  важности,  занимается  делом,  взятым  на
контроль Ставкой Верховного Главнокомандования, а тут... ерунда, какая может
прийти  в голову, наверно, только женщине,  и  то  гражданской.  "Мещанство,
тыловое мещанство..." -- огорченно подумал Андрей.
     И еще обижается, что он редко пишет. Да знала бы она... Самое  обидное,
что он даже намеком не может сообщить ей, чем занимается.
     Сунув письмо матери в карман, Андрей взглянул  на часы  -- было  начало
второго, -- привстав, перегнулся в кабину и громко сказал:
     -- Х-хижняк, м-мы опаздываем... Ж-жми, дорогой, ж-жми!
     -- А я что делаю?! -- свирепо закричал Хижняк.
     Андрей  с озабоченным  видом  сел  на место.  То,  что они не  успеют к
назначенному Алехиным времени, стало ясно еще на аэродроме -- выехали позже,
чем  следовало.  Но  теперь  это  Андрея  по-настоящему обеспокоило,  и он с
тревогой думал о возможных последствиях их вынужденного опоздания.
     Это был, наверно, самый  ответственный день  в его жизни, главной своей
задачей он сейчас полагал не допустить и малейшей ошибки  и, естественно, не
мог не волноваться.
     Хотя Хижняк знал дорогу и ориентировался не хуже его,
     он на  всякий случай смотрел вперед, несколько  раз  перегибаясь  через
борт, с  опаской поглядывал на скаты (будто это могло что-нибудь дать) и все
время со страхом прислушивался к шуму мотора: вдруг  откажет -- и  тогда они
вообще не доедут до места.
     Капитана же  словно  ничто не интересовало. Он смотрел с холодно-важным
безразличием  и  каким-то   недовольством,  его  взгляд,   ни   на   чем  не
останавливаясь,  безучастно скользил  по  перелескам, чересполосице полей  и
редким хатам, и лицо, как казалось Андрею, говорило: "Борьба со шпионажем?..
Подумаешь, эка невидаль? Я и не такими делами занимаюсь!.."
     "А все-таки я его где-то  встречал!" -- размышлял Андрей, подпрыгивая в
кузове и  опираясь  руками, чтобы  смягчить толчки; ощущение,  что он прежде
когда-то видел этого человека, не оставляло его, но вспомнить: где? -- он не
мог, а заговорить не решался.


        68. ПОМОЩНИК КОМЕНДАНТА

     Между тем  капитан  всю  дорогу переживал, как  неудачно сложился  этот
праздничный для него день. Размышлял он  при этом невесело и вообще о  своей
службе в комендатуре, где  после  ранения, как ограниченно годный, он торчал
уже два месяца,  тоскуя  по родному батальону  и  поминая  недобрыми словами
немецкую пулю, медицину и отдел кадров.
     На восемь  часов вечера у него  было условлено  свидание с девушкой  из
эвакогоспиталя,  в котором  он весною  лежал.  Для  этой  гордой и, как  ему
казалось, неприступной ленинградки  с погонами лейтенанта медицинской службы
он был вовсе не  грозным помощником коменданта города, надменно-официальным,
каким  его  знали военнослужащие,  а  просто Игорем,  излишне самолюбивым  и
обидчивым, но симпатичным, а главное,  интересным и -- в последнее время  --
желанным парнем. Так, во всяком случае, она  его понимала и так говорила, не
зная, впрочем, о нем, пожалуй, самого  существенного, того сокровенного, что
он тщательно на войне от всех скрывал.
     Еще позавчера  при последней  встрече  они договорились, что  он придет
сегодня к восьми часам, и  больше  она ничего не сказала. Но от ее ближайшей
подруги -- строго по секрету -- он узнал, что у Леночки ныне день рождения и
будет небольшое  торжественное застолье  -- кроме  него, приглашены еще  две
подружки,  а также начальник  ее  отделения,  молодой  красавец  грузин, как
говорили,  талантливый хирург, к тому же  игравший  на гитаре и вызывавший у
помощника коменданта острую неуемную ревность.
