проворно открыв калитку,  пропустил  Васюкова
вперед. -- У вас заместитель есть?
     --   В  армию   забрали...  Никого   нет...   Секретарь   --  девчонка.
Несмышленая...  Никак нельзя. Понимаете  -- не могу! -- Опираясь на костыли,
Васюков стал  посреди  улицы  и, оглянувшись,  вполголоса  сказал:  -- Банды
об®явились.  Третьего  дня  пришли  в Соломенцы  человек сорок. Председателя
сельсовета убили, и дочь, и жену. А печать забрали...
     О бандах Алехин знал, но о случае в Соломенцах не слышал. А деревня эта
была неподалеку, и  Алехин  подумал, что в лесу, где будут  вестись  поиски,
можно напороться не только на мины или  на мелкую группу, но  и  на банду --
запросто.
     -- Как же мне в госпиталь? -- продолжал Васюков. --  Да я  здесь как на
посту!  Один-одинешенек  --  и печать  передать  некому.  За  мной вся всска
смотрит. Лягу в госпиталь, а подумают:  струсил, сбежал! Не-ет! Не могу... Я
здесь -- советская власть, понимаете?
     -- Понимаю. Я только думаю: ну а в случае чего -- что вы сможете?
     --  Все! -- убежденно  сказал Васюков,  и  лицо его сделалось  злым. --
Партейный я -- живым не дамся!
     Их нагнали две  женщины, босые, в платочках,  и, сказав обычное:  "День
добрый",  пошли  в стороне,  несколько  поотстав, -- очевидно,  им нужен был
председатель,  но  говорить  с  ним  при  Алехине они  не  хотели  или же не
решались.
     Близ  проулка  Алехин  простился  с  Васюковым,  причем  тот  попытался
улыбнуться и тихонько, вроде виновато или огорченно сказал:
     -- И какой  же  я председатель: образования -- три  класса. А никуда не
денешься -- другого нету!
     Отойдя  шагов тридцать, Алехин  оглянулся --  подпрыгивая  на костылях,
Васюков двигался посреди улицы,  на  ходу  разговаривая  с женщинами. Позади
него, силясь не отстать, бежал малыш с краюшкой, зажатой в руке.


