опились и,  забрав ярку,  сразу  уехали.  Номер машины он не
помнил, просто не обратил внимания.
     Я спросил:  такого рода обмен эти  офицеры произвели только с ним или с
кем-нибудь  еще? Он помялся и  назвал  двух соседей-хуторян --  Колчицкого и
Тарасовича.
     Без  наводящих вопросов  он  сам  мне  сообщил, что  Николаев  и Сенцов
позавчера оставили у него в погребе на
     холоду  плотно  набитый  вещмешок,  в котором  был,  как  они  сказали,
копченый окорок, очевидно, разрезанный на части.  Чтобы ветчину не попортили
крысы, они положили  вещмешок  в пустую кадушку  и  придавили  сверху крышку
тяжелым камнем. Все это проделал собственноручно младший из офицеров, он  же
сегодня утром достал оттуда вещмешок -- Окулич и в руках его не держал.
     Я спустился  в погреб  и  внимательно осмотрел эту кадушку,  но никаких
следов нахождения там  вещмешка  с окороком, как  и  следовало  ожидать,  не
обнаружил  и  запаха ветчины при всем старании не уловил. По моей просьбе  в
погреб спустили кошку; она обошла  кадушку, втягивая  ноздрями воздух, потом
прыгнула внутрь  и принялась обнюхивать  дно и боковые клепки. И  я подумал,
что в вещмешке, очевидно, действительно был окорок или что-нибудь с®естное.
     В  углу  стодолы  лежал  немецкий  металлический  бочонок  емкостью   в
пятьдесят литров.  Свинтив  пробку, я  опустил  в  отверстие  палку,  вынув,
обнюхал  ее  и  по  запаху  убедился,  что  это  керосин,   причем  немецкий
синтетический. Возле стодолы  на  земле  виднелись  свежие следы  протектора
"студебеккера", а перед воротцами -- вмятина от ребра  бочонка на том месте,
где его сбросили из кузова.
     Рассказ    Окулича    подтверждался   фактами   и   представлялся   мне
правдоподобным.  Теперь стал  понятен  и его  страх, и  почему он  попытался
скрыть от меня свои отношения с Николаевым и Сенцовым.
     Он  сознавал  незаконность  совершенного  обмена  и  не  без  оснований
страшился  ответственности.  Рассуждал  он,  наверно,  так:  овцу увезли,  а
теперь, если  узнают,  и керосин отберут, и самого его посадят за  участие в
расхищении  государственного армейского  имущества --  по  законам  военного
времени это пахло трибуналом.  И потому во  избежание неприятностей сделку с
Николаевым и Сенцовым, по его разумению, безусловно, следовало утаивать.
     Он  не сообразил, не учел  только того обстоятельства,  что керосин был
трофейный. В последние  полтора месяца немцы  при отступлении  бросали сотни
складов  и эшелонов  с различным  военным  имуществом  и  горючим.  Все  это
полагалось  приходовать,  однако   на  использование  некоторого  количества
трофеев для нужд  личного состава частей  Действующей  армии смотрели сквозь
пальцы.
     Жизнь на  хуторах вынуждала людей всячески приспосабливаться, и  Окулич
не представлял собою исключения, просто он был трусливее и осторожнее многих
других.
     Немцев отогнали за Вислу, но он продолжал хранить оккупационные марки и
аусвайс -- а вдруг они  еще вернутся?.. Было  несомненным  фактом, что около
месяца, рискуя жизнью, он  укрывал у себя комиссара бригады, однако делал он
это,  думается,  опять  же  из  инстинкта самосохранения:  немцы  могли и не
пронюхать, а  если бы не захотел, не стал  укрывать, ему бы не поздоровилось
от  партизан.  И я  был убежден,  что, как это ни  парадоксально, но спас он
комиссара в основном из страха, заботясь прежде всего о своей шкуре.
     Относительно Окулича для меня все вроде  бы прояснилось, и, уходя с ним
от хутора к машине, я сказал его жене:
     --  Он вернется  до вечера.  Не  беспокойтесь, и никаких  разговоров  с
соседями. Поняли?
     Она утвердительно кивнула головой.
     В Шиловичах  старик и старуха Божовские  подтвердили, что действительно
сегодня утром приезжала большая крытая машина и Окулич помог погрузить в нее
ярку  из числа тех семи его  овец,  что  содержатся  у  них. Они  в  деталях
повторили то, что он мне  говорил,  и довольно  точно  обрисовали  внешность
Николаева и Сенцова.
     Выехав за  деревню,  я отпустил Окулича,  строго  предупредив, чтобы  о
нашем  разговоре  не сболтнул ни слова.  Когда спустя минуту я обернулся, он
быстро шел, почти бежал к своей хате.
     В невеселом  раздумье я возвращался в Лиду. Хижняк, успевший обнаружить
в одной из рессор лопнувший лист, тоже был молчалив и мрачен.
     В поведении  Николаева и  Сенцова было немало весьма  подозрительного и
для нас пока совершенно необ®яснимого, не говоря уже о целлофановых обертках
для стограммовых  порций  сала -- специальной расфасовке,  предназначенной у
немцев для десантников и агентов-парашютистов.
     Но после разговора с Окуличем, со  стариками  Божовскими и  хуторянином
Колчицким (Тарасовича не оказалось дома) у меня появились серьезные сомнения
относительно версии с Николаевым и Сенцовым.
     Я  не мог утверждать  что-либо определенно, но  почувствовал, выражаясь
словами Таманцева, -- пустышку тянем...


        44. ТАМАНЦЕВ

     Фомченко разбудил меня,  как я приказал, точненько, минута в  минуту, и
старательно доложил свои наблюдения -- ничего существенного.
     Исполнительные они оба, особенно Фомченко. Старше
     меня по  званию,  а скажешь  слово  --  и  бросается,  как мальчик,  на
полусогнутых.
     Хорошие они  ребята,  только  ведь это не профессия.  А толку от  них в
случае  чего будет на  грош --  это уж как пить дать! Умения у них нет, да и
возраст... После тридцати мышцы теряют быстроту и реакция не та...
     Юлия  уже  на  моих глазах  трижды ходила к лесу и  притаскивала оттуда
валежник, очевидно про запас, на зиму.  Каждый  раз, чтобы не  терять  ее из
виду, я перебирался  к другому чердачному окну  и наблюдал оттуда. Но у леса
она не задерживалась, в чащу ни разу не углублялась, она торопилась назад, к
малышке, и цель ее ходок, несомненно, была одна -- топливо.
     Волокла здоровенные валежины и толстые сучья -- еле-еле перла, -- их бы
надо пилить, а она принялась затем тюкать ржавым колуном.
     У Свирида наверняка имелись топор с пилой, была у него и лошадь, и дров
навалом -- две большущие  поленницы  березового  швырка,  --  и не хворый бы
по-родственному подбросить ей хоть воз.
     Юлия  возилась  на  виду  около хаты,  а  я тем временем  подзанялся  с
Фомченко и Лужновым.
     Все   эти  оперативники  из  частей   для  поимки  агентов-парашютистов
практически непригодны. Тут  нужны  розыскники-профессионалы,  поймистые,  с
мертвой хваткой.  А  эти,  об®ектовые,  что они  умеют, чем  занимаются?.. В
авиации --  противодиверсионным обеспечением техники и  аэродрома, ну и  еще
предотвращением  возможного  перелета.  И  я  сразу  сказал  себе:  коль  их
прислали, ничего не поделаешь, но надейся только на себя.
     Однако я хорошо  знал,  что  от  такого  вот  геморройного занятия,  от
долгого безрезультатного сидения скисают и более опытные и крепкие мужики. А
неизвестно, сколько нам еще придется здесь проторчать.
     Сколько бы ни  пришлось, мы  должны  -- как пружина в капкане -- каждое
мгновение быть готовы к действию. И потому моя обязанность поддерживать этих
двух морально и физически плюс поднатаскать  их,  сообщить  им хоть какие-то
азы, и прежде всего применительно к нашему заданию.
     Все это  я обдумал  еще  ночью и решил,  чтобы не терять время попусту,
ежедневно два-три часа заниматься с ними.
     Начал  я  от  Адама  и  Евы:  рассказал  о  своей   первой   встрече  с
агентами-парашютистами; я ее помнил так, будто это было не три с лишним года
назад, а вчера или даже сегодня.
     Вижу  как сейчас:  шоссе  под Оршей  --  вторая  неделя войны. Беженцы,
подводы с барахлишком, инвалидами и
     стариками, обозы с ранеными. Воронки от бомб, трупы  на обочинах. Гонят
скот, вывозят  машины,  станки,  и  бредут,  бредут навьюченные  даже  дети,
тащатся  из   последних   сил  --  только  бы  уйти  от  немца.  Плач,  рев,
растерянность, неразбериха, самые невероятные слухи, десанты и диверсанты. А
немецкие самолеты ходят по головам, что хотят, то и делают.
     В задачи  и  обязанности  нашего  погранполка,  державшего в тот момент
контрольно-пропускной и  заградительный режимы  на  отходах от  Орши, только
официально -- по приказу -- входило:
     наведение и поддержание в тылах фронта должного порядка;
     проверка  документов,  а в  случае необходимости  --  при возникновении
подозрений  -- и  личных вещей как у  гражданских,  так  и  у военнослужащих
независимо от занимаемых  должностей  и  званий;  проверка всего проходящего
гужевого и автотранспорта;
     охрана важнейших об®ектов и обеспечение бесперебойной работы связи;
     задержание  и  доставка  на  сборные  пункты  самовольно уходящих в тыл
красноармейцев, командиров; вылавливание и арест дезертиров;
     регулирование  движения на  дорогах  и эвакуации;  предельная  загрузка
всего  транспорта,  двигающегося на восток; очищение в  случае необходимости
дорог от беженцев;
     ну и,  разумеется, в  первую  очередь -- поимка и  уничтожение немецких
шпионов и диверсантов, борьба с вражескими десантами.
     Все  это входило в наши задачи и  обязанности официально, по приказу, а
чем  мы  только  тогда  не  занимались  --  не  перечислишь!  --  даже  роды
приходилось принимать.
     Так вот,  под вечер останавливаем на шоссе для проверки "эмку". Рядом с
водителем -- майор госбезопасности:
     сиреневая коверкотовая  гимнастерочка,  на петлицах --  по  ромбу,  два
ордена, потемнелый  нагрудный знак "Почетный чекист". На  заднем сиденье  --
его жена, миловидная блондинка с  мальчиком лет  трех-четырех,  и еще  один,
спортивного  вида, со значком ворошиловского  стрелка и  двумя  кубарями  --
сержант  госбезопасности*. Майор Фомин с  женой и ребенком  следует  в город
Москву,  в  распоряжение  НКВД  СССР.  Кроме  личных  вещей,  в  машине  два
толстенных    пакета,    опечатанные     гербовыми    сургучными    печатями
НКВД-Белоруссии,  --  совершенно   секретные  документы,  что   оговорено  в
предписании. И шофер там указан и сержант -- для охраны.
     ----------------------------------------
     * Сержант госбезопасности и майор госбезопасности -- специальные звания
начальствующего состава органов НКВД того времени.
     ---------------------------------------------------------------
     Все чин чином, все продумано и правдоподобно. Документы безупречные; на
удостоверении  у майора  хорошо нам уже знакомая подпись -- черной тушью  --
Наркома внутренних дел Белоруссии,  а на  удостоверении к нагрудному  знаку,
выданному  еще   в  1930  году,   личная  роспись  Менжинского.  И  у  жены,
вольнонаемной сотрудницы  органов НКВД, и у военного шофера, и у сержанта --
тоже абсолютно  безупречные  документы.  Номер у  "эмки"  минский, паспорт и
путевой    лист   подлинные,   соответствующие;   на   висящем   в    машине
маузере-раскладке   серебряная   пластинка  с   гравировкой:  "Тов.   Фомину
(инициалы) от ОГПУ СССР".
     Ни единой задоринки -- ни в  бумагах, ни в экипировке, ни  в поведении.
Имелись даже  сходные признаки в словесных портретах ребенка и родителей  --
белявый, с голубыми глазами, как и мама, и скуластый, с широким прямым лбом,
как отец. Все  чин чином плюс отличное  знание оперативной обстановки. Майор
промежду прочим негромко, доверительно сказал:
     -- Вы от Бориса Ивановича? От Кондрашина?..
     Капитан  Кондрашин  Борис  Иванович третьи  сутки исполнял  обязанности
командира нашего погранполка -- даже это они знали.
     И все-таки мы их взяли.
     Рассказывая Фомченко и Лужнову действительный случай, я для пользы дела
по воспитательным соображениям кое-что приукрасил.
     Взяли мы в основном трупы, а блондинку,  тоже начавшую стрелять, тяжело
ранили.
     Как  оказалось,  мальчик был сынишка советского командира,  подобранный
немцами где-то у границы  в первые сутки  войны.  Его  натаскивали несколько
дней, приучали называть "майора" папой, а блондинку -- мамой, и приучили. Но
так  как он  иногда  сбивался  и говорил  ей "тетя" (или ему "дядя",  уже не
помню),  ребенка заставляли молчать, когда его держали  за  руку. С этой  же
целью  --  чтобы  в  нужные  минуты  он не говорил --  ему  засовывали в рот
леденцы.
     При  проверке  документов,  сжимая  маленькую  ладошку,  "мама"  -- она
оказалась  радисткой  --  от напряжения,  видно, сделала ему  больно,  и  он
поморщился.
     Кстати, потом, обхватив ее, окровавленную, полуживую, обеими руками, он
вцепился намертво и дико кричал;
     в  этой страшной для него передряге она наверняка  казалась  ему  самым
близким человеком.
     Был я тогда молодым и сопливым, хотя два года уже прослужил на границе.
И заметил, что  она сдавливает  мальчику  ладошку  и он морщится и что рот у
него занят леденцами, не я,  а лейтенант Хрусталев, мой  начальник  заставы,
проверявший документы.
     Он  и  подал  нам  условный  знак,  а сам,  взяв  у  бойца-пограничника
винтовку,  не говоря  ни  слова,  с  силой  ткнул  штыком  несколько  раз  в
засургученные пакеты  --  звук  был  металлический (там  оказались  рации  в
специальных дюралевых футлярах).
     -- Что вы делаете?! -- возмущенно закричал майор.
     Это был сигнал, потому что мгновенно все четверо выхватили пистолеты.
     Я страховал с левой стороны  машины, стоял у задней дверцы и по расчету
"держал" в первую очередь "сержанта" и шофера. Как только они обнажили  свои
пушки,  я без  промедления вогнал "сержанту" две  пули между глаз, а  третью
всадил в висок шоферу.
     "Майора" заколол Хрусталев, он  же  обезвредил  и  блондинку, успевшую,
однако, смертельно ранить бойца-пограничника.
     Толковый мужик  был Хрусталев, находчивый, умелый  и решительный. Он не
только что у майора, он и у комиссара госбезопасности или  генерала в случае
необходимости проверил  бы  штыком  и любые секретные пакеты, и какой угодно
багаж.
     Толковый он был мужик,  а спустя  неделю в  такой же примерно ситуации,
как под Оршей,  только ближе к Смоленску, помешкал секунды и заплатил за это
жизнью. Тут всегда так -- кто кого упредит...
     Про  трупы я,  понятно,  и  слова не  сказал. А лозунг тогда,  промежду
прочим,  везде  был,  да  и  команда  нам:  "Уничтожай  немецких  шпионов  и
диверсантов!"  Сколько мы  их перестреляли... Пока не поумнели. А теперь вот
попробуй хоть одного взять  неживым, да с тебя  три шкуры снимут и  в личное
дело подошьют.
     Просвещая Фомченко и Лужнова, я, чтобы они не отвлекались, одновременно
продолжал  наблюдать. Я говорил, то и дело поглядывая в окно, а они смотрели
мне в рот глазами девять на двенадцать.
     Примечательно, что воевали оба, как  и я, с  первого лета.  Фомченко до
ранения был штурман эскадрильи, а Лужнов -- командир звена. Не знаю, как они
летали, судя  по наградам,  неплохо.  Что  же  касается активного розыска  и
силового задержания, они не представляли себе азбучных истин, и я  уверился,
что проку от них будет в случае чего -- шиш да кумыш!..
     Выждав, пока сумерки сгустились, мы натаскали на чердак сена, полыни от
блох и устроились с удобствами.
     Как  только совсем стемнело, я  расположил офицеров в  кустах за  хатой
Юлии, метрах  в  пятидесяти,  а сам поместился с  другой, фасадной  стороны.
Предварительно  мы  оговорили  все возможные ситуации и  обусловили  сигналы
взаимодействия; я раз®яснил им все дважды, втолковал, как первоклашкам.
     -- Если он будет один, -- прямо сказал я, -- то вы мне не понадобитесь.
Если будет один, сидите и не вылезайте...


        45. АЛЕХИН И ПОЛЯКОВ

     Алехин не слышал шума под®ехавшей  машины; он проснулся оттого, что его
трясли  за плечо. Открыл глаза и  сразу поднялся:  возле  него,  присвечивая
фонариком поверх изголовья кровати, стоял подполковник Поляков.
     Завесив  окно  плащ-палаткой,  Алехин  зажег  лампу-молнию  и  поспешно
оделся, взглянув при этом на часы: без пяти минут три -- часа два еще вполне
можно было бы поспать...
     --  Ты  извини,  у  вас  перекусить  чего-нибудь  найдется?  -- спросил
Поляков.
     Он  уже  снял  пилотку,  шинель,  положил на  стол  набитый авиационный
планшет  и,   невысокий,  коренастый,  потирая  маленькие  пухловатые  руки,
расхаживал по комнате.
     Алехин достал начатую баночку  тушенки, несколько вареных  картофелин и
хлеб. Пока Поляков ел, он,  присев сбоку, рассказывал  о том, что сделано за
прошедшие сутки, о своих визитах к Гролинской и  Окуличу, о поисках в городе
и разговоре по  "ВЧ"  с  генералом.  Подполковник  слушал,  изредка  задавая
вопросы, его некрасивое, с небольшим прямым носом и выпуклым шишковатым лбом
лицо ничего не выражало. Лишь когда Алехин сообщил о  целлофановых обертках,
он  оживился  и попросил  показать.  Посмотрел на  свет  и,  потянув  носом,
произнес:
     -- Июнь сорок четвертого... И номер партии тот же... Занятно!
     Поляков  был тем самым человеком, чье мнение и  советы  в ходе розыска,
без сомнения, интересовали Алехина, как и других чистильщиков,  более всего.
Подполковник  обладал  редкостным  талантом   делать  правильные  выводы  из
минимума  данных.  Осмысливая  факты, он  нередко  по какой-нибудь частности
приходил  к весьма  неожиданному умозаключению и, как правило,  не ошибался.
Поэтому Алехин обстоятельно, до мелочей, изложил ему все, в том
     числе  и  свои сомнения относительно версии с Николаевым и Сенцовым, и,
закончив, обратился в слух.
     Тем временем Поляков, доев последнюю картофелину, закурил; потом достал
из планшета два конверта -- почтовый  и побольше  размером, -- вынул карту и
разложил ее на столе.
     Наконец он заговорил  тихо и, как всегда, неторопливо, но не о том, что
ожидал Алехин. Поляков принялся подробно рассказывать о случае угона "доджа"
и о  сержанте  Гусеве.  Алехин  слушал  с  напряженным вниманием:  имела эта
история отношение к "Неману" -- такая догадка  мелькнула у  него, когда была
названа марка автомашины, -- или не имела, а Поляков наверняка желал знать и
его, Алехина, соображения.
     --...  На  контрольном  пункте при  выезде  из города  к нему в  машину
попросились двое: старший  лейтенант и лейтенант. Были они в  плащ-накидках;
старший лейтенант в возрасте лет сорока, плотного телосложения, с небольшими
усами...  в  фуражке  полевого  образца.  Лейтенант  значительно моложе,  но
внешность его он совершенно не помнит...
     -- Вещи у них были? -- поинтересовался Алехин.
     -- Да. Как он припоминает, небольшой потертый чемодан и трофейный ранец
с бурым  верхом... Говорили они чисто, но  по произношению не исключено, что
старший  -- украинец.  Они уселись в  машине за  его спиной, и он поехал. За
Озерами  старший  лейтенант попросил  остановить,  как  он  сказал, по малой
нужде. Место там безлюдное,  лес с обеих  сторон  вплотную подходит к шоссе.
Гусев остановил машину и  собирался закурить -- они  угостили его папиросой,
-- но был оглушен  ударом по голове и что было дальше --  не помнит... Сидел
он в этот момент за рулем, а рана от удара над левым ухом.
     -- Левша...
     -- Да, удар  был  нанесен  левшой  или человеком с  одинаково развитыми
руками, что, впрочем, маловероятно. Очнулся в кустах, услышал  -- неподалеку
проезжают машины, дополз с трудом до шоссе, где и был подобран. По-видимому,
они, оглушив, оттащили его в кусты,  стрелять не решились, чтобы не привлечь
внимания, и, лежачего, дважды ударили ножом в спину. Целили в сердце, но  не
попали:  машина  стояла  на шоссе,  они торопились,  и  это,  очевидно,  его
спасло... У него взяты красноармейская книжка, проездные документы и деньги.
Примечательно, что взяли самодельный портсигар из дюраля, а хорошие наручные
часы не  тронули.  Из диска  автомата, находившегося  в машине, вынуто около
сорока патронов...
     -- Они были в плащ-накидках, откуда же ему известны их звания?
     -- Он видел погон на гимнастерке старшего лейтенанта:
     когда тот влезал  в машину, плащ-накидка распахнулась. Запомнил, что на
погоне бы