т  в  движение безупречные  нейлоновые члены, платиновый
сердечный  насос  погонит по  бутиратовым венам и артериям рабочую жидкость.
Возможно  даже  (временами  у  Стенсила,  как  и  у других  членов  Команды,
возникали  извращенные мысли), в ее  замечательном полиэтиленовом  влагалище
будет  установлена  разветвленная  система  датчиков  давления, регулируемые
плечи омметрического  моста будут подведены  к  единому  серебряному кабелю,
подающему   напряжение   удовольствия   к   соответствующему   регистру   ее
внутричерепной  вычислительной  машины.  И всякий  раз,  когда доведенная до
экстаза,  она улыбнется, сверкнет изюминка ее внешности - драгоценные зубные
протезы Айгенвэлью.
     Зачем она столько наговорила Порсепичу? Она боялась, - по  ее словам, -
что все кончится,  что Мелани бросит  ее. Блистательный мир сцены,  слава  -
любимцы болезненного воображения мужской аудитории и враги сонма влюбленных.
Порсепич утешал ее, как мог. Он  не питал  иллюзий  по поводу непреходящести
любви, подобные мечты он оставил своему соотечественнику Сатину, который все
равно  был  идиотом.  С  грустным  взглядом  он  сочувствовал  ей,  что  еще
оставалось делать? Любовь  есть любовь. И проявляется она  в странных сменах
объекта  влечения. Бедная женщина  терзалась  ею.  Но  Стенсил лишь  пожимал
плечами. Пусть становится лесбиянкой, пусть сама превращается в фетиш, пусть
умирает - он за ней охотится и не будет лить по ней слез.

     Наступил вечер премьеры.  О  том, что случилось потом, Стенсил узнал из
полицейских протоколов; об этом,  возможно, еще помнят монмартрские старики.
Даже пока оркестр настраивался,  среди  публики шли  жаркие  споры. Каким-то
образом  спектакль приобрел политическую  окраску. Ориентализм,  в  то время
заметный в Париже  во всем,  - в моде, музыке,  театре - был,  как  и Россия
связан  с   международным  движением,  пытавшимся   ниспровергнуть  западную
цивилизацию. Еще шесть лет  назад газета могла субсидировать автогонку Пекин
-Париж  и  рассчитывать  на  охотную  помощь  транзитных  стран.  Теперь  же
политическая   ситуация   несколько   ухудшилась.   Отсюда   и   беспорядки,
прокатившиеся в тот вечер по "Театр Винсент Кастор".
     Перед  самым  началом  первого  акта  члены  анти-порсепичской  фракции
свистели  и  делали   непристойные  жесты.   Друзья,   уже  называвшие  себя
порсепичистами, пытались им противостоять. В публике присутствовала и третья
сила в лице тех, кто просто хотел в тишине  насладиться спектаклем и, вполне
естественно, старался замять, предотвратить или  уладить все споры. Начались
трехсторонние препирательства. К антракту они переросли в полный хаос.
     Итагю  и Сатин кричали друг на друга за кулисами, но  из-за шума в зале
один не слышал другого.  Порсепич с  безучастным  видом  сидел  в углу и пил
кофе. Выходившая из гримерной молоденькая балерина остановилась поболтать.
     - Вам  слышно музыку? - Она призналась, что не очень хорошо. - Dommage.
Как  чувствует себя  Ла  Жарретьер?  - Мелани знает танец  наизусть.  У  нее
превосходное  чувство  ритма,  она  воодушевляет  всю труппу.  Танцовщица не
скупилась на  похвалы:  "вторая  Айседора  Дункан!" Порсепич пожал  плечами,
сделал moue. - Если  бы у меня опять появились деньги, -  обращаясь скорее к
себе,  чем  к ней, -  я  бы для собственного  удовольствия нанял  оркестр  с
балетной  труппой  и   поставил  бы  L'Enlevement.  Просто  посмотреть,  как
получится.  Может, я  тоже  буду свистеть.  -  Они  печально рассмеялись,  и
девушка ушла.
     Второй акт прошел еще  более шумно.  Только к концу  внимание серьезных
зрителей стало целиком приковано к Ла Жарретьер. Когда потные и  взвинченные
оркестранты,  ведомые дирижерской палочкой,  приступили  к последней  части,
"Закланию  Девы" -  мощному семиминутному  крещендо,  к концу,  казалось, не
оставившему белых  пятен в диссонансе, тональной окраске  и  (как  выразился
критик из "Ле Фигаро") "оркестровом варварстве", свет будто снова вспыхнул в
пасмурных глазах Мелани, и она стала знакомым Порсепичу норманским дервишем.
Он подошел  ближе к  сцене, наблюдая за ней  с  некоторой любовью.  Апокрифы
рассказывают, что в  тот момент он  поклялся никогда более не  прикасаться к
наркотикам и не посещать черных месс.
     Два танцовщика,  которых  Итагю называл не иначе как монголизированными
гомиками,  принесли  длинный,  угрожающе  заостренный  шест.  Музыка,  почти
тройное форте,  теперь перекрывала  рев в  зрительном  зале.  Вошедшие через
черный  ход  жандармы  безуспешно  пытались  навести  порядок.  Сатин,  рука
которого  лежала  на плече  Порсепича, дрожа  подался вперед. Это был  самый
сложный момент хореографии, придуманный им самим. Идея пришла в голову после
прочтения  рассказа   о  бойне  индейцев  в  Америке.  Два  монгола  держали
вырывавшуюся стриженую Су Фень, а вся мужская часть труппы насаживала  ее на
шест,  вставляя его  в промежность и  медленно поднимая,  внизу тем временем
причитали женщины. Внезапно  одна из служанок-автоматов, словно взбесившись,
заметалась по сцене. Сатин застонал и заскрежетал зубами.
     - Черт бы побрал этого немца, - сказал  он, - это отвлечет внимание.  -
Судьба  концепции всецело зависела от  Су Фень,  продолжавшей свой танец  на
шесте: все движения ограничены  одной  точкой в пространстве -  возвышением,
фокусом, кульминацией.
     Шест стоял теперь вертикально, до конца балета оставалось четыре такта.
В  зале  повисла  ужасающая  тишина,   жандармы  и   участники   беспорядков
повернулись и, словно под гипнозом, смотрели на сцену. Движения Ла Жарретьер
становились  все  более судорожными,  агонизирующими  - выражение ее  обычно
безжизненного лица еще несколько лет тревожило  сны сидевших  в первом ряду.
Музыка Порсепича  стала  почти оглушающей  -  от тональности не  осталось  и
следа,  ноты  разлетались  одновременно  и хаотично, будто  осколки бомбы  -
духовые  и  струнные нельзя было отличить от ударных; в это  время по  шесту
потекла  кровь,  и  насаженная на него  девушка затихла;  разрыв  последнего
аккорда наполнил  театр,  заметался  эхом,  повис  и  замер.  Кто-то вырубил
освещение сцены, кто-то побежал опускать занавес.
     Он так  и не открылся. Мелани должна была надеть защитное металлическое
приспособление, своего  рода пояс целомудрия,  в которое  вставлялось острие
шеста. Но не надела. Заметив кровь, Итагю вызвал  из зала врача.  Доктор,  в
порваннной  рубашке и с синяком  под  глазом, опустился на  колени  рядом  с
девушкой и объявил, что она мертва.
     О  женщине, ее любовнице, больше ничего не слышали.  Согласно некоторым
версиям, она билась  в истерике за кулисами, и пришлось силой отрывать ее от
трупа Мелани, а потом угрожала кроваво отомстить Сатину и Итагю за сговор  в
убийстве  девушки.  Вердикт  коронера был  мягким  -  смерть от  несчастного
случая. Может,  Мелани, измотанная  любовью, возбужденная, как обычно бывает
перед  премьерой,  просто  забыла.  Украшенная  невероятным числом  гребней,
браслетов, блесток, она могла просто запутаться в этом неодушевленном мире и
пренебречь единственным неодушевленным предметом, способным спасти ей жизнь.
Итагю  думал,   что  она  покончила  собой,   Сатин   отказался  говорить  о
случившемся, Порсепич не высказал никакого мнения. Но забыть этого они так и
не смогли.
     Ходили слухи,  будто  примерно  неделю спустя  леди В.  сбежала с неким
Сгерраччио,  полоумным  ирридентистом.  По крайней  мере,  оба  одновременно
исчезли из Парижа и - как утверждают обитатели Холма - с лица земли.


     
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
     Sahha

I
     Воскресным  утром  около  девяти,  совершив  ограбление  со  взломом  и
потусовавшись в парке, гуляки заявились к Рэйчел. Оба не спали  всю ночь. На
стене висела записка:
     "Поехала в Уитни. Профейн, kisch mein tokus."
     - Мене, мене, текел уфарсин, - сказал Стенсил.
     - Гм, -  отозвался Профейн, собираясь отрубиться на полу. Вошла Паола в
платке и с коричневым бумажным пакетом, в которой что-то позвякивало.
     -  Ночью обокрали Айгенвэлью,  - сказала она. -  Об  этом  написано  на
первой полосе "Таймс".  -  Они  тотчас  набросились  на коричневый  пакет  и
извлекли оттуда "Таймс" с четырьмя бутылками пива.
     -  Как тебе это нравится?  - сказал  Профейн изучая первую страницу.  -
"Полиция рассчитывает схватить  преступников с минуты на  минуту".  "Дерзкое
ночное ограбление".
     - Паола, - позвал Стенсил  из-за его спины. Профейн отшатнулся. Паола с
открывашкой в  руке  обернулась и  посмотрела мимо  левого  уха  Профейна на
блестевший  в  руках  у  Стенсила  предмет. Она  стояла  молча  с  застывшим
взглядом.
     - Теперь нас трое.
     Наконец она снова перевела взгляд на Профейна:
     - Ты едешь на Мальту, Бен?
     - Нет, - но без решительности в голосе.
     - Зачем?  - сказал он. - Там нет ничего  особенного. На Средиземке куда
ни зайдешь - везде сплошная Кишка.
     - Бенни, если полиция...
     - Какое им до меня дело?  Зубы-то у  Стенсила.  - Он  ужаснулся. Только
сейчас до него дошло, что он нарушил закон.
     - Стенсил, приятель,  что ты скажешь, если  один из нас вернется туда с
зубной болью, чтобы выяснить... - Он не договорил. Стенсил молчал.
     - Неужели весь этот геморрой с  веревкой понадобился, чтобы я поехал  с
вами? Что во мне такого особенного?
     Никто не проронил ни  слова. Паола выглядела так, будто вот-вот  выйдет
из себя, разрыдается и, быть может, упадет в объятия Профейна.
     Внезапно с лестницы послышался шум. В дверь постучали.
     - Полиция, - раздался голос.
     Стенсил, запихивая зубы в карман, бросился к пожарной лестнице.
     - Вот  черт! -  сказал  Профейн.  Когда  Паола наконец  открыла  дверь,
Стенсила  уже  и  след  простыл.  Поддерживая  рукой  насквозь мокрого  Руни
Винсома, там стоял тот самый Тен Эйк, который прервал оргию у Мафии.
     - Здесь  проживает Рэйчел  Аулглас? -  Он объяснил, что  пьяный  Руни с
расcтегнутой   ширинкой   и   косой  рожей   пугал   малышей   и   оскорблял
добропорядочных граждан  на ступенях  собора святого  Патрика.  -  Он  хотел
только сюда, - Тен Эйк почти умолял, - он не пойдет домой. Вчера вечером его
выпустили из Белльвью.
     - Рэйчел скоро придет, - мрачно сказала Паола. - Пусть пока полежит.
     -  Я  возьмусь за  ноги,  - сказал Профейн. Они  оттащили его в комнату
Рэйчел и бросили на кровать.
     - Спасибо, офицер, - Профейн, спокойный  как международный  медвежатник
из старых фильмов, пожалел, что у него нет усов.
     Тен Эйк ушел с каменной миной на лице.
     - Бенито, все просто ужасно. Чем скорее я буду дома...
     - Счастливого пути.
     - Почему ты не хочешь ехать?
     - Между нами ничего нет?
     - Нет.
     -  Никаких  неуплаченных  долгов  или  старой   любви,  которая   может
разгореться вновь?
     Она покачала головой, на этот раз слезы были настоящими.
     - Тогда в чем же дело?
     - Мы же вместе ушли из квартиры Тефлона в Норфолке.
     - Нет, нет.
     - Бедный Бен. - Они  называли его бедным. Но, щадя его чувства, никогда
не объясняли почему, превращая это слово в ласковый эпитет.
     - Тебе всего восемнадцать, - сказал он, -  а  ты уже  потеряла  голову.
Когда  тебе будет столько же,  сколько мне,  ты поймешь... - Она не дала ему
договорить, бросившись  на  него, как  набрасываются на боксерскую грушу, не
давая уйти, увлажняя замшевую куртку накопившимися за долгое время  слезами.
Он оттолкнул ее, озадаченный.
     И надо же было так случится, что именно в этот момент вошла Рэйчел. Она
была из тех, кто быстро приходит в себя, и первое, что она сказала:
     - Ого! Так вот что происходит за моей спиной! Пока я, Профейн, в церкви
молюсь за тебя. За детей.
     У него хватило здравого смысла, чтобы выйти следом за ней.
     -  Поверь,  все  было  совершенно  невинно.  -  Рэйчел  пожала плечами,
намекая, что  на этих двух репликах первое действие окончено, на размышление
у нее было несколько секунд. - Ты ведь была не в  соборе святого Патрика?  А
туда стоило  зайти. - Он указал большим пальцем в сторону того,  что храпело
сейчас в соседней комнате. - Полюбуйся!
     Понятно, с кем провела Рэйчел  оставшуюся часть дня и ночь. Придерживая
его голову, подтыкая одеяло, прикасаясь к щетине и грязи  на лице, наблюдая,
как он спит и как постепенно разглаживаются хмурые складки.
     Через  некоторое время Профейн пошел в "Ложку". Там он объявил Команде,
что  собирается  на  Мальту.  Разумеется,  устроили  отвальную. Под конец  у
Профейна  появились две  поклонницы,  атаковавшие  его с горящими  от  любви
глазами. Команда  походила на узников,  которые радуются за своего товарища,
вновь оказавшегося на свободе.
     Впереди  Профейну  не светило ничего, кроме Кишки, хотя, по сравнению с
Большой Восточной, Кишка даже в чем-то выигрывала.
     В море тоже есть трасса. Но это уже совсем другое.

II
     В  выходные Стенсил, Профейн и Свин нанесли  краткий визит в Вашингтон:
искатель приключений - дабы  приблизить  предстоящее путешествие,  шлемиль -
отгулять  последнее  "увольнение",  а  Свин   -   помочь  ему.   В  качестве
pied-a-terre они выбрали ночлежку в  Чайнатауне, и Стенсил сразу же помчался
в Госдепартамент посмотреть, что там есть.
     - Не верю я в это, - сказал Свин. - Стенсил тебя просто путает.
     - Не дергайся, - только и ответил Профейн.
     - Думаю, надо выпить, - сказал Свин. Tак  они  и поступили.  Но  то  ли
Профейн  потерял  с возрастом  класс, то ли эта  выпивка  была худшей  в его
практике. В памяти остались пробелы, а это всегда неприятно. Профейн помнил,
как  Свин  решил подыскать  компанию, и  они пошли в Национальную галерею; и
точно - перед "Тайной вечерей" Дали они нашли двух девушек-госслужащих.
     - Меня зовут Чок, - представилась блондинка, - а это Чик.
     Свин застонал от мгновенно нахлынувшей ностальгии по Хэнки и Пэнки.
     - Отлично, - сказал он. - Это Бенни, а я, хью-хью, Свин.
     - Не сомневалась, - сказала  Чик. Но соотношение числа девушек и юношей
в Вашингтоне равнялось  примерно  восемь к одному.  Она схватила Свина  выше
локтя и оглянулась, будто среди статуй прятались невидимые сестрицы.
     Они жили  недалеко от улицы  П  и имели коллекцию  всех пластинок  Пэта
Буна. Не успел Свин  поставить  большую бумажную  сумку  с  плодами  дневной
прогулки  по алкогольным кладезям  столицы -  легальным и не очень, - как на
них, ничего не подозревающих, обрушилось 25 ватт этого дела с песней "Би боп
э лула".
     После  такой   прелюдии  воспоминания  о  выходных   носили  отрывочный
характер: Свин засыпает на  ступеньках у  памятника  Вашингтону и,  пролетев
полмарша, врезается  в  учтивую  армию бойскаутов; они вчетвером в "Меркури"
Чок кружат по Дюпон-серкл в три часа  ночи, затем к ним присоединяются шесть
негров в "Олдсмобиле", которым вздумалось устроить гонки; обе машины едут на
Нью-Йорк-авеню,  где  находится  квартира,  занимаемая  одной неодушевленной
аудиосистемой, пятьюдесятью  энтузиастами  джаза и Бог  знает  каким  числом
ходящих по кругу бутылок  общего вина; Чок и он сам под одеялом "Хадзон Бэй"
на ступенях  масонского храма  на  северо-западе  Вашингтона,  где их  будит
менеджер страховой компании, представляется Яго Саперстайном и приглашает на
очередную попойку.
     - Где Свин? - поинтересовался Профейн.
     - Он украл  мой "Меркури", и сейчас они с Чик едут в  Майами, - сказала
Чок.
     - О-о!
     - Пожениться.
     -  Мое хобби, - продолжал Яго Саперстайн, -  выискивать  молодых людей,
которых интересно привести на вечеринку - вроде вас.
     - Бенни - шлемиль, - сказала Чок.
     - Шлемили - это всегда интересно, - сказал Яго.
     Попойка происходила на границе  с Мэрилендом;  Профейн,  сопровождавший
Яго,   познакомился  с  гостями.  Среди  них:   беглец  с  острова  Дьявола,
пробиравшийся  под  псевдонимом Мэйнард  Василиск в Вассар  преподавать  там
пчеловодство; изобретатель,  отмечающий  семьдесят второй  отказ  Патентного
бюро,  на  сей  раз -  по  поводу  автоматического  борделя для  вокзалов  и
автостанций,  устройство которого он  с помощью  синек  и  жестов  разъяснял
стайке  тиросемиофилов  (коллекционеров  этикеток  с  коробочек французского
сыра), похищенных Яго  с  их ежегодной конференции; хрупкая дама-биопатолог,
уроженка  острова Мэн,  примечательная тем,  что  была единственным  в  мире
моноглотом мэнского диалекта и потому ни с кем не разговаривала; безработный
музыковед  по имени  Петар, посвятивший  жизнь поискам утраченного  концерта
Вивальди  для казу  - о концерте он впервые  услышал  от  бывшего  чиновника
администрации Муссолини по имени Сквазимодео - тот валялся теперь под роялем
мертвецки пьяный, - Петар знал не только  то, что этот концерт  похитили  из
монастыря какие-то меломаны-фашисты, но также и двадцать тактов из медленной
части,  которые  он,  блуждая  среди гостей, время  от времени  исполнял  на
пластмассовом казу;  и другие "интересные"  люди. Сонный Профейн ни с кем не
общался. Он проснулся на рассвете в ванне  Яго под хихиканье облаченной лишь
в бескозырку  блондинки, поливавшей Профейна  бурбоном  из  четырехлитрового
кофейника. Профейн собрался было открыть рот и подставить его под струю, как
вошел Свин собственной персоной.
     - Верни бескозырку, - сказал Свин.
     - Я думал, ты во Флориде, - сказал Профейн.
     -  Ха-ха, - сказала  блондинка, - поймай меня. И они  убежали - сатир и
нимфа.
     Следующее,  что всплыло в памяти  - это  возвращение  к Чок и  Чик:  на
коленях Чок лежит его голова, на проигрывателе - Пэт Бун.
     - У вас фамилии на одну букву, - ворковала  Чик в противоположном конце
комнаты. - Бун, Бодайн.
     Профейн встал и поковылял на кухню, где его вырвало в раковину.
     - Вон! - выкрикнула Чок.
     - Да,  пора,  -  пробормотал  Профейн.  Внизу  на  лестнице стояли  два
велосипеда, на которых  девушки,  экономя на  автобусных билетах,  ездили на
работу. Профейн схватил  велосипед и снес его с крыльца на улицу. Безобразие
- ширинка расстегнута, коротко подстриженные волосы взъерошены на висках, на
лице  двухдневная  щетина,  рубашка  на  брюхе  расстегнута,  и  выглядывает
сетчатая майка; виляя из стороны в сторону, он поехал к ночлежке.
     Он  не миновал и двух кварталов, как сзади послышались крики. На втором
велосипеде  его  преследовали Свин  с  сидевшей  на руле Чик.  Далеко позади
виднелась Чок - на своих двоих.
     - Ой-ой-ой! - сказал Профейн. Он покрутил переключатель и врубил первую
скорость.
     - Вор!  - крикнул Свин и засмеялся своим непристойным смехом. -  Вор. -
Словно  из-под  земли  возникла  полицейская машина  и  помчалась  наперерез
Профейну. Тот  переключился, наконец, на третью скорость и  пулей  исчез  за
углом. Так они преследовали его по  осеннему холодку, по воскресным улицам -
безлюдным, если  не считать их самих. В конце концов  полицейские  со Свином
настигли Профейна.
     - Все в порядке, офицер,  - сказал Свин, -  это -  мой  друг, я не буду
предъявлять обвинения.
     -  Вот  и славно, - сказал  полицейский,  - а  я  буду. -  Их отвезли в
участок  и  посадили в "аквариум". Свин заснул, а  две рыбины, попавшие туда
раньше них, принялись стаскивать  с него  ботинки.  Профейн  слишком  устал,
чтобы вмешиваться.
     - Эй!  - окликнул  Профейна веселый алкаш  с другого  конца комнаты.  -
Хочешь сыграть в "хвост и гриву"?
     Под  синей наклейкой на пачке "Кэмела"  были буквы - либо Х, либо Г - и
число.  Участники  по  очереди угадывают букву, и если  один  ошибается,  то
другой дает ему либо в Хвост  (то есть под зад), либо  в  Гриву  (то есть по
шее)  соответствующее  числу  количество   раз.  Кулаки  алкаша   напоминали
небольшие булыжники.
     - Я не курю, - сказал Профейн.
     - А-а, - сказал алкаш, - тогда как насчет камня, ножниц и бумаги?
     Как раз в это  время  наряд  патруля  и  полиции притащил взбесившегося
помощ