Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
рей
обкома
партии и, приехав недавно в Лиду, специально навестил Окулича.
-- Наш мужик, партизанский, -- сказал мне лейтенант. -- Тихий он,
молчаливый... они все здесь такие... -- И, очевидно повторяя чьи-то слова,
строго добавил: -- И пока, мы не очистим область от всей нечисти, они
другими и не будут.
Однако я не сомневался, что Окулич расскажет мне все, что ему известно
о Николаеве и Сенцове, и охотно передаст позавчерашний разговор с ними.
Блинова я оставил в Лиде, поручив ему поиски в городе: в случае встречи
с Николаевым и Сенцовым он должен был задержать их; для этого ему по моей
просьбе выделили двух автоматчиков из комендатуры, и я подробно
проинструктировал его.
С нетерпением я ждал разговора с Окуличем, полагая, что он многое мне
прояснит, и единственно опасаясь, что его, как и вчера, не окажется дома.
Нас трясло и бросало в кабине полуторки; Хижняк, с напряженным лицом
держа руль, гнал по булыжному покрытию на предельной, а я поторапливал его,
и время от времени он возмущенно бросал:
-- Вам-то что!.. Вам на машину плевать!.. Рессоры новые вы достанете?!
Машины гробить вы все мастера!..
За Шиловичами мы свернули с шоссе на грунтовую заброшенную дорогу,
проехали тихонько кустарником, и я велел остановиться.
Хижняк, вытирая пот, вылез из кабины и начал осматривать машину, но я
приказал:
-- Потом! Возьми автомат и за мной!
Оставив его в кустах возле хутора, я направился прямиком к хате.
Яростно лаяла и рвалась на цепи собака. В окне показалось женское лицо,
и тут же на крыльцо вышел мужчина, как я понял, сам хозяин, и, прикрикнув на
собаку, настороженно рассматривал меня. На нем были старенькие, но чистые
рубаха и штаны, ноги босые, лицо небритое, печальное, прямо иконописное.
-- День добрый... Я из воинской части восемнадцать ноль сорок.
Чтобы у него не возникло каких-либо сомнений, я вынул и, раскрыв,
показал армейское офицерское удостоверение личности со своей фотографией. Он
взглянул мельком и молча, с какой-то удручающей покорностью посмотрел на
меня.
-- Скажите, -- приветливо начал я, утирая платком лицо
и лоб, будто перед этим долго шел по жаре, -- если не ошибаюсь, вы
товарищ Окулич?
-- Так... -- растерянно произнес он.
-- Очень приятно... Я здесь в командировке... У меня к вам небольшой
разговор... И хотелось бы умыться и малость передохнуть. Не возражаете?
-- Можна.
Немного погодя я сидел у стола в бедной по обстановке, но чистенькой,
несмотря на земляной пол, хате.
Направляясь сюда, я, между прочим, подумал, что Окулич предложит мне
самогона -- у него ведь имелся "аппарат", -- и заранее решил не
отказываться. Я готов был отпробовать с ним любой гадости в надежде, что,
выпив, он разговорится. Однако не то что выпить, он даже сесть не предложил
-- это сделала, выглянув из-за перегородки, его жена.
Приземистая, рябоватая, она возилась в кухоньке возле дверей, потом
принесла и поставила на стол крынку с молоком -- молча и не налив в стакан
-- и снова скрылась за дощатой перегородкой.
Я был уверен, что Окулич сам расскажет мне о Николаеве и Сенцове, надо
только его разговорить, и сразу доверительно сообщил, что часть моя стоит в
Лиде, мы занимаемся охраной тылов фронта, боремся с бандами и дезертирами.
Дело это нелегкое, и очень многое зависит от помощи населения.
Окулич сидел на лавке по ту сторону стола, подобрав под себя босые
ноги, и молча слушал, и словом не поддерживая разговор. Я сам налил в стакан
молока, сделал глоток и, похвалив, непринужденно продолжал:
-- Вы, очевидно, нездешний? Откуда родом?
-- Из Быхова, -- сказал он; у него был негромкий глуховатый голос.
-- Могилевский... А здесь давненько?
-- Третий год.
-- И при немцах здесь жили? -- Я обвел взглядом хату.
-- Тут.
-- А не боязно? -- улыбнулся я. -- На отшибе-то, у леса?
Окулич неопределенно пожал плечами.
На божнице в переднем углу стояли иконы, католические, хотя Окулич был
родом из области, где эта религия среди белорусов не распространена. И что я
сразу себе отметил -- ни одной фотографии на стенах, никаких украшений или
картинок.
Я рассказал ему о Могилеве, где после освобождения мне пришлось
побывать, о разрушениях в городе и перевел разговор на жизнь здесь -- в Лиде
и в районе. Он слушал
молча, глядел скорбными, как у мученика, глазами, даже на самые простые
вопросы отвечал не сразу и односложно, беседа с ним явно не ладилась. Может,
он мне не доверял?.. Он не прочел, не рассмотрел толком мое удостоверение
личности, может, надо ему представиться еще раз?
-- А это что -- католические? -- глядя на иконы, полюбопытствовал я.
-- Няхай...
При этом он сделал вялый жест рукой: мол, не все ли равно?
-- В Лиде мне сказали, что вы были связаны с партизанами. Надеюсь, что
и нам вы поможете... Прочтите, пожалуйста...
Из кармана гимнастерки я достал и, развернув, положил перед ним на стол
другое, подробное удостоверение. Он нерешительно взял и принялся читать.
В документе говорилось, что я являюсь офицером войск по охране тылов
фронта, и предлагалось всем органам власти и учреждениям, воинским частям и
комендатурам, а также отдельным гражданам оказывать мне всяческое содействие
в выполнении порученных заданий. На листке удостоверения имелись моя
фотография, две четкие гербовые печати и подписи двух генералов: начальника
штаба фронта и начальника войск по охране тыла фронта.
Медленно все прочитав, Окулич возвратил документ и удрученно посмотрел
на меня.
-- Скажите, пожалуйста, -- пряча удостоверение, сказал я. -- Вы здесь
на этих днях... сегодня, вчера или позавчера, посторонних кого не видели?
Гражданских или военных? Никто к вам не заходил?
-- Не, -- помедлив, сказал Окулич, к моему немалому удивлению.
-- Может, встречали здесь кого?
-- Не.
-- Припомните получше, это очень важно. Может, видели здесь в последние
дни, -- подчеркнул я, -- посторонних или заходил кто-нибудь?
-- Не, -- повторил Окулич.
"Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!"
Ошибиться я не мог. Хутор этот был первым по дороге из Шиловичей на
Каменку, причем описание Блиновым хаты, надворных строеньиц -- все в
точности соответствовало тому, что я увидел, подходя сюда. И собака
соответствовала, и ее будка, и сам Окулич по внешности соответствовал. Более
того, я без труда даже определил место в кустах и дуб, откуда Блинов
наблюдал Окулича и тех двоих офицеров.
Однако Окулич утверждал, что в последние дни к нему никто не заходил.
И до встречи он представлялся мне тихим, неразговорчивым, но рисовался
иным. Он произвел на меня странное, малоприятное впечатление какой-то своей
бессловесной покорностью; я не мог не почувствовать его внутренней
напряженности -- беспокойства или страха. А собственно, чего ему меня
бояться?
И жена его, тихонько возившаяся в кухоньке, такая же молчаливая и
неулыбчивая, мне тоже не понравилась, возможно, своим недобрым хитроватым
лицом и частым настороженным выглядыванием из-за перегородки. Я отчетливо
ощущал, что им обоим тягостен мой визит.
Впрочем, это еще ни о чем не говорило. И мои антипатии, как и симпатии,
никого не интересовали -- нужны были факты. А фактом было, что двое
подозреваемых нами лиц заходили позавчера к Окуличу, находились у него
некоторое время, и у Окулича имелись основания скрывать это посещение.
Я с огорчением сознавал, что разговор с ним мне больше ничего не даст.
Наступила минута, которая нередко случается в нашей работе: ты располагаешь
какими-то, подчас противоречивыми, сведениями о человеке, ты видел его и
побеседовал с ним, и тебе предстоит что-то для себя решить, сделать
определенный вывод.
Католические иконы наверняка стояли на случай возможного прихода
аковцев; они могли в любой момент наведаться сюда, и принадлежность хозяев
хаты к одной с ними вере должна была, очевидно, как-то расположить, смягчить
их. Да и немцы к католикам относились все же лучше, чем к православным.
Отсутствие семейных фотографий наводило на мысли о родственниках
Окуличей, о их связях и довоенной жизни. Я еще подумал -- получают ли они
письма и от кого?
Меня занимал и ряд второстепенных вопросов, но главными сейчас были:
что за отношения между Окуличем и Николаевым и Сенцовым, зачем они приходили
и почему он скрыл от меня их позавчерашний визит, если они действительно
советские офицеры? Почему?.. С какой целью?..
И еще: что было в вещмешке, который видел Блинов, и куда он делся, где
его спрятали или оставили, когда спустя час они выходили к шоссе?
Жданный мною как манны небесной разговор с Окуличем ничего не дал и
ничего не прояснил, а обстоятельства требовали немедленных решительных
действий. Я шагнул
к раскрытому окну, сложил ладони рупором и крикнул -- позвал Хижняка.
Спустя секунды, выскочив с автоматом в руке из кустов, он бежал к хате.
Собака, бешено лая, прыгала и рвалась на привязи.
Я посмотрел на Окулича -- он встал и, оцепенев от страха, глядел в
окно...
42. ПОДПОЛКОВНИК ПОЛЯКОВ
Он начал в Гродно с "доджа" и заканчивал день "доджем".
Старший лейтенант вернулся из Заболотья вечером. Судя по его усталому
виду, по измятому, перепачканному обмундированию, он старался на совесть,
однако никаких следов или улик в рощице, где была найдена машина, обнаружить
не удалось. Опрос местных жителей тоже ничего не дал -- ни появления машины,
ни приехавших на ней никто не видел.
Отпечатки протектора угнанного "доджа" сфотографировали с опозданием, и
пакет со снимками Поляков получил, когда уже смеркалось. В полутьме он не
стал их рассматривать, решив сделать это на продпункте после обеда, который
по времени оказывался поздним ужином.
День был насыщенный, и с чувством удовлетворения он отметил, что успел
почти все. Снятие копии с медицинского заключения о смерти шофера (чтобы
уяснить, чем его убили и как) можно было поручить и кому-либо из
подчиненных.
Под вечер он разговаривал по "ВЧ" с начальником Управления генералом
Егоровым -- тот просил "по возможности не задерживаться". Егоров вообще не
любил, когда начальник розыскного отдела отлучался более чем на сутки, но
Поляков сказал, что должен заехать в Лиду и сможет вернуться только завтра,
очевидно, к вечеру. Генерал, недовольный, положил трубку.
Рано утром Поляков так торопился, что не мог уделить Алехину и
нескольких минут, отчего ощущал себя перед ним словно бы в долгу.
Теперь, когда все самое важное в этой поездке было уже сделано, на
первое место в его мыслях выдвинулось дело "Неман".
Вчера сразу же после получения текста дешифровки он запросил через
ВОСО* данные о движении эшелонов в период с 9 по 13 августа по шести
железнодорожным узлам в оперативных тылах фронта. Сведения уже подготовили,
надо было сесть спокойно и, отстранясь от всего, проанализировать их.
Поляков решил сделать это в Лиде, обсудив все с Алехиным и уделив делу
"Неман" часть ночи, а если понадобится, и всю первую половину дня. После
разговора с генералом он соединился со своим заместителем и приказал немедля
отправить в Лиду, в отдел контрразведки авиакорпуса, сведения, полученные из
ВОСО.
----------------------------------------
* ВОСО (военные сообщения) -- органы тыла, занимающиеся перевозками
войск, военной техники и грузов.
---------------------------------------------------------------
Было ровно девять часов вечера, когда, покончив с делами в Гродно, он
приехал на станцию. В продпункте, получив по талону две мокрые алюминиевые
миски с лапшой и кашей, сдобренной тушенкой -- это называлось "гуляш", -- он
уселся за длинным пустым столом в зале для рядового и сержантского состава
-- там было светлее.
Он не ел ничего с утра, но прежде, чем начать, полез в планшет за
газетой. Дурную привычку непременно читать за столом он приобрел еще в
довоенную журналистскую пору. С годами это стало потребностью: за едой
обязательно получать новую информацию и осмысливать ее.
В газете -- он мельком просмотрел ее днем -- был напечатан большой
очерк Кости Струнникова, в прошлом ученика и сослуживца подполковника. Костя
пришел со студенческой скамьи, работал у Полякова в отраслевой газете
литературным сотрудником, подавал надежды, но не больше. В войну же, став
фронтовым корреспондентом, как-то сразу вырос, писал все лучше, и Поляков
радовался каждой его публикации.
Доставая из планшета газету, Поляков увидел пакет со снимками, вынул,
разложил фотографии рядом с мисками и сразу же полез за контрольной.
Память его не подвела, он не ошибся: отпечатки протектора угнанного
"доджа" были идентичны со следами шин, обнаруженными группой Алехина в лесу
под Столбцами.
Словно все еще не веря, он некоторое время рассматривал фотографии,
затем убрал и, раскрыв газету, принялся за еду, однако сосредоточиться на
очерке не мог.
Торопливо с®ев "гуляш", он поехал в госпиталь.
x x x
В толстой папке с медицинскими заключениями о смерти-к каждому был
приложен акт патологоанатома -- документов Гусева Николая Кузьмича не
оказалось: Поляков по листику просмотрел все дважды.
Госпитальное начальство и писаря с книгой регистрации поступлений
находились на станции: там принимали раненых из двух санитарных эшелонов.
Поляков обратился к дежурному врачу.
-- Сержант Гусев, шофер?.. Это мой больной, -- сказала она и, не
скрывая недоумения, заметила: -- Какие могут быть документы о смерти, если
он жив...
Минуты две спустя они шли по широкому коридору мимо стоящих по обеим
сторонам коек с ранеными. Полякову тоже пришлось надеть белый халат, который
оказался ему велик, на ходу он подворачивал рукава. Остро пахло йодоформом и
карболкой -- враждебный, проклятый запах, напомнивший ему первый год войны и
госпиталя в Москве и в Горьком, где после тяжелого ранения он провалялся
около пяти месяцев.
-- Его оглушили сильнейшим ударом сзади по голове, -- рассказывала
женщина-врач, -- у него перелом основания черепа и сотрясение мозга. Затем
ему нанесли две ножевые раны сзади в область сердца, по счастью, неточно.
Им навстречу на каталке с носилками санитарка, девчушка лет пятнадцати,
везла раненого.
-- Но сейчас его жизнь вне опасности? -- посторонясь, справился
Поляков.
-- В таких случаях трудно утверждать что-либо определенно. И разговор с
ним безусловно нежелателен. Коль это необходимо, я вынуждена разрешить, но
вообще-то... Вы его не утомляйте, -- вдруг совсем неофициально попросила
она, улыбнулась, и Поляков отметил, что она еще молода и хороша собой. -- До
войны он возил какого-то профессора и сейчас просит об одном: чтобы его
обязательно показали профессору... Сюда...
В маленькой, на четверых, палате для тяжелораненых она указала на койку
у окна и тотчас ушла. Под одеялом лежал мужчина с худым измученным лицом,
перебинтованными головой и грудью. Безжизненным, отрешенным взглядом он
смотрел перед собой.
-- Добрый вечер, Николай Кузьмич, -- поздоровался подполковник. -- Как
вы себя чувствуете?
Гусев, словно не понимая, где он и что с ним, молча глядел на Полякова.
-- Николай Кузьмич, я спрашиваю, как ваше самочувствие?.. Вы меня
слышите?
-- Да, -- шепотом, не сразу ответил Гусев и осведомился: -- Вы
профессор?
-- Нет, я не профессор. Я офицер контрразведки... Мы должны найти тех,
кто напал на вас. Как это все произошло?.. Вы можете рассказать?..
Постарайтесь -- это очень важно.
Гусев молчал.
-- Давайте по порядку, -- присаживаясь на край кровати, сказал Поляков.
-- Неделю тому назад вы выехали на своей машине из Гродно в Вильнюс... Они
что, остановили вас на дороге?
Он смотрел на Гусева, но тот молчал.
-- Где вы с ними встретились?
Гусев молчал.
-- Николай Кузьмич, -- громко и подчеркнуто внятно сказал Поляков. --
Как они попали к вам в машину?
-- На контрольном пункте, -- прошептал Гусев.
-- Они сели на контрольном пункте, -- с живостью подхватил Поляков. --
При выезде из Гродно?
-- Да...
-- Их было трое? -- Поляков показал на пальцах. -- Или двое?
-- Двое...
43. АЛЕХИН
Прежде всего я потребовал от Окулича пред®явить все имеющиеся у него
документы.
Став нетвердыми ногами на лавку, он достал с божницы из-за иконы и
протянул мне два запыленных паспорта -- свой и жены, -- выданные в 1940 году
Быховским районным отделением милиции.
-- А другие документы?! Фотографии?.. Ваша партизанская медаль?
Он посмотрел на меня, как кролик на удава, потом, вяло переставляя
ноги, проследовал в сенцы. Там он снял старое деревянное корыто и какие-то
доски с темного полусгнившего Ящика, до краев наполненного золой, не без
усилия сунул в середку руку и вытащил с низа большую жестяную коробку.
В хате я открыл ее и разложил содержимое на столе. В коробке оказались:
медаль "Партизану Отечественной войны" второй степени и удостоверение к
ней, полученные Окуличем неделю назад, о чем я знал;
немецкие оккупационные марки -- пачка, перевязанная тесемкой;
десяток довоенных квитанций на сдачу молока, мяса и шерсти;
стопка фотографий Окулича, его жены и их родственников, в том числе
двух его младших братьев в красноармейской форме;
четыре медицинские справки;
несколько облигаций государственных займов;
тоненькая пачка польских денег, ассигнации по сто злотых каждая;
две почетные грамоты, полученные Окуличем до войны за хорошую работу в
Быховском райпромкомбинате.
Под грамотами на дне коробки я увидел знакомый мне листок плотной
желтоватой бумаги, так называемый аусвайс, немецкое удостоверение личности,
выданное Окуличу в октябре 1942 года начальником лидской городской полиции
Бруттом.
-- Зачем вы это храните? -- указывая на пачку оккупационных марок и
аусвайс, строго спросил я. -- Думаете, немцы вернутся?
-- Не.
-- А тогда зачем?.. Я не потерплю от вас и слова неправды! Если соврете
мне хоть в мелочи -- пеняйте на себя!.. Прежде всего расскажите о тех двух
офицерах, что позавчера заходили к вам. Кто они? Откуда вы их знаете?
Он посмотрел на меня с мученической покорностью и начал говорить.
Эти офицеры впервые появились у него позавчера, сказали, что выменивают
продукты для своей части. Интересовали их овцы, копченое сало,
мука-крупчатка и, в меньшей степени, свиньи. В обмен они предложили керосин,
соль и новое немецкое обмундирование.
Окулич маялся с освещением все годы оккупации, пробавлялся различными
коптилками и потому, поговорив с офицерами, решил запастись керосином.
Сегодня рано утром они приехали на машине, сбросили бочонок у стодолы и,
взяв его, Окулича, отправились в Шиловичи, где в одном из дворов содержалась
вся его животина. Там он вывел им овцу, яловую, постарше, но капитан не
согласился и, пристыдив его, взял молоденькую, самую крупную.
В закрытом тентом кузове машины, когда туда грузили ярку, он видел на
сене несколько связанных овец и годовалого большого кабана, там же у самой
кабины стоял еще десяток точно таких бочонков, какой сбросили ему, а под
скамейками вдоль бортов лежало несколько мешков, что в них было, не знает,
не разглядывал.
Офицеры тор