улку, параллельному
Большой Восточной.
     -- Куда бежим? -- спросил Профейн.
     -- Куда глаза глядят, -- откликнулся Свин. -- Пошевеливай задницей!


II

     Все завершилось квартирой в Ньюпорт-Ньюс, где обитали четыре лейтенанта
женского подразделения и стрелочник с угольной пристани -- свиновский дружок
Моррис Тефлон, который был тут вроде папочки. Всю рождественскую неделю наши
герои предавались  такому пьянству,  что вряд  ли осознавали, где находятся.
Никто в доме, видимо, не возражал против их вторжения.
     Ни Профейн, ни Паола к сближению  не стремились,  но их свела  пагубная
привычка Тефлона. У него была  камера-"лейка", доставленная полуконтрабандой
одним  приятелем-моряком.  По  выходным  --  если дела  шли хорошо и дешевое
красное вино плескалось, словно волна под тяжелым торговым судном, -- Тефлон
цеплял  камеру  на шею и принимался бродить  от  кровати  к  кровати,  делая
снимки. Потом он продавал их на Большой Восточной жаждущим матросам.
     Так  уж  получилось, что Паола Ход,  урожденная Майстраль, слишком рано
вырвалась  --  по  собственному  капризу -- из безопасности, гарантированной
постелью Папаши Хода, но слишком поздно  -- из "Могилы моряка",  полуродного
дома,  и теперь, пребывая в состоянии шока, она наделяла Профейна  талантами
сочувствия и исцеления душ, ни одним из которых он не обладал.
     --  Ты  -- единственное, что у меня  есть, -- предупредила она его.  --
Будь со мной хорошим.
     Они сиживали  за  столом  в тефлоновской  кухне,  а  напротив --  будто
партнеры  по  бриджу  -- Свин  Бодайн и Влажная  Железа.  В центре  стола --
бутылка  водки. Все обычно молчали,  если только не  возникал  спор -- с чем
смешивать водку по  завершении того коктейля,  что употреблялся  в настоящий
момент. В ту неделю они испробовали молоко, концентрат овощного супа  и даже
сок  из   полувысохшего  куска  арбуза  --   последнего,  что  оставалось  в
тефлоновском  холодильнике. Попробуйте выжать  арбуз в рюмку, когда рефлексы
пошаливают. Это практически невозможно. Вылавливать семечки из водки -- тоже
проблема, и она переросла во взаимную недоброжелательность.
     К  тому же  Свин  и Влажный положили  на  Паолу  глаз. Каждую  ночь они
делегацией подкатывали к Профейну и вызывали его поговорить.
     --  Она пытается оправиться от  мужиков, -- старался объяснить Профейн.
Свин  либо  отвергал это объяснение, либо  воспринимал его как оскорбление в
адрес Папаши Хода, своего наставника.
     То,  что  Профейн  от Паолы  ничего  не  получал,  было сущей  правдой.
Впрочем, он и понять-то не мог, чего она хочет.
     --  Что  ты имеешь  в  виду? -- спрашивал Профейн.  --  "Будь  со  мной
хорошим"?
     -- Чтобы ты  не был Папашей Ходом, -- отвечала она. Вскоре он отказался
от  попыток  расшифровать  ее  страстные  порывы.   Время  от  времени   она
рассказывала странные истории  об изменах, тычках в зубы и пьяных скандалах.
Профейну  под  началом Папаши  приходилось ежедневно в  течение четырех  лет
закапывать  после обеда яму, вырытую до,  и из рассказов Паолы  он был готов
поверить  половине  --  но только половине, поскольку  женщина --  это  лишь
половина того, что всегда имеет две стороны.
     Она  научила   их   французской   песенке,  которую  узнала  от  одного
десантника, воевавшего в Алжире.


     Demain le noir matin,
     Je fermerai la porte
     Au nez des annees mortes;
     J'irai par les chemins.
     Je mendierai ma vie
     Sur la terre et sur l'onde,
     Du vieux au nouveau monde...


