к тому времени, когда, в конце
концов, подобно  сухим листьям  или  куску  металла,  стали  бы  подчиняться
исключительно  законам физики.  Все время притворяться,  будто идет  великая
борьба между законами человека и законами Бога.
     Только ли из-за того, что Мальта --  матриархальный остров,  так сильно
чувствовал Фаусто связь между властью матери и декадансом?
     "Матери ближе  чем кто бы то ни было стоят к  случайности.  Болезненнее
всего  осознают  они оплодотворение яйцеклетки; так Мария чувствовала момент
зачатия.  Но  у зиготы нет души. Это -- материя."  Он не  развивает эту тему
дальше. Хотя:

     Младенцы,  кажется,   всегда  обязаны  своим   появлением  случайности,
произвольному стечению обстоятельств. Матери сплачиваются  и стряпают фикцию
тайны  материнства.  Это  всего  лишь  способ  компенсировать  неспособность
ужиться  с  правдой.  А  правда  заключается  в  том, что  они  не  понимают
происходящего  внутри них, что рост плода чужероден им, что плод развивается
механически и в какой-то момент обретает душу. Они одержимы им. Или -- те же
силы, что определяют траекторию бомбы, гибель звезд, ветер  и ливень, без их
согласия  фокусируются внутри таза,  чтобы  породить  очередную впечатляющую
случайность. Это до смерти пугает их. Это напугало бы каждого.

     Так  мы  подходим  к  вопросу  "взаимопонимания"  Фаусто  и  Бога.  Его
проблема,  очевидно,  сложнее,  чем  "Бог  против  Цезаря", особенно  Цезаря
неодушевленного  -- того, которого мы видим на старых медалях и  в  статуях,
той "силы", о которой мы читаем в исторических  текстах. Хотя бы потому, что
Цезарь когда-то был  одушевленным и имел собственные трудности с миром вещей
и  бандой  богов-дегенератов.  Было  бы  проще --  ведь драма  возникает  из
конфликта   --   назвать   эту   проблему   "человеческим   законом   против
Божественного", в пределах карантинной  зоны, которой  являлся дом Фаусто. Я
имею в  виду  и его душу,  и остров. Но  это  не  драма.  Лишь  апология Дня
тринадцати налетов. Даже случившееся позднее ясности не внесло.
     Я слышал  о машинах более сложных, чем люди.  Если это  отступничество,
hekk  ikun. Чтобы претендовать  на гуманизм,  мы  сначала должны убедиться в
собственной человечности. По мере  нашего углубления в декаданс  сделать это
становится сложнее.
     Все больше отчуждаясь  от самого  себя, Фаусто II  стал обнаруживать  в
окружающем мире признаки симпатичной неодушевленности.

     Теперь зимний  грегалей приносит с севера  бомбардировщики, как некогда
евроклидон принес святого Павла. Благословления, проклятия.  Но является  ли
ветер частью нас? Имеет ли он к нам хоть какое-то отношение?
     Где-нибудь, может  быть, за холмом -- все-таки прикрытие, --  крестьяне
сеют пшеницу, чтобы в июне  собрать урожай. Бомбежки концентрируются  вокруг
Валетты,   Трех   городов,   Гавани.   Пасторальная   жизнь   стала   крайне
привлекательной. Но бывают шальные бомбы:  одна из  них убила мать Елены. Мы
не можем ожидать  от бомб большего, чем от ветра. Не должны ожидать. Если  я
не  стану marid b'mohhu, дальнейшая  моя  жизнь  возможна  лишь  в  качестве
сапера, могильщика, я должен  отказаться от любых  других состояний, прошлых
ли, будущих ли. Лучше сказать: "Так было вечно.  Мы всегда жили в Чистилище,
и наше заключение здесь по меньшей мере бессрочно".

     Очевидно, именно в это  время  он начал таскаться по  улицам  во  время
налетов. После Та Кали, когда ему пора уже было спать. Не из храбрости, и не
по причинам, связанным с работой. И поначалу не очень подолгу.

     Груда кирпичей  в форме  надгробного  холмика.  Зеленый  берет, лежащий
поблизости. Королевские коммандос? Осветительные  снаряды из "Бофорсов"  над
Марсамускетто.  Красный   свет,  длинные  тени   из-за  магазина  на   углу,
поворачиваются в неровном свете вокруг скрытой оси.  Невозможно сказать, чьи
они.