        5. ЧИСТИЛЬЩИК-СТАЖЕР, ГВАРДИИ ЛЕЙТЕНАНТ АНДРЕИ БЛИНОВ

     Лес этот с  узкими, заросшими тропами и большими участками непролазного
глушняка местами выглядел диковато, но вовсе не был нехоженым, каким казался
со стороны, -- он был изрядно засорен и загажен войной.
     Разложившиеся трупы немцев в обмундировании разных родов войск, ящики с
боеприпасами  и  солдатские ранцы,  пожелтевшие обрывки  газет, напечатанных
готическим шрифтом,  и  пустые коробки от сигарет, фляги и котелки,  бутылки
из-под  рома,  заржавевшие  винтовки  и  автоматы  без  затворов,  сожженный
мотоцикл с коляской, миномет без прицела и даже  немецкая дивизионная пушка,
невесть  как затащенная в глубину леса, -- что только не встречалось на пути
Андрею.
     Все это явно не  имело отношения к тому,  что его  интересовало, --  он
проходил мимо, не останавливаясь.
     Единственно, что на минуту задержало его внимание в первой половине дня
--  старый,  разложившийся  труп  в полуистлевшем белье,  с обрывком толстой
веревки вокруг шеи. Явно повешенный или удушенный -- кто?.. кем?.. за что?..
     Такого обилия грибов и ягод, как в этом безлюдном лесу,  Андрей никогда
еще  не  видел. Сизоватые россыпи  черники, темные, перезрелые  земляничины,
должно быть,  невероятно сладкие  --  он  не сорвал ни одной, дав себе слово
поесть досыта только после того, как что-либо обнаружит.
     Однако свежих  --  суточной давности -- следов человека в этом лесу  не
было.  Ни  отпечатков  ног,  ни разорванной  паутины,  ни остатков пищи  или
костра, ни  погнутых  стеблей или  примятости, ни  свежеобломанных веток, ни
иных следов -- ничего.
     Над лесом и будто над всей землей стояла великолепная  тишина. В жарком
тускло-голубом  небе не появлялось ни  облачка.  Как только он оказывался на
солнце,  горячие  лучи  припекали  голову, жгли сквозь гимнастерку  плечи  и
спину.
     В полдень, присев на  несколько минут в тени  на  берегу ручья,  Андрей
с®ел кусок консервированной колбасы с
     ломтем  черного хлеба,  напился,  обмыл  лицо  и,  перемотав  портянки,
продолжал поиски.
     О минах он не забывал ни на  минуту, но попались они ему только в одном
месте -- у развилки лесных дорог.
     Он  на расстоянии  заметил пятно  высохшей, пожелтелой травы размером с
большой  носовой  платок.  Подойдя, привычно лег рядом, снял дерн, осторожно
разрыл землю, пошарил пальцами  по бокам  ямки и внизу -- минуты  две спустя
"шпринг-мина",  обыкновенная   немецкая   противопехотка   "S-34",  лишенная
взрывателя, вывинченного Андреем, валялась за кустом.
     Он прошел  не более  двадцати  метров, когда  увидел впереди на зеленом
фоне травы такое же желтое пятно.
     Во вчерашнем инструктаже он ничуть не нуждался. В полку на Смоленщине и
Витебщине  ему  довелось  разрядить  сотни,  а  может,  тысячи  таких мин  с
взрывателями  нажимного   и  натяжного  действия,   обычных   и  со  всякими
"сюрпризами". Он мог обезвреживать их в темноте, с закрытыми глазами и делал
это теперь, после восьми часов безрезультатного хождения по лесу, с чувством
заметного удовлетворения.  Он разряжал четвертую,  когда подумал: к чему все
это? зачем?
     Если   там,   на  передовой,  снятые   мины  были  показателем   боевой
деятельности  взвода  и  его самого  как командира,  то  здесь они никого не
интересовали, поскольку не имели отношения к делу -- к разыскиваемой рации и
агентам. Они были всего лишь особенностью местности, где велись поиски.
     И,  подумав  об  этом, он не стал более терять на них время и последние
две просто обозначил вешками, а разряжать не стал.
     И  снова  шагал,  упорно  двигая  ногами  в  густой  лопушистой  траве.
Пробираясь целиком, поминутно  отклонял руками ветки,  обрывал разгоряченным
лицом паутину, пролезал под нижними сучьями.  Стремясь ничего не пропустить,
беспрестанно вертел головой, отчего болезненно ныла шея. Ставший  необычайно
тяжелым   пистолет  оттягивал  карман  и   растирал  ляжку,  взмокшие  потом
гимнастерка  и шаровары липли  к  телу,  жаром горели в  сапогах натруженные
ноги.
     Ему,  как и его товарищам, неделями  приходилось  спать  по четыре-пять
часов в сутки.  Постоянное недосыпание изнуряло  даже двужильного Таманцева;
Андрей  же  подчас  прямо-таки  валился  с ног.  И сейчас он находился в том
гадком состоянии, когда хочется только спать: упасть в любом месте и  спать,
спать  и спать.  С трудом превозмогая  себя,  спотыкаясь усталыми  ногами об
обнажившиеся  коегде корни, он  настойчиво шагал так похожими одна на другую
заросшими тропинками...


        6. СТАРШИЙ ГРУППЫ КАПИТАН АЛЕХИН ПАВЕЛ ВАСИЛЬЕВИЧ

     Первый день ничего, по существу, не дал.
     Кроме  Шиловичей, я побывал  еще в  Каменке и в Новоселках -- деревнях,
прилегающих  к Шиловичскому лесу  с  противоположной стороны,  -- и на  двух
десятках окрестных хуторов.
     Те,  кого  мы  искали,  навряд ли  находились  в  лесу.  Представлялось
вероятным, что  вчера или позавчера они проникли туда,  а после передачи, не
теряя времени, тотчас скрылись; естественно  было полагать, что на подступах
к лесу их кто-нибудь видел.
     Двое неизвестных, замеченные Васюковым,  несомненно, заслуживали нашего
внимания, однако  принимать их  за рабочую версию следовало  с существенными
оговорками. Во-первых,  Васюков  не видел, взялись ли эти  двое  из леса или
двигались до  того вдоль опушки, -- может, в лесу они и не были?  Во-вторых,
передача  велась  с  участка,  расположенного  ближе  к  Новоселкам,  чем  к
Шиловичам, и, чтобы оставить массив и побыстрее удалиться  от  места  выхода
рации в эфир, разумнее было не идти  через весь  лес, а по-скорому выбраться
там на оживленное шоссе и сесть на попутную машину. И в-третьих -- самое для
нас огорчительное, --  Васюков видел неизвестных на значительном расстоянии,
не разглядел и не смог хотя бы приблизительно обрисовать их внешность.
     Я без труда нахожу общий язык с крестьянами, а интересовал меня простой
и, казалось бы, безобидный вопрос:
     кого из незнакомых людей встречали или видели в последние дни близ леса
и  неподалеку?  Понятно,  я  не  спрашивал об  этом  прямо --  как и обычно,
приходилось конспирировать.
     Я  побеседовал, наверное,  не менее  чем  с  полусотней  человек  --  в
основном с женщинами, стариками и подростками, -- полагаю, из них лишь двое,
бывшие партизаны, были со мной  по-настоящему откровенны; остальные смотрели
настороженно и говорили, что ничего не знают.
     -- Темный народ, забитый, -- жаловался мне в Лиде начальник милиции. --
Западники, известное дело. Слова из них не вытянешь...
     Такие суждения я слышал не раз, и доля истины в том имелась, впрочем, я
хорошо понимал и этих "темных" людей.
     За пять последних  лет  здесь четырежды круто менялась  жизнь:  сначала
санационная Польша,  затем  --  присоединение к  Советской Белоруссии, потом
война -- она пришла сюда на вторые сутки -- и кровавая немецкая оккупация и,
наконец, снова -- уже второй месяц -- советская власть.
     Причем, помимо официальных сил, были  весьма действенные и нелегальные.
Во  время  оккупации  в  лесах  хозяйничали  партизаны,  теперь  же  рыскали
различные  банды,  остаточные группы  немцев,  встречались  и  мелкие  шайки
обыкновенных дезертиров.
     В  действиях враждебных нелегальных  сил  было и  общее  -- внезапность
появления, жестокость,  пренебрежение человеческими жизнями, имелись и  свои
особенности. Аковцы, устраивая  засады,  обстреливали на дорогах автомашины,
убивали в первую очередь военнослужащих, ввязывались в бои даже с небольшими
подразделениями Красной Армии.  "Зеленые" -- банды  литовских националистов,
--  наведываясь с  севера, расправлялись с коммунистами  и  сельсоветчиками,
вырезая подчас без  разбору целые семьи, грабили  нещадно крестьян; немцы  и
власовцы были  осторожны, в  деревни обычно  не заходили, нападали только  в
лесах,  на глухих  дорогах и  на хуторах,  не  оставляя, однако,  в живых ни
одного  свидетеля:  они  старались  себя  не  обнаруживать,  чтобы  избежать
возможного преследования и уничтожения.
     Со  всеми  этими  страшными  силами  местные  жители  оказывались,  как
правило,  один  на  один; они  пребывали  в  постоянном  страхе перед  любым
пришельцем, ожидая от каждого только насилия, ограбления или смерти и не без
основания полагая, что короткий язык --  хоть какой-то  залог покоя и личной
безопасности. Моя  же форма  их  едва  ли в  чем  убеждала,  поскольку  наше
армейское обмундирование  пользовали и  аковцы, и  "зеленые",  и власовцы, и
даже немцы.
     ,  Отмолчаться  подчас  стремились и местные должностные  лица.  Весьма
характерный разговор произошел у меня в Каменке.
     Обязанности   председателя   сельсовета  там  исполнял  старый  носатый
крестьянин -- белорус  с реденькими выцветшими усами и самокруткой в  зубах.
Сидя за столом посреди  пустой  грязной хаты, он увлеченно играл  в  шашки с
длинноногим подростком -- посыльным -- и даже не скрыл своего огорчения, что
им помешали.
     Трое  стариков, вооруженных немецкими  винтовками,  охраняли  сельсовет
снаружи. Они  ввалились  следом за  мной и молча наблюдали,  как  "старшина"
проверял мои
     документы, затем, потоптавшись, вышли вместе с мальчишкой.
     Как   и    в    Шиловичах,   я   отрекомендовался   представителем   по
расквартированию  и  пред®явил  вместе  с  командировочным  предписанием  не
красную  книжечку  с  пугающей  надписью  "Контрразведка...",  а  офицерское
удостоверение личности.
     Старик  показался  мне  простоватым и словоохотливым, но это  только  с
первого взгляда.
     Он  действительно охотно  говорил на разные  общие темы,  например  про
хлеба  и дороговизну,  про  нехватку мужчин иди  тягла,  на  что пожаловался
трижды, видимо опасаясь, что я попрошу подводу. Однако за время нашей беседы
он умудрился не назвать  почти ни одной фамилии, ни  словом не  обмолвился о
бандах, будто их и не было;
     меж тем я проникся мыслью, что именно их он более всего боялся.
     Он  ловко  уклонился  от  разговора  о  тех, кто  сотрудничал и ушел  с
немцами,  на  вопрос  же  о Шиловичском лесе  коротко заметил:  "Мы  туда не
ходим". И начал о другом.
     На счету  у меня была каждая  минута, а  он пространно рассказывал, и я
был вынужден слушать, как дети его соседки,  играя, чуть не спалили хату или
как баба  по имени Феофина родила  весной  двойню,  причем  у  девочки белые
волосики, а у мальчика черные, к чему бы так?
     При этом он все время простецки, добродушно  улыбался  и дымил свирепым
самосадом, лицо же его, казалось, говорило: "Пойми,  ты приехал и  уехал,  а
мне здесь жить!"
     После  Каменки я заглянул на  хутора, окаймлявшие Шиловичский массив  с
северо-запада.
     Одинокие  хаты   с   надворными  постройками  тянулись  вдоль  леса  на
значительном  расстоянии  друг от  друга,  каждая  посреди своих огородиков,
рощиц и крохотных полей. Я заходил во все, где были хозяева, но не услышал и
не увидел ничего для нас интересного.
     Хижняк должен был  к двум часам под®ехать и в условленном месте ожидать
меня.  В начале третьего  я направился  к  шоссе, чтобы,  оставив  в  машине
погоны, пилотку и документы, идти в лес осматривать свой участок.
     Я  спешил  орешником,  когда  различил  позади   приближающиеся   шаги.
Оглянулся -- никого. Прислушался -- меня определенно кто-то догонял. Сдвинув
на ходу  предохранитель "ТТ", я сунул пистолет  в  брючный карман  и, выбрав
подходящее место, мгновенно спрятался за кустом.
     Вскоре я увидел того, кто торопился мне вслед. По орешнику  быстро шел,
почти  бежал черноволосый  горбатый  мужчина,  приземистый,  тщедушный,  лет
сорока, в истрепанном пиджаке и таких же стареньких, с большими заплатами на
коленях и сзади брюках, заправленных в грязные сапоги.
     С этим крестьянином я беседовал не далее чем час назад в его хате, где,
кроме него, в тот  момент находились  еще  две женщины,  как я понял, жена и
теща. Я заметил, что перед моим приходом у них  что-то произошло, ссора  или
серьезная   размолвка.   В  лицах  у   всех   троих  проглядывала   какая-то
встревоженность  или  расстройство.  У  женщин,  особенно  у  старшей,  были
красноватые, с припухшими веками, явно заплаканные глаза. Сам горбун смотрел
с плохо скрываемой боязнью; он говорил по-польски, отвечал односложно, тихо,
то и дело повторяя: "Не розумем... Не вем"*.
     Сейчас, миновав  меня, он  сделал еще с  десяток  шагов, остановился  и
прислушался,  наверно, пытаясь  определить, куда я  делся. Затем  обернулся,
увидев меня, испуганно вздрогнул и в замешательстве проговорил:
     -- Дзень добры, пане...
     -- День добрый, -- невозмутимо ответил я, хотя мы с ним уже здоровались
и по логике следовало бы спросить:
     "Что вам от меня нужно?"
     Несомненно,  он  бежал  за  мной.  Я  смотрел  выжидательно. Капли пота
блестели на его небритом разгоряченном лице; выпуклая уродливая грудь дышала
часто  и  возбужденно. Его грубые  сапоги до  верха  голенищ  были запачканы
засохшим навозом.
     -- Пан товарищ... --  испуганно  оглянувшись, начал  он, тут же умолк и
снова прислушался. -- Пан официэр...

        x x x

     Он  говорил  по-польски,  взволнованно,  сбивчивым  полушепотом;  очень
многого  я не  понимал, все время  переспрашивал и минут  за  тридцать нашей
беседы с немалым трудом уяснил суть.
     Рассказывая, он то  и дело оглядывался или, сделав мне  знак, умолкал и
напряженно   прислушивался.    Я   дважды   поинтересовался   причиной   его
беспокойства, но  оба раза  он, вероятно не понимая, лишь недоуменно пожимал
плечами.
     Расставшись с ним и держа путь к машине, я обдумывал его рассказ.
     То, что я сумел понять, выглядело так.
     Вчера   на  рассвете  он,  Станислав  Свирид,   разыскивая  корову,  не
вернувшуюся  вечером  к  дому, увидел неподалеку от опушки Шиловичского леса
трех человек в советской военной форме. Они прошли гуськом поблизости, но он
притаился в  ельнике, и его  не заметили. В переднем  он  узнал  Павловского
Казимира, двух других видел впервые.
     ----------------------------------------
     * Не розумем... Не вем. -- Не понимаю... Не знаю (польск.).
     ---------------------------------------------------------------

     По словам  Свирида, во время  оккупации этот Павловский  служил  немцам
где-то под  Варшавой, якобы в полиции,  на какой-то ответственной должности;
во всяком  случае, получал  большие деньги.  (О  больших  деньгах,  как  мне
показалось,  с  оттенком  зависти,  Свирид  упомянул  трижды.)  Неоднократно
Павловский  приезжал на  побывку к своему  отцу, жившему на соседнем хуторе;
был он  всегда  в  цивильном  и  в шляпе,  но, как уверял Свирид, якобы имел
офицерский чин и награды от немцев.
     По  словам  Свирида,  отец  Павловского,  по  национальности  немец,  в
настоящее время  арестованный, находился в Лиде, а родная тетка  проживала в
Каменке.
     Собственно, по лесам в разных шайках бродили и бывшие полицаи, и всякие
пособники,  не успевшие  уйти  с  немцами.  Занимались ими местные органы  и
маневренные группы войск  НКВД, нас  же они интересовали  лишь в той мере, в
какой представляли опасность для армии и тылов фронта.
     Настораживало в этой истории другое.
     Публика  в шайках  собиралась неоднородная, одетая и вооруженная весьма
по-разному. Свирид  же  уверял, что эти  трое  были чуть  ли не в одинаковом
нашем  офицерском обмундировании,  причем у двоих  наверняка были  советские
автоматы.
     И  второе. При  отступлении  немцев  полицаи обычно уходили  с  ними на
Запад.  Павловский же,  служивший  где-то  под Варшавой, наоборот,  оказался
почему-то  километров  на  двести восточнее, по эту сторону фронта  -- каким
образом?  В то  же время  я  понимал, что его  пребывание  близ Шиловичского
массива  за  тринадцать часов до  выхода  разыскиваемого  передатчика в эфир
могло быть и чистой случайностью.
     Меня занимало, чем был так обеспокоен Свирид и почему у  себя в хате он
отмалчивался, а затем, очевидно, следил за мной, догнал и все рассказал.
     Многое  относительно  Павловского  еще требовалось узнать, проверить  и
уточнить как  в Лиде, так и  здесь, на месте -- безотлагательно. Но сейчас я
не мог терять даже минуты: меня ждал лес.


        7. ГВАРДИИ ЛЕЙТЕНАНТ БЛИНОВ

     На глаза  ему попался старый дуб -- небольшое дупло таинственно чернело
в стволе  дерева  примерно в метре над головой  Андрея.  Несколько секунд он
стоял, размышляя:
     "А  вдруг?.."  Подпрыгнув,  ухватился  за  край  дупла,  подтянулся  и,
опираясь кромками подошв о  кору,  всунул руку -- труха, гнилая труха. В тот
же миг нога соскользнула, и он сорвался вниз, едва не сломав руку и до крови
ободрав запястье.
     Если поутру этот глуховатый,  ничем не примечательный лес представлялся
ему особенным и значительным, представлялся тем самым  местом, откуда велась
передача,  если утром Андрей был  полон  уверенности и  надежд, волновался и
ждал, то под вечер  с каждым часом  он  все менее и менее верил, что удастся
что-либо обнаружить.
     В самом  деле, легко ли  сыскать средь такого  массива следы  тех,  кто
радировал, и почему они должны были наследить -- это вовсе не обязательно. И
потом  --  сколь   точно   определено  место   выхода:   Андрей  знал,   что
действительное положение пеленгуемой рации  всегда будет несколько в стороне
от предположительно найденного и что погрешности при пеленгации могут иногда
достигать нескольких километров.
     Более  всего  его угнетало  ощущение  своей  неполноценности.  Если  до
ранения, в полку  на передовой,  он был не хуже других командиров взводов, а
порой и  лучше,  то здесь, в группе,  он был из троих самый слабый по опыту,
умению  и,  естественно,  по результатам.  И  сколь  он  ни  старался, но, в
общем-то, каждый раз оказывался в той или иной степени иждивенцем  Алехина и
Таманцева, и мысль об этом постоянно удручала его.
     Когда солнце склонилось к горизонту, он пошел на  восток, чтобы дотемна
выйти  к  Шиловичам, и вскоре з