     Десантник был невысокого  роста  и  сложен,  как сам  остров Мальта  --
скалы,  непостижимое сердце. Она провела с  ним лишь одну  ночь.  Потом  его
отправили в Пирей.
     Завтра темным  утром  я запру дверь перед лицом  мертвых лет. Выйду  на
дорогу и побреду через земли и моря, от старого мира к новому...
     Она  показала  Железе аккомпанемент.  Они  сидели  за столом в холодной
тефлоновской  кухне, где четыре  газовые горелки  сжирали весь кислород. Они
пели, пели... Когда Профейн смотрел ей в глаза, ему казалось, что она до сих
пор мечтает о том десантнике -- человеке, возможно,  далеком от политики, но
смелом  в бою,  как любой другой;  он устал, черт побери, устал от  туземных
деревенек  и от необходимости  по утрам  придумывать  жестокости,  еще более
варварские,  чем те,  что накануне вечером применялись Фронтом национального
освобождения. Она носила на шее Чудотворную медаль (возможно, подаренную  ей
случайным  матросом, которому  она  напомнила хорошую  католическую девочку,
оставшуюся  в  Штатах,  где  любовью  занимаются  или  бесплатно,  или  ради
устройства брака). Какого типа католичкой была  она? Профейну, католику лишь
наполовину (мать -- еврейка), чья мораль носила фрагментарный характер (да и
это  немногое  он  извлек  из  житейского  опыта),  было  интересно -- какие
причудливые иезуитские аргументы заставили  ее убежать с ним  и отказываться
спать вместе, но при этом просить его "быть хорошим"?
     В новогодний вечер  они вдвоем вышли поужинать в кошерную  закусочную в
нескольких кварталах от тефлоновской квартиры. Вернувшись, они не застали ни
Свина, ни  Влажного.  "Мы  ушли  пить", --  гласила записка.  Квартира  была
по-рождественски украшена; в одной спальне из  настроенного  на  волну  WAWY
приемника лился  Пэт  Бун, в другой падали какие-то предметы.  Молодая  пара
кое-как пробралась в затемненную комнату, где стояла кровать.
     -- Нет, -- сказала она.
     -- В смысле, да.
     -- Скрип-скрип, -- сказала  кровать.  Они не  успели ничего понять, как
вдруг:
     -- Щелк-щелк, -- сказала тефлоновская "лейка".
     Профейн  поступил, как от него и  ожидали: с ревом  вскочил с  постели,
сжимая кулак. Тефлон ловко увернулся от удара.
     -- Все, все, -- закудахтал он.
     Нарушенный  интим  сам  по  себе  был  не  так  уж важен;  но вторжение
произошло как раз перед Главным Моментом.
     --  Не  волнуйтесь,  не  волнуйтесь,  --   приговаривал  Тефлон.  Паола
торопливо залезала в свои одежки.
     --  На  улицу. В  снег, -- сказал Профейн.  -- Вот, Тефлон,  куда  твоя
камера нас выгоняет.
     -- Вот.  -- Тефлон открыл камеру и вручил Профейну пленку. -- Только не
заводись из-за такого дерьма.
     Профейн взял  пленку,  но снова ложиться  не стал.  Он оделся,  увенчав
наряд ковбойской шляпой. Паола надела матросскую шинель, слишком большую для
нее.
     --   На  улицу!  --  кричал   Профейн.  --   В  снег!  --   Что  вполне
соответствовало действительности.
     Они сели на паром до Норфолка. Устроившись наверху, они попивали черный
кофе из бумажных стаканчиков и наблюдали, как колыхается у окон тихий  саван
снега. Больше смотреть было не на  что  -- разве что  друг на  друга  или на
бродягу, занявшего лавку  напротив. Где-то  внизу заработал  двигатель.  Они
ягодицами чувствовали его глухое постукивание. Говорить было не о чем.
     -- Ты хотела остаться? -- спросил он.
     -- Нет,  нет.  -- Она поежилась.  Между  ними  лежал благоразумный  фут
обшарпанной  скамейки.  Профейн  не  чувствовал  порывов  пододвинуть  Паолу
поближе. -- Даже если бы ты решил по-другому.