     В его жизни это было не первое сильное увлечение.
     Перед войной он влюбился в одну будущую актрису, студентку театрального
института,  и других девушек не замечал. Однако осенью сорок  первого, когда
он  уже  находился  на фронте,  связь между ними внезапно прервалась  -- она
уехала  в  эвакуацию  и  как в воду  канула. Болезненно переживая, он многие
месяцы  пытался  ее  разыскать, увы,  безуспешно, она  же,  очевидно,  и  не
пыталась:  знала  его московский  адрес,  однако  среди писем,  пересылаемых
матерью, от нее ничего не было.
     Позже, под Сталинградом, он увлекся по-настоящему переводчицей из штаба
дивизии, приехавшей на  пару часов в  полк опросить немцев,  захваченных его
ротой. За ужином они разговорились; она оказалась москвичкой и более того --
училась в соседнем с его домом институте.
     Спустя неделю он  отправил  ей  с оказией шутливую несмелую записку, не
рассчитывая  получить  ответ,  но  она  ответила  хорошим,  теплым  письмом.
Переписка продолжилась, они обменивались дружескими посланиями каждую неделю
и к моменту окружения немецкой группировки уже перешли на "ты".
     В середине декабря была еще одна  чудесная встреча, когда его вызвали в
штаб  дивизии и затем  он гулял с ней морозной ночью несколько  часов. Мела,
крутила свирепая поземка, в отдалении размеренно била корпусная  артиллерия,
из темноты время от  времени  слышались окрики  часовых.  Трижды заснеженную
степь вокруг ярко освещали САБы*, сбрасываемые  немецкими  самолетами, и  он
видел рядом ее пунцовое от мороза, прекрасное  лицо. Она была в валенках и в
полушубке поверх  ватного костюма, а  он, являвшийся перед тем к начальству,
-- в шинели и в сапогах. Чтобы не замерзнуть, они  непрерывно ходили  и даже
грелись  пробежками,  и все  же он продрог  до костей, но был  счастлив  как
никогда.  В  конце  этого сказочного,  так  запомнившегося ему свидания  она
предложила, если позволят обстоятельства, встретить Новый год вместе.
     Эта идея захватила его. По счастью, полк вывели во второй эшелон, и все
складывалось как нельзя  благоприятно. Он понимал: ей легче  отлучиться, чем
ему  оставить  на ночь роту.  Вместе с ординарцем он  вылизал  земляночку  и
выпросил  на  эти  сутки у других ротных  лучшую  в полку табуретку и вполне
приличный несамодельный стул. Как
     раз в это  время  один  из офицеров, ездивший с машиной  в  дальнюю, за
сотни  километров   командировку,  привез  заодно  с  севера  три  елки.  По
приказанию командира полка их роздали по веточке во все землянки и блиндажи,
и ему досталась небольшая, короткая, но густая пахучая лапа. Поставленная на
крохотном   самодельном   столике   под   журнальным  портретом   Верховного
Главнокомандующего, она стала главным и редкостным украшением -- в безлесной
степи, вблизи от передовой о елке можно было только мечтать.
     ----------------------------------------
     *  САБ  --  светящая авиационная  бомба,  предназначенная для освещения
местности.
     ---------------------------------------------------------------
     31 декабря с сержантом  из его роты, ехавшим по делу в штаб дивизии, он
отправил  переводчице  только  что  врученную ему  посылочку  -- подарок  от
тружеников тыла:
     флакон  духов,  шерстяные  варежки  и   пачку  печенья.  Внутрь  вложил
торжественно-шутливое приглашение,  написанное  "высоким  штилем".  В  самом
конце  предложил: если она пожелает, его "верный  оруженосец" (имелся в виду
сержант) будет ее сопровождать.