     Утреннее  солнце едва  оторвалось  от моря. Слепящее.  Длинный слепящий
след,  белая  дорога от солнца  к  точке  наблюдения.  Гул  "Мессершмиттов".
Невидимых. Гул  усиливается.  "Спитфайры" поднимаются  в  воздух  по  крутой
траектории. Маленькие, черные в таком ярком свете солнца.  Курс на солнце. В
небе   появляются   грязные   пятнышки.   Оранжево-коричнево-желтые.   Цвета
экскрементов. Черные.  Солнце  золотит  их контуры.  И они,  словно  медузы,
плывут к горизонту.  Пятнышки расползаются,  среди старых расцветают  новые.
Воздух там, на высоте, часто совсем неподвижен.  Но порой ветер разметает их
в считанные секунды. Ветер, машины, грязный дым.  Иногда  солнце. Когда идет
дождь, ничего не видно. Но проносящийся там  ветер устремляется  вниз, и все
становится слышно.

     Всего через пару месяцев -- уже чуть  больше, чем просто "впечатления".
Валетта  ли  это?  Во  время  налетов  все  гражданское  и  обладающее душой
находилось под землей. Остальные -- слишком заняты, чтобы "наблюдать". Город
был   предоставлен   самому  себе,  не  считая   отбившихся  вроде   Фаусто,
чувствовавших лишь молчаливое родство и в достаточной степени  походивших на
город,  чтобы  не   искажать   истинность  "впечатлений"  актом  восприятия.
Ненаселенный  город -- иной. Он не  похож на то, что  увидел бы "нормальный"
наблюдатель,  бредущий  в  темноте -- обычной темноте.  Отказ  от достаточно
полного  одиночества  --  типичный  грех  всех ложно-одушевленных и лишенных
воображения. Их  обреченность собираться  вместе, патологический страх перед
одиночеством, распространяются и на сон.  Поэтому, когда  они сворачивают за
угол --  как  полагается  делать всем нам, как все мы делали и  делаем, одни
реже,  другие чаще  -- чтобы  очутиться на улице...  Ты  знаешь, дитя, какую
улицу я имею в  виду. Улицу двадцатого века, в дальнем конце или на повороте
которой  -- как мы надеемся --  появится чувство дома или  безопасности.  Но
никаких гарантий.  Улицу, в противоположном конце которой, мы оказываемся по
причинам,  лучше известным тем,  кто нас  туда заводит.  Если они, эти "те",
существуют. Но улицу, идти по которой мы обязаны.
     Это лакмусовая  бумажка. Населять  или  не населять. Призраки, монстры,
преступники и ненормальные олицетворяют мелодраму и  слабость.  Единственный
ужас, связанный  с ними -- ужас спящего, вызванный  его изолированностью. Но
пустыня или ряд фальшивых витрин, куча шлака или кузница с подспудно горящим
огнем --  и  все  это, и улица, и спящий, который и сам есть тень, ничего не
значащая на этом  ландшафте, бездушная как и остальные массы  и  тени -- вот
кошмар двадцатого века.
     Оставлять вас с  Еленой  одних  во время налетов не  значило  проявлять
неприязнь, Паола.  Не  было  это  и безответственным эгоизмом молодости. Его
молодость, молодость  Маратта, Днубиетны, молодость  "поколения" (в прямом и
переносном смысле) испарилась  в мгновение ока с первой бомбой  8  июня 1940
года. Старые китайские мастера и их преемники -- Шульце и Нобель -- изобрели
превосходное   приворотное  зелье,   гораздо  более   действенное,  чем  они
осмеливались    предположить.   Одна    прививка,    и   "Поколение"   стало
невосприимчивым  к страху смерти, голоду, тяжелому  труду, невосприимчивым к
тривиальным соблазнам, отвлекающим  мужчину от жены  и детей, от потребности
проявлять заботу.  Невосприимчивым  ко всему,  кроме того,  что случилось  с
Фаусто во  время  седьмого  из тринадцати  налетов. В  одно  из просветлений
сознания во время своей фуги Фаусто писал:

     Как прекрасно  затемнение в Валетте! Перед прилетом с севера полуночной
"стаи".  Ночь  наполняет улицу,  она черной жидкостью течет  в  канавах;  ее
течение давит на  щиколотки.  Город  словно ушел под воду  --  Атлантида под
морем ночи.
     Только ли  ночь окутывает Валетту? Или здесь еще и человеческие эмоции,
"дух ожидания"? Но не ожидания снов, в которых то, чего мы ждем, непонятно и
безымянно.  Валетта  прекрасно  знает,  чего она  ждет. В  этой  тишине  нет
напряжения или тревоги, она  безразлична и  уверенна, это тишина  скуки  или
привычного ритуала. Компания  артиллеристов  на соседней улице  торопится на
позицию. Но их вульгарная песня стихает, продолжает петь лишь один смущенный
голос,  хотя  и  он  вскоре  обрывается  на  полуслове.  Слава  Богу,  ты  в
безопасности, Елена  --  в  нашем втором, подземном доме. Ты и ребенок. Если
старый  Сатурно  Агтина  окончательно перебрался  со своей  женой  в  старый
коллектор, то  за Паолой будет присмотр, когда ты уйдешь на работу.  Сколько
других семей присматривало за ней? У наших детей только один отец  -- война,
только  одна мать  -- Мальта, ее  женщины. Плохая перспектива  для  Семьи  и
матриархата. Кланы и матриархат несовместимы  с этой общностью,  принесенной
на Мальту войной.
     Я ухожу  от тебя,  любимая,  не потому, что  должен.  Мы, мужчины -- не
племя пиратов или  гяуров;  если только наши галеоны  не становятся  добычей
злобных  металлических рыб, чье  логово -- германская  подлодка. Нет  больше
мира,  кроме острова, и  до любого  края  моря лишь  день пути.  Тебя нельзя
покинуть, Елена, никак нельзя.
     Но во сне есть два мира: на улице и под улицей. Один -- царство смерти,
другой -- жизни.  Как может поэт жить, не исследовав другое царство, хотя бы
в качестве туриста? Поэт питается снами. Чем еще питаться, если не  приходят
конвои?

     Бедный  Фаусто.  "Вульгарную  песню"  пели  на  мотив  марша "Полковник
Боуги":

     У Гитлера есть
     Только левое яйцо
     У Геринга -- два,
     Но с овечье дрянцо
     У Гиммлера --
     Яйца того же размера,
     А у Геббельса
     Оных
     Нету совсем ...

     Возможно, люди тем самым подтверждали, что на Мальте  мужественность не
зависит от  подвижности.  Все  они  --  Фаусто  первым  это признал --  были
тружениками,  а  не  искателями приключений. Мальта  и ее  обитатели стояли,
словно недвижимая скала в реке Судьбы, вздувшейся теперь  наводнением войны.
Те же мотивы, что заставляют нас заселять улицу сна, подвигают и приписывать
камню     человеческие     качества,     такие    как     "непоколебимость",
"целеустремленность",  "упорство"  и  т. д.  Это  больше,  чем метафора. Это
заблуждение. Но благодаря силе этого заблуждения и выжила Мальта.
     Таким  образом, мужество  на  Мальте все чаще  определялось  качествами
камня.  Для  Фаусто  это представляло  определенную  опасность. Живя большую
часть времени  в мире  метафор, поэт всегда остро осознает, что метафора вне
своего  назначения  не  имеет  ценности, что  это -- приспособление, уловка.
Поэтому,  если другие  могут  смотреть на законы физики как на  кодекс, а на
Бога -- как на человекообразное существо с бородой, длина которой измеряется
в световых  годах,  и туманностями на  ногах  вместо сандалий,  то люди типа
Фаусто остаются наедине с необходимостью жить во вселенной вещей как таковых
и прикрывать это исконное бездумие приличной и благочестивой метафорой, дабы
представители "практичной" половины человечества могли оставаться погрязшими
в этой  Великой  Лжи с уверенностью, что у их машин,  жилищ,  улиц и  погоды
такие же человеческие черты характера, мотивация и приступы упрямства, как у
них.
     Поэты занимаются этим на протяжении веков. Это --  единственная польза,
которую они приносят обществу; если бы  завтра  все поэты исчезли,  общество
просуществовало  бы  не дольше их мертвых книг и  живых воспоминаний  об  их
поэзии.
     Такова "роль" поэта сейчас, в двадцатом веке. Лгать. Днубиетна писал:

     Если открою вам правду,
     Вы не поверите мне.
     Если скажу: нет никого,
     Кто слал бы нам с воздуха смерть, и злого умысла нет,
     Который нас гнал бы под землю, то вы рассмеетесь,
     Словно дернул я ниточку, и восковый рот
     Трагической маски моей расплылся в улыбке --
     Улыбке для вас. А для меня ее суть --
     Геометрическое место точек
     y=a/2(ex/a+e-x/a).

     Однажды  на  улице Фаусто  наткнулся на  инженера-поэта. Днубиетна  был
пьян, и  теперь, поскольку опьянение проходило, возвращался к месту попойки.
Неразборчивый  в средствах  торговец  по имени Тифкира хранил  у  себя запас
вина. В то воскресенье шел дождь. Погода стояла отвратительная, налетов было
немного.  Два  молодых человека встретились у развалин маленькой  церквушки.
Исповедальню рассекло пополам, но  какая половина осталась -- священника или
прихожанина -- Фаусто определить не мог. Слепящее  серое пятно солнца  --  в
дюжины раз большее,  чем обычно -- показалось за дождевыми тучами на полпути
вниз из зенита. Достаточно яркое -- еще чуть-чуть, и оно стало  бы создавать
тени. Но свет  падал из-за Днубиетны, и черты  инженерова лица различались с
трудом. На нем были запачканные грязью хаки и синяя рабочая  кепка; на обоих
падали крупные капли дождя.
     Днубиетна мотнул головой в сторону церкви.
     -- Ты был там, а, священник?
     --  На  обедне  --  нет.  -- Они не виделись  целый  месяц. Но  к  чему
рассказывать друг другу новости?
     -- Пойдем. Выпьем. Как Елена с малышкой?
     -- Нормально.
     -- Мараттова опять беременна. Не скучаешь по холостяцкой жизни?
     Они шли по  узкой мощеной булыжником улочке, скользкой от дождя. По обе
стороны лежали  кучи  обломков, стояло  несколько уцелевших  стен  и крылец.
Ручейки каменной  пыли,  матовые  на фоне сияющего  булыжника,  беспорядочно
кроили  мостовую. Солнце еще больше приблизилось к своей реальной  форме. За
ними тянулись хилые тени. Дождь все еще моросил.
     -- Или, женившись до войны, -- продолжал Днубиетна, -- ты приравниваешь
холостяцкую жизнь к миру?
     --  Мир,  --  сказал Фаусто. --  Странное слово.  Они пробирались через
разбросанные куски кирпичной кладки.
     --  Сильвана, -- запел Днубиетна,  -- в  красной  нижней  юбке/Вернись,
вернись/Мое сердце можешь оставить себе/ Но верни деньги...
     -- Тебе надо  жениться, -- скорбно  произнес Фаусто, --  а так,  это не
честно.
     -- Поэзия и техника не имеют ничего общего с семейной жизнью.
     -- Мы давно не спорили, -- вспомнил Фаусто, -- уже несколько месяцев.
     --  Здесь.  --  Поднимая  облака  цементной  пыли,  они  спустились  по
лестнице, которая вела под все еще  относительно невредимое  здание.  Завыли
сирены. В комнате на столе спал  Тифкира. В углу две девушки апатично играли
в  карты.  Днубиетна на  мгновение  исчез  за  стойкой  и  появился оттуда с
бутылочкой.  От упавшей на  соседней улице бомбы затрещали потолочные балки,
закачалась висевшая в комнате масляная лампа.
     -- Мне пора спать, -- сказал Фаусто. -- Вечером на работу.
     --  Угрызения  совести  любящей  половины мужа,  --  вставил Днубиетна,
разливая вино. Девушки подняли глаза. -- Это такая униформа, -- доверительно
сообщил он, и это прозвучало столь забавно, что Фаусто пришлось рассмеяться.
Вскоре они перебрались за стол девушек. Разговор то и дело прерывался: почти
прямо   над   ними   находилась   артиллерийская   позиция.   Девушки   были
профессионалками  и   пытались  делать   Фаусто  и   Днубиетне  непристойные
предложения.
     -- Бесполезно, -- сказал Днубиетна. -- Я платить не стану, а этот женат
и  к  тому  же  -- священник.  --  Трое  засмеялись,  захмелевший Фаусто  не
развеселился.
     -- Это давно в прошлом, -- тихо сказал он.
     --  Священник  --   это  надолго,  --  возразил  Днубиетна.  --  Давай,
благослови вино. Освяти его. Сегодня воскресенье, а ты не был на обедне.
     Над их головами "Бофорсы"  начали прерывисто и оглушительно  кашлять --
два выстрела в секунду. Четверо  сосредоточенно пили вино.  Упала  очередная
бомба.
     -- Вилка! --  выкрикнул Днубиетна,  перекрывая огонь зениток. В Валетте
это слово лишилось своих значений. Тифкира проснулся.
     -- Крадете  мое вино!  -- закричал хозяин.  Он  споткнулся, налетел  на
стену  и  прислонился к ней лбом.  Потом принялся тщательно  расчесывать под
майкой волосатую спину и живот. -- Могли бы меня угостить.
     -- Оно не освящено. Это все отступник Майстраль.
     --  Я  заключил  соглашение  с  Богом,  --  начал  Фаусто, будто  желал
исправить недоразумение. -- Если я перестану задавать вопросы, Он  забудет о
том,  что я не  ответил  на Его призыв.  Стану,  знаете ли,  просто пытаться
выжить.
     Когда это  пришло ему  в голову? На какой улице,  в какой  момент после
долгих месяцев, полных впечатлений? Возможно, он придумал  это прямо  здесь.
Он опьянел. И был так измотан, что ему хватило всего четырех стаканов вина.
     -- Какая же это вера, -- серьезно спросила  одна из девушек, -- если не
задаешь вопросов? Священник говорил, мы правильно делаем, что спрашиваем.
     Днубиетна заглянул в лицо приятеля; не найдя  там ответа, он повернулся
и похлопал девушку по плечу.
     -- Баловство одно, милая. Пей вино.
     -- Нет! -- завопил Тифкира, наблюдавший за ними, стоя  у  другой стены.
-- Вы здесь все опустошите. -- Пушка снова подняла шум.
     --  Опустошим, -- Днубиетна засмеялся, заглушая шум. --  Не говори так,
идиот.  -- Он воинственно двинулся через  комнату. Фаусто положил голову  на
стол,  чтобы немного  отдохнуть. Девушки  вернулись к картам,  используя его
спину в  качестве стола.  Днубиетна  схватил  хозяина  за  плечи  и принялся
пространно  обличать  его,  прерывая  процесс   встряхиваниями,  вызывавшими
циклические колыхания жирного туловища.
     Наверху  зазвучал  отбой.  Вскоре   за  дверью  послышался  топот  ног.
Днубиетна  открыл  дверь,  и  внутрь,  в поисках  вина,  ввалился  грязный и
утомленный  артиллерийский   расчет.  Фаусто  проснулся,  вскочил  на  ноги,
разбрасывая карты червово-пиковым дождем, и отдал честь.
     -- Вон, вон! -- закричал Днубиетна. Отказавшись от мечты о  грандиозном
винном складе,  Тифкира сполз на  пол и закрыл глаза. -- Нам нужно отправить
Майстраля на работу.
     --  Изыди, презренный! --  закричал Фаусто,  снова отдал честь  и  упал
навзничь.  Хихикая и покачиваясь, Днубиетна с  одной  из девушек помогли ему
подняться на ноги.  Очевидно,  это  он придумал  отвести  Фаусто  на Та Кали
пешком  (обычно для этого ловили грузовик), дабы тот протрезвился. Когда они
выбрались на  сумеречную улицу,  снова завыли сирены. Солдаты со стаканами в
руках, топоча  сапогами,  побежали вверх  по  лестнице и столкнулись с ними.
Раздраженный Днубиетна внезапно вынырнул из под руки Фаусто и ударил кулаком
в живот ближайшего к нему артиллериста. Началась потасовка.  Бомбы падали  в
районе  Большой Гавани.  Взрывы приближались  --  медленно, но  неотвратимо,
подобно шагам  сказочного  людоеда. Фаусто  лежал  на  земле,  не  испытывая
большого  желания  спешить на  помощь своему  приятелю,  которого  яростного
атаковали  превосходящие  силы  противника.  В  конце  концов  они  оставили
Днубиетну  и  бросились  к "Бофорсу".  Не  так  уж высоко над ними из завесы
облаков выскочил  МЕ-109 и понесся,  пойманный  лучами  прожекторов.  Следом
тянулись  оранжевые  трассы.  "Снять сукина сына!" --  крикнули  с  позиции.
"Бофорс"  развязал язык. Фаусто с вялым интересом  следил  за  происходящим.
Освещаемые разрывами снарядов и отблесками прожекторных лучей силуэты солдат
то появлялись,  то растворялись  в темноте ночи.  В свете  одной из  вспышек
Фаусто  заметил  красное  свечение  вина  Тифкиры  в  стакане,  пригубленном
подносчиком снарядов;  вино  медленно убывало.  Над Гаванью зенитный  снаряд
настиг  "Мессершмитта",  топливные  баки  самолета  воспламенились  огромным
желтым  цветком,  и  он  стал  медленно,  словно  воздушный  шарик,  падать.
Тянувшийся сзади черный хвост дыма клубился в лучах  прожекторов, которые на
мгновение  задержались  в  точке  пересечения, прежде  чем  заняться другими
делами.
     Над ним  появился  Днубиетна --  понурый,  один  глаз начал  заплывать.
"Пора, пора!" -- закаркал он. Фаусто неохотно поднялся на ноги, и они пошли.
В дневнике нет записей  о  том, как это происходило, но  добрались они до Та
Кали как раз, когда  прозвучал отбой. Они прошагал