     Мадонна! -- подумал он. -- Появился зависимый от меня человек.
     -- Почему ты дрожишь? Здесь довольно тепло.
     Не отрывая взгляда от своих  галош, она  отрицательно  покачала головой
(непонятно --  к  чему это  относилось).  Профейн вскоре  встал  и вышел  на
палубу.
     Лениво падающий на воду  снег делал этот  предполуночный час похожим на
сумерки или на солнечное  затмение.  Каждые несколько секунд раздавался звук
рожка,  предупреждавший  суда на  встречном  курсе.  Но  Профейну все  равно
казалось,  будто  на  рейде  никого  нет,  кроме  неодушевленных,  безлюдных
кораблей, и их сигналы  друг другу значат не больше, чем шум гребных  винтов
или шипение снега на воде. Профейн чувствовал себя совершенно одиноким.
     Некоторые  из нас боятся  смерти, а  кое-кто  --  одиночества.  Профейн
боялся ландшафтов или морских пейзажей подобных этому --  где кроме него нет
ни  единой живой души.  Но, казалось, именно в  такие  места  он все время и
попадал: сворачиваешь  ли  за  угол,  или  выходишь  на  открытую палубу, --
оказываешься в чужой, враждебной стране.
     Дверь сзади  отворилась,  и  вскоре  он почувствовал, как  голые ладони
Паолы  скользнули  ему  подмышки,  а  ее щека прижалась  к спине.  Его  глаз
мысленно  отделился  от  тела  и взглядом  постороннего  посмотрел на них со
стороны, как на пейзаж.  Присутствие  Паолы  не делало мир менее враждебным.
Они так и стояли,  пока паром  не вошел в слип, -- залязгали цепи, раздались
скулящие звуки автомобильного зажигания, на машинах заработали моторы.
     В автобусе ехали молча. Выйдя возле отеля "Монтичелло", они отправились
на Большую Восточную,  дабы  найти Свина и Железу. "Могила моряка" оказалась
темной, -- впервые, сколько Профейн себя помнил. Наверное, прикрыла полиция.
     Свина они  обнаружили у Честера  в  "Хиллбилли Хэвн" --  соседнем баре.
Влажный сидел вместе с музыкантами.
     -- Гуляем! Гуляем! -- кричал Свин.
     Дюжина  бывших  "эшафотовцев" жаждали воссоединения. Свин,  назначивший
себя председателем, остановил выбор  на  "Сюзанне Сквадуччи"  -- итальянском
лайнере-люкс, который достраивался на одной из верфей Ньюпорт-Ньюса.
     --  Опять в Ньюпорт-Ньюc? --  (Профейн решил  не рассказывать  Свину  о
размолвке с Тефлоном). Итак, снова йо-йо.
     -- С этим пора кончать, -- сказал он, но никто его не услышал. Свин тем
временем выплясывал с Паолой неприличное буги.

III

     Профейн заночевал у Свина, который жил у старых паромных доков. Он спал
один.  Паола  случайно  встретила  одну  из Беатрис и  ушла на  ночь к  ней,
сдержанно пообещав Профейну быть его дамой на новогоднем празднике.
     Около трех Профейн  проснулся на кухонном полу с головной болью. Ночной
воздух,  резкий и холодный, сквозил из-под двери, а снаружи доносилось тихое
непрерывное рычание.
     --  Свин! -- проворчал Профейн. -- Где у  тебя  аспирин?  --  Ответа не
последовало.  Профейн проковылял  в другую комнату.  Свина не  было  и  там.
Рычание на улице стало казаться еще более зловещим. Профейн подошел к окну и
внизу на  улице  увидел  Свина,  который  сидел на  своем  мотоцикле,  давая
двигателю полный газ. Снег падал крошечными сверкающими иголками, и переулок
светился особенным,  необычным светом,  который  превращал  одежду  Свина  в
черно-белый  клоунский костюм,  а  древние  кирпичные  стены,  припорошенные
снегом,  --  в  нейтрально-серые. У Свина на  голове  была  моряцкая вязаная
шапка. Он  натянул ее до самой шеи, и  его  голова смотрелась, будто мертвая
черная  сфера.  Вокруг  него  клубились  облака  выхлопных   газов.  Профейн
передернулся.
     -- Что ты делаешь, Свин? -- крикнул он. Свин не ответил. Это загадочное
зловещее явление  Свина и "Харлей  Дэвидсона" в  пустом переулке в три  часа
ночи вдруг напомнило Профейну о Рэйчел,  про которую ему не хотелось думать,
-- во всяком случае, сегодня, когда болит голова, а колючий  ветер заносит в
комнату снег.
     В 1954 году у Рэйчел Аулглас был собственный "Эм-Джи". Подарок папочки.
После первого  рейса  вокруг  Гранд Сентрал (там располагался офис  отца), в
ходе  которого машина была ознакомлена  с  телефонными  столбами,  пожарными
гидрантами  и  случайными  прохожими,  Рэйчел  поехала  на все  лето в  горы
Кэтскиллз. Оказавшись там, маленькая, угрюмая, пышно  сложенная Рэйчел гнала
свой  "Эм-Джи", как  коня,  по  изгибам  и ухабам  кровожадного Семнадцатого
шоссе. Автомобиль, надменно тряся  задницей,  проезжал мимо повозок с сеном,
рычащих  грузовичков,  стареньких  родстеров  "Форд",  до   отказа   набитых
стриженными под ежик гномиками, закончившими начальную школу.
     Профейн как  раз  только что  уволился  из флота  и работал  помощником
салатника  в  "Трокадеро" у  Шлоцхауэра  в  девяти  милях от  Либерти,  штат
Нью-Йорк. Салатником был некто Да  Коньо -- сумасшедший  бразилец, мечтавший
отправиться в Израиль воевать  с арабами. Однажды вечером  в "Фиесте Лаундж"
-- баре  "Трокадеро" --  появился пьяный  матрос, неся  в своей  дембельской
сумке автомат тридцатого калибра. Он не помнил точно, как к нему  попало это
оружие; Да Коньо же предпочитал думать, что автомат был по деталям перевезен
контрабандой   с  острова  Паррис,  --  именно  так   поступила  бы  Хагана.
Поторговавшись с  барменом,  который тоже хотел заполучить пушку, Да Коньо в
конце  концов одержал победу,  отдав  матросу  три  артишока и  баклажан.  К
мезузе,  приколотой над холодильником  для овощей, и к сионистскому знамени,
висевшему  над  разделочным столом, Да Коньо  добавил  этот  выигрыш. Стоило
шеф-повару  отвернуться, как Да  Коньо собирал свой автомат, маскировал  его
качанным салатом, жерухой, бельгийским цикорием и начинал играть в нападение
на сидящих в зале посетителей.
     -- Йибл, йибл, йибл!!!  --  покрикивал он,  злобно прищуриваясь.  --  Я
попал в яблочко, Абдул Саид. Йибл, йибл, мусульманская свинья!
     Автомат  Да Коньо был единственным в мире, который при стрельбе издавал
звук "йибл". Он мог сидеть до четырех ночи -- чистить свою пушку и мечтать о
похожих на Луну пустыне, о шипящей чань-музыке, о йемениточках  с прикрытыми
белыми  платками нежными головками и с изнемогающими  без любви чреслами. Он
дивился на  американских евреев, которые могут вот так  сидеть  с тщеславным
видом  и поглощать одно  блюдо за другим, когда  всего в половине окружности
земного шара от них лежит безжалостная пустыня, усыпанная трупами сородичей.
Каким еще языком мог он разговаривать с этими бездушными желудками?  Уповать
на ораторское искусство масла и уксуса или  на мольбу пальмовой мякоти? У Да
Коньо был единственный голос -- его автомат. Но слышат ли они его? Есть ли у
желудков уши? -- Нет! Да  и нельзя  услышать выстрел, предназначенный  тебе.
Этот  автомат, нацеленный, возможно,  сразу на  все пищеварительные  тракты,
одетые  в костюмы "Харт,  Шаффнер и Маркