одошел к ней в тот вечер и я.
     -- Мамаша!..
     Она не  остановилась и  даже  не обернулась,  и я,  догнав,  взял ее за
локоть.
     -- Что вы здесь делаете?.. Документы какие-нибудь у вас есть?..
     Лишь когда я достал из кармана  и подержал перед  ее глазами  армейское
офицерское  удостоверение  личности,  она  наконец  прореагировала: вытащила
из-за пазухи грязный, замасленный мешочек и, доверчиво  отдав его мне, пошла
дальше вдоль путей. Я вновь догнал ее и остановил.
     В  мешочке, кроме паспорта на  имя Ивашевой Анны Кузьминичны, выданного
перед  войной  в  Орше, справки об эвакуации из этого города  и профсоюзного
билета, находились две  похоронные  на старших сыновей,  измятые  солдатские
письма-треугольнички от младшего --  Владимира (его-то она и звала, бродя по
станции) со штампами полевой почты и военной цензуры, выписка из истории
     болезни и справки  двух психиатрических  больниц,  где она лечилась. Ни
один документ не вызывал подозрений.
     Она  уже  прижилась  на  станции;  ее  охотно подкармливали в  воинском
продпункте и откровенно жалели.
     Ночью, подробно докладывая по "ВЧ"  Полякову обстановку на  станции,  я
упомянул и об Ивашевой.
     -- Ее  надо  в больницу, --  заметил  он.  -- Подскажи  коменданту  или
начальнику милиции. На станции, во всяком случае, ей делать нечего.
     На  другой  день  в  комендатуру  пригласили  городского  психиатра  --
благообразного старикана с круглыми очками в металлической оправе на отечном
усталом лице.
     Он  ознакомился  с  медицинскими  документами  Ивашевой  и  около  часа
осматривал ее, пытаясь разговорить и ласково  называя голубушкой и  милушей.
Все  положенные  при ее  диагнозе симптомы,  рефлексы  и синдромы  оказались
налицо.
     Я тем  временем  в  соседней  комнате,  еще  раз проверив ее документы,
прочитал  и  письма.  Это  были  трогательные своей искренностью  и  любовью
послания  молоденького сержанта-фронтовика своей  психически больной матери.
Осмотрел я  и заплечную торбочку Ивашевой: куски  хлеба, грязный до  черноты
носовой платок, такие же грязные,  жалкие тряпки -- белье,  немножко сахара.
Все это держалось вперемешку, нормальный человек никогда бы так не положил.
     -- Случай ясный, -- сказал мне доктор после ухода Ивашевой. -- Место ей
в  колонии  для хроников, но таковой, увы,  не имеется: сожжена немцами... В
больницу же взять ее не можем: на всю область у нас шестьдесят коек, -- сняв
и протирая носовым платком очки, сообщил  он. -- На очереди сотни больных, и
мест  не  хватает даже для буйных... А она совершенно безвредна... Ко всему,
при  ее  бредовом  восприятии  действительности,  при ее постоянной  надежде
встретить сына, изолировать ее было бы  просто, знаете  ли,  бесчеловечно...
Пережить  такое...  Потерять  двух  сыновей...  Что  это  для  матери,  нам,
мужчинам, невозможно даже себе представить.
     Бедный  доктор...  Тут  оказался  бессильным  и его  сорокалетний  опыт
врача-психиатра.  Он так и  не узнал, да  если бы ему и  сказать, он едва ли
поверил  бы,  что  все симптомы,  рефлексы  и  синдромы  были  отработаны  и
"поставлены" Ивашевой в кенигсбергской клинике профессора Гасселя.
     Заподозрил ее Таманцев.
     Любопытно, что, увидев Ивашеву впервые, он отдал ей свой пайковый сахар
и, как он сам мне потом признался, "чуть не прослезился".
     Когда  же она  попалась  ему на глаза  в  четвертый или  пятый  раз, он
уловил, что, проходя мимо теплушек с людьми  и зовя, как и всегда, сына, она
время  от  времени поглядывала на платформы с техникой,  словно считала. Под
вечер  он последовал  за ней  в  город и там на разрушенной улице  еле успел
юркнуть в развалины, вовремя  заметив, как она подняла руку на уровень глаз,
чтобы  при помощи зеркальца, зажатого  в кулаке,  на ходу, не  оборачиваясь,
проверить, не ведется ли за ней наблюдение. Спустя полчаса она вывела его на
окраину  к  старенькому  домишку, где  потом  мы взяли в подвале  радиста  и
передатчик, но уже в ту минуту,  когда, заметив зеркальце, Таманцев юркнул в
развалины,  участь  "Анны  Ивашевой"  (настоящую  фамилию,  имя  и  личность
установить  не  удалось), квалифицированного агента  абвера, судя по  всему,
обрусевшей немки, была решена.
     Я видел ее через неделю  на следствии: абсолютно осмысленный,  холодный
взгляд, поджатые  губы,  гордая  осанка,  во  всем  облике  --  презрение  и
ненависть.  Она  категорически отказалась отвечать  на  вопросы,  молчала до
самого   конца,  однако,   уличенная  показаниями  радиста  и  вещественными
доказательствами, была осуждена и расстреляна.
     Женщина, помешавшаяся после гибели на фронте двух сыновей, --  это была
отличная  оригинальная  маска  с  использованием и  эксплуатацией  великого,
присущего всем нормальным людям чувства -- любви к матери.
     "Ивашева" действовала на  узловых  станциях  в наших оперативных  тылах
ровно  четыре недели.  Страшно  даже подумать,  сколькими  жизнями заплатила
армия за этот месяц ее шпионской деятельности...
     Перед вылетом  из  Лиды  мы с Поляковым все  обсудили и оговорили. Наши
выводы вкратце выглядели так:
     наблюдение   за  движением  эшелонов  ведется  в  Белостоке  или,   что
вероятнее, в Гродно. Это  стационарное  слежение:  маршрутникам или фланерам
продержаться  сутки  и  более  непосредственно  на железнодорожном  узле  со
строгим охранительным режимом практически невозможно;
     наблюдение ведется не одиночкой, а как минимум двумя агентами.
     При перевозке реактивной артиллерии -- "катюш"  -- на  каждой платформе
находится  часовой,  установки наглухо задраиваются брезентами, под  которые
подкладываются дощатые каркасы и  кипы сена,  изменяющие конфигурацию груза.
Так что определить, что  это "катюши", а тем более отличить в эшелоне "М-13"
от  "М-31",  может  только  квалифицированный  специалист с  зорким  глазом,
человек,
     имеющий отличную  военную и агентурную  подготовку, причем полученную в
последние полтора-два года, то есть знающий новую боевую технику.
     И   в  Гродно   и   в  Белостоке   мы  начали  с  выяснения  режима  на
железнодорожных узлах.  Оказалось,  что никто  из  посторонних  не  смог  бы
находиться сколько-нибудь  длительное время  на  путях, в  депо и  служебных
помещениях, оставаясь незамеченным. Парные  патрули военной комендатуры были
ретивы и по-настоящему бдительны; стоило нам потолкаться у эшелонов,  как на
нас обратили внимание и предложили пред®явить документы.  Места ожидания для
гражданских  пассажиров,  перроны и пристанционные территории находились под
круглосуточным наблюдением транспортной милиции и отделений госбезопасности.
Такой  строгий  порядок  и в  Гродно и  в  Белостоке  соблюдался  с  момента
освобождения.
     На  обеих  станциях  меня  не  оставляло  неприятное  чувство  какой-то
виноватости, особенно сильно  я ощущал его в Гродно. На путях там находилось
около  десяти воинских эшелонов; одни прибывали, другие отправлялись,  такой
круговорот не затихал уже второй месяц. Войска и боевая техника  двигались к
фронту, но раньше, чем они туда прибывали,  районы выгрузки и сосредоточения
становились известны противнику.
     Глядя на бойцов и офицеров, ничего не подозревая бегавших у эшелонов, я
то и дело вспоминал, что  разыскиваемые  действуют  у нас в  тылах уже около
месяца, и мурашки ползали у меня по коже.
     После  ознакомления  с  охранительными  режимами  на обеих  станциях  я
утвердился  в  мысли,  что  слежение  ведется  не только  маршрутниками  или
фланерами,  но   и  стационарными  наблюдателями,  причем  скорее  всего  --
железнодорожниками.
     Я   знал  по  опыту,  что  при  восстановлении   советской   власти  на
освобожденной территории  вражеские агенты  стараются проникнуть  в  систему
железнодорожного  транспорта, причем отнюдь не на  какие-либо начальнические
должности.  Они  охотно идут  на  низовую  работу -- составителями  поездов,
смазчиками,  стрелочниками,  что  дает  возможность  постоянного  свободного
пребывания  на  станциях  и общения с  большим  числом  железнодорожников  и
проезжающих пассажиров, в основном, военнослужащих.
     Разумеется, устроиться на железную дорогу стремится не только вражеская
агентура, но и те, кто хочет получить бронь, а также повышенный по сравнению
с нормами для городских рабочих паек и топливо на зиму.
     В  Гродно  и в Белостоке  оказалось  более  шестисот  человек,  имеющих
отношение  ко  всякому  обслуживанию,   техническому  осмотру,  профилактике
ходовой части и переформированию проходящих эшелонов.
     Из  этих  сотен  людей  к  вечеру  мы выявили тринадцать  человек,  чьи
биографии последних  лет представлялись  туманными.  Все  они находились  на
оккупированной  немцами территории и проживали тогда не по месту  настоящего
жительства; никаких  достоверных данных, где именно они были эти годы  и чем
занимались,  не  имелось.  В  анкетах  у двоих  обнаружились  противоречивые
записи, непонятно, как или почему не замеченные работниками отдела кадров.
     Из тринадцати  человек наибольший интерес, на  мой взгляд, представляли
четверо:
     1. Игнаций  Тарновский --  составитель  поездов  станции  Белосток.  По
профессии  --  оружейный механик.  Осенью 1941 года  с группой  инженеров  и
техников  был вывезен немцами  в Германию, где якобы работал на  авиационном
заводе  в   Бремене.  В  июне  1944  года  отпущен   домой,  как  указано  в
автобиографии,    по    состоянию   здоровья.    Однако    при   медицинском
освидетельствовании две недели назад  признан годным для работы на  железной
дороге без ограничений -- никаких болезней у него не обнаружено.  Ни один из
вывезенных вместе с Тарновским в Белосток не вернулся, и никаких известий от
них за все три года не поступало.
     2. Чеслав Комарницкий -- составитель поездов станции  Гродно. В прошлом
офицер польской армии, получивший перед войной высшее военное образование. В
сентябре 1939 года был пленен немцами, но бежал из лагеря, пробрался в Южную
Польшу, где якобы участвовал в движении сопротивления, был взводным, а затем
командиром роты в отряде Гвардии Людовой "Гром".
     3. Его брат Винцент Комарницкий  -- смазчик. В 1937 -- 1942 годах, если
верить анкете,  дорожный  мастер, затем  бежал  в  Южную Польшу  и  будто бы
находился в одном партизанском отряде с Чеславом.
     В письме же, полученном позавчера на станции, утверждалось, что Винцент
Комарницкий  перед войной  и  в  первые  годы  оккупации занимался вовсе  не
ремонтом шоссейных дорог, а служил в дорожной полиции, в так называемой роте
движения. За усердное  пособничество оккупантам  якобы получил две бронзовые
боевые медали и личную  благодарность самого Кучеры,  шефа  немецкой полиции
всей Польши, известного карателя и палача, убитого позже партизанами. Весной
1943 года  Винцент Комарницкий будто бы был направлен из Варшавы в Берлин на
учебу.
     Письмо,  адресованное   начальнику  станции,  оказалось  анонимным,  но
состояло не из общих обличительных фраз, а из конкретных фактов, изобиловало
такими  точными деталями,  что  игнорировать его, отмахнуться и не проверить
тщательно было бы опрометчиво.
     В  Гродно, где у них  не имелось ни жилья,  ни  близких  родственников,
Винцент и  Чеслав появились  спустя неделю после  освобождения. У меня сразу
возникло два основных вопроса: почему их отпустили из партизанского  отряда,
действующего  по  сей  день  в тылу  у  немцев южнее  Кракова,  и  при каких
обстоятельствах они оказались по эту сторону фронта?
     4. Николай Станкевич  --  стрелочник станции Гродно.  В июле 1941 года,
будучи  бойцом  Красной  Армии,  пленен   немцами.   Использовался  ими  как
разнорабочий, а  затем как водитель грузовой автомашины. Летом 1942 года был
арестован  якобы  за  связь  с  партизанами  и  отправлен  в  лагерь  смерти
Треблинка. В апреле 1944 года будто бы умудрился  оттуда бежать,  лесами два
месяца пробирался на восток и в конце июня оказался  в Гродно,  где  у самой
станции его родители имеют домик с участком; отец работает машинистом.
     Почему мы обратили внимание на Станкевича?.. Дело в  том, что Треблинка
была  даже не лагерем для заключения, а комбинатом смерти, где привозимые не
только из Польши,  но  и со  всей  Европы  уничтожались в течение нескольких
часов после прибытия. Тех же немногих, кого оставляли на различных работах и
убивали спустя  недели  или даже  месяцы, обязательно метили. К  вечеру  нам
удалось установить, что  у  Станкевича,  пробывшего  в  Треблинке необычайно
долгий  срок -- почти два года,  -- нет на руке обязательной в таких случаях
татуировки -- личного знака.
     При  поступлении  на  работу  заподозренные  нами  в большинстве  своем
пред®являли  документы,  относящиеся и к  периоду  оккупации,  --  различные
аусвайсы,  кенкарты   и   справки.  Все  эти   бумаги,   выданные  немецкими
учреждениями,  естественно,   не   внушали   доверия;   следовало   выяснить
достоверно, где их владельцы находились и чем занимались в последние два-три
года.
     На восьмерых человек из  тринадцати мы в этот же  день составили полные
словесные портреты для проверки по розыску и  почти на  всех сделали большую
часть необходимых запросов по местам  жительства и пребывания в интересующий
нас период. К сожалению,  две  трети польской  территории еще находились под
властью немцев, что крайне затрудняло нашу задачу.
     В Лиду  я вернулся затемно. Четыре взлета и четыре посадки в один день,
к тому же ужасная болтанка  на  обратном  пути  -- для наземного офицера это
многовато. Меня  мутило, а когда самолет внезапно проваливался, казалось, на
сотни  метров,  все внутри  обрывалось.  С  чувством облегчения я  вылез  на
лидском  аэродроме,  ступил  на   твердую  землю  и  направился   к   отделу
контрразведки авиакорпуса;
     меня шатало, как  пьяного, и более всего хотелось лечь  или же стать на
четвереньки и ухватиться за траву руками.
     Возле здания отдела, патрулируемого  на расстоянии автоматчиками, стоял
десяток автомашин и два разгонных мотоцикла с колясками; дежурили водители.
     У самого крыльца полушепотом  разговаривали  трое  в плащ-накидках; при
моем приближении они  умолкли.  Когда  я  поднимался  по  ступенькам,  дверь
открылась, и  мне  навстречу из  здания быстро  вышел,  скорее даже выбежал,
военный с темной окладистой бородой, в кожаном пальто и форменной фуражке.
     -- Товарищ генерал, мы здесь! -- сообщил ему один из ожидавших.
     Я догадался, что это начальник Управления по охране тыла фронта генерал
Лобов.
     Большое помещение  при входе направо было  полно  прибывшими офицерами;
они  сидели на  скамьях,  негромко разговаривали,  пили  чай,  здесь  же, на
столах, чистили автоматы, брились, некоторые спали прямо на полу.
     В коридоре стояли двое военных в плащ-палатках  и пограничных фуражках,
один  записывал что-то в служебном блокноте, а второй,  когда я поравнялся с
ними, говорил ему:
     -- И  еще выясните, где размещать собак и кто выделяет для  них полевую
кухню? И распространяется ли на них приказ об усиленном питании?
     Егоров и Поляков находились в кабинете начальника отдела -- генерал как
раз докладывал по "ВЧ" в Москву о розыскных мероприятиях по делу "Неман".
     Я  хотел сразу  же прикрыть  дверь, но  подполковник --  он  говорил по
местному  полевому телефону,  -- увидев  меня,  подозвал энергичным жестом и
указал на стул.
     -- Ничем не могу помочь, -- продолжал он  в трубку. --  Товарищ гвардии
полковник, это приказ начальника штаба фронта...  Чем прибывшие  бойцы лучше
ваших летчиков, вы можете  поинтересоваться непосредственно у него... Что?..
Оставьте своих дневальных,  дежурных  офицеров,  но обе казармы  должны быть
освобождены немедленно, подчеркиваю -- немедленно!.. У меня все!..
     По разговору Егорова, по его возбужденному лицу и
     голосу я понял  окончательно, в  каком напряжении они  здесь пребывают.
Генерала, видимо,  в чем-то упрекали  или задавали  неприятные  вопросы;  он
отвечал твердо, уверенно, но проскальзывали оправдательные интонации.
     В заключение, приблизя мембрану к губам, он убежденно сказал:
     -- Заверьте генерал-полковника и  Ставку, что делается все возможное, и
я надеюсь, что завтра, в крайнем случае послезавтра мы их возьмем.
     Положив трубку, он поднялся, пошел к двери и, должно быть только теперь
увидев меня, по своему обыкновению в упор спросил:
     -- Что у  вас?..  Есть  что-нибудь существенное?  Я не  успел ответить,
поднявшись,  только еще  формулировал  ответ,  как  он,  поняв,  что  ничего
существенного у меня  нет, толкнув дверь, шагнул через порог, потом внезапно
обернулся и тут-то  сказал мне, что мы занимались Николаевым и Сенцовым  "за
неимением  лучшего,  за  неимением  более  перспективного",  что  надо  было
прояснить все раньше, не  тратя на  них трое суток. Потом, словно  вспомнив,
быстро спросил:
     -- Лопатку нашли?
     -- Он  только  вернулся  из  Гродно  и  Белостока  и  не  в курсе... --
невозмутимо заметил подполковник.  -- Поисками лопатки занимается  лейтенант
Блинов.
     Генерал рывком захлопнул за собой дверь.
     Я доложил Полякову о результатах работы в Гродно и Белостоке, рассказал
о лицах, заслуживающих нашего  внимания, -- наибольший  интерес он проявил к
братьям Комарницким.
     С его  слов я понял, что  никаких облегчительных новостей по  делу нет.
Москва предложила  провести  войсковую  операцию,  генерал  и  он,  Поляков,
полагая это нецелесообразным, преждевременным, высказались отрицательно. Тем
не  менее  проводятся самые  интенсивные  приготовления. В  Лиду и в Вильнюс
перебрасываются  маневренные группы  девяти пограничных  полков  и  саперные
подразделения. Всего к исходу ночи в обоих районах должно быть сосредоточено
семь  тысяч  человек,  до трехсот  грузовых  автомашин  и  как  минимум  сто
восемьдесят служебно-розыскных собак.
     Поляков  собирался  ехать  на  предварительный   инструктаж  командиров
прибывающих   подразделений.  Он  придавал  большое   значение   тщательному
наставлению всех привлекаемых, особенно армейских офицеров, и предложил  мне
отправиться с ним.
     -- Где же Блинов? --  посмотрев на часы,  сказал он и потянул носом. --
Должен бы уже вернуться. Давай дождемся его и поедем...


        53. ГВАРДИИ ЛЕЙТЕНАНТ БЛИНОВ

     Он вернулся в Лиду на аэродром затемно.
     В  отделе  контрразведки  авиакорпуса  за  наглухо зашторенными  окнами
что-то происходило.
     Снаружи   здание,   как    всегда,   патрулировалось    на   расстоянии
автоматчиками, но против крыльца стояло не две-три автомашины, как обычно, а
семь, среди них полуторка и два "доджа", в том числе генеральский -- Андрей,
подойдя, узнал его по пробоинам в лобовом стекле. В большинстве машин сидели
наготове шофера.
     Андрей притаился в темноте неподалеку от крыльца,  ожидая, когда выйдет
Алехин, чтобы доложить ему о бесплодности поисков, о том,  что рощу обшарили
дважды -- вдоль и поперек, -- но лопатки там не оказалось...
     Зайти  в  здание он не решался.  Более всего  он  боялся встретиться  с
Егоровым.  Он не без  ужаса  представлял себе, как сталкивается с генералом,
как  тот в  упор спрашивает его о лопатке  и, узнав, что она  не обнаружена,
презрительно говорит  Полякову: "Лопатку не  сумел  найти...  Какой  же  это
боевой офицер?! Детский сад, да и только!"
     Медлить с докладом, однако, было нельзя. Хижняк,  как и  ожидал Андрей,
находился  в помещении взвода охраны,  с тыльной  стороны здания. Сидя возле
кухни,  он пил чай и  беседовал с  пожилым бойцом-поваром,  своим  земляком.
Андрей, поманив его рукой, попросил сходить и вызвать капитана.
     Алехин  появился  на  крыльце тотчас --  ждал. Андрей  окликнул  его и,
волнуясь, доложил.
     -- А хорошо искали, тщательно? -- спросил капитан.
     --  3-землю  носом р-рыли!..  --  для  большей  убедительности  словами
Таманцева сказал Андре