     День  минул, и, томясь  ожиданием, он то и дело  выходил из  землянки и
всматривался  в темноту в том направлении, откуда они должны были появиться.
Он  ни  разу не звонил ей в дивизию, зная, что разговоры  могут слушать и от
нечего делать  слушают  телефонисты, и  никак не желая  делать  сокровенное,
дорогое достоянием  чужих ушей. В одиннадцатом часу, однако, не выдержав, он
соединился через  полк с дивизионным  коммутатором и, не зная номера, назвал
фамилию майора, ее  начальника, к которому он с самого начала без каких-либо
к тому  оснований  ее ревновал. Ответил чей-то юношеский  тенор, но  там,  в
штабном  блиндаже, было весело, возможно,  уже выпивали,  звучали оживленные
голоса,  в  том  числе и женские. Он попросил майора,  но когда тот подошел,
сразу  положил  трубку:  ему  явственно  показалось,  что  среди  других  он
расслышал и ее радостный голос, -- от обиды и огорчения он чуть не закричал.
     Это  было  настолько чудовищно неожиданным,  что немного погодя, утешая
себя,  он подумал, что  от  штаба дивизии  до его землянки каких-нибудь пять
километров и за полтора с лишним часа она еще вполне  может успеть, особенно
в сопровождении сержанта.
     Успокоение,  однако,  оказалось недолгим. В  двенадцатом  часу,  вызвав
ординарца, он хватил  с ним  по стакану  неразбавленного спирта и  в  полном
молчании  принялся  есть  с таким  ожесточением,  будто главным теперь  было
уничтожить все припасенное и добытое  не без труда на этот праздничный ужин.
Они усиленно работали челюстями, когда вернулся наконец сержант,  ввалился в
землянку усталый, озябший и, прикрыв за собой дверь, молча и виновато достал
из вещмешка посланную с ним посылочку.
     В  первое мгновение капитан (он тогда был еще старшим лейтенантом), уже
охмелевший, буквально задохнулся в приступе  ревности, обиды  и оскорбления,
окончательно  поняв, что она  действительно предпочла ему другого или просто
другое общество. Схватив перевязанный красной ленточкой  сверток, он вбросил
его в раскаленную железную печурку и в душе проклял ее.
     Он подумал, предположил плохое, а случилось самое худшее: прошлой ночью
ее убило в соседнем полку, разметало на кусочки  прямым попаданием снаряда в
штабной блиндаж. Какое-то время он ходил совершенно потерянный.
     Влюбился  он, стало  быть, не впервые, но такого, как теперь, с ним еще
не случалось.
     Верно, только из-за Леночки смирился  он на время со столь постылой ему
комендантской должностью,  решив  потерпеть  еще  месяц-другой и  лишь тогда
добиваться  переосвидетельствования  и  снятия  ограничения, в  чем  ему уже
дважды отказывали. Он  был непоколебимо убежден, что во время войны  мужчины
должны воевать, а находиться в  тылу, имея руки и ноги, постыдно. Поэтому-то
он и отказывался категорически от  оформления  брони  и  демобилизации, чего
добивались настойчиво в Москве его именитые педагоги.
     Отношения  с  Леночкой  развивались  так,  что  вот-вот  ему  следовало
высказаться, об®ясниться, соперничество грузина по-настоящему беспокоило,  и
сегодняшний вечер имел потому особое значение.
     Узнав про день рождения, он помчался наутро к портному, который шил ему
парадную  форму, и  просил  все ускорить и сделать  на  сутки раньше.  Чтобы
стимулировать  срочность,  пообещал сверх условленной платы  еще консервы из
своего доппайка и сахар.
     С этим костюмом вообще  было  немало  хлопот. Отрезы он  получил еще  в
полку  до  ранения,  потом  обменял  их  с  придачей на лучшие  -- довоенной
выработки сукно -- у старика интенданта, который польстился на его трофейный
"вальтер"  в  генеральской  кобуре  и пристал  как  с ножом  к  горлу. Потом
недоставало  бортовки  для  кителя  и достойных  золотых  пуговиц, не было и
хорошего надежного мастера. И лишь неделю назад все наконец устроилось.
     Сегодня  рано утром по дороге  в комендатуру он заскочил к портному еще
раз напомнить, что к вечеру -- кровь из носа! -- костюм должен быть готов. К
его удивлению и
     радости, пошитый китель, сверкая пуговицами и погонами,  уже красовался
на манекене, а брюки отглаживались тяжелым утюгом.
     Этого  лохматого  старикашку  с его невероятным местечковым акцентом  и
вечной   каплей   на   кончике   носа,  угодливо-старательного,  как  и  все
ремесленники  здесь, в  Западной Белоруссии, знакомые  офицеры рекомендовали
как хорошего мастера. Сшитый им  костюм превзошел, однако, все  ожидания.  И
брюки  и  китель  сидели на  капитане  без единой  складки или морщинки, как
вточенные,  на удивление эффектно облегая  его  отличную  фигуру.  Это  было
произведение   настоящего    искусства,    работа,   вполне   достойная   не
провинциального  портного,   а   столичного,  генеральского,  если  даже  не
маршальского.
     Единственно,  что  оставалось -- проколоть  и заштуковать  дырочки  для
орденов, о чем он и сказал.
     -- Пять минут! -- с готовностью воскликнул старик.
     Но  сделать  это  следовало аккуратно, с  предварительной  прикидкой  и
разметкой  на груди  кителя.  И капитан попросил старика через час прийти  в
комендатуру, где в сейфе он хранил свои награды: как и оружие, держать их на
частной квартире не рекомендовалось.
     К боевым орденам  и медалям у капитана было  самое пиететное отношение.
Он считал, что  надевать их  надо только по большим  праздникам,  три-четыре
раза в год, чтобы не принижать, не опрощать повседневной  ноской. Для будней
же были учреждены орденские планки, до фронта они, правда, еще не добрались,
но  в Москве  их доставали,  и  капитан в письмах  домой  настойчиво  просил
раздобыть.
     Навестивший  его  незадолго перед  тем  отец --  начальник  политотдела
гвардейского танкового  корпуса на соседнем  фронте -- привез ему в  подарок
отменные хромовые сапоги и форменную офицерскую фуражку, так что  экипирован
он теперь был на славу.
     Чтобы "обжить"  китель  и  брюки и  чувствовать  себя  в  них к  вечеру
привычно  и   непринужденно,  капитан   не  стал  их   снимать,   а   старое
обмундирование завернул в газеты  и занес к себе на квартиру. Из-за этого он
опоздал на  какие-то минуты и, когда появился в кабинете коменданта, где уже
были собраны офицеры, получил замечание от майора, а далее  все пошло совсем
наперекосяк.
     Выяснилось, что особистами --  так он про себя называл контрразведчиков
-- проводится  какое-то ответственное мероприятие, или "операция", и офицеры
комендатуры  до специального  распоряжения  поступают  в  полное  подчинение
контрразведки. По окончании совещания всем  надлежало ехать к месту сбора --
на аэродром.
     Второй день происходило нечто необычное. Еще  вчера утром в комендатуру
приехал гарнизонный особист и строго конфиденциально сообщил  офицерам,  что
разыскивается  группа неизвестных, представляющих особую опасность, и, вынув
листок бумаги, описал ориентировочно  внешность двоих, вернее фигуры, рост и
возраст,  сказал,  что  один  из них предположительно  говорит  с украинским
акцентом.
     Майор, хронический язвенник, отиравшийся  в комендатурах четвертый год,
все  знавший и понимавший, заметил отсутствие особых индивидуальных примет и
приблизительность  описаний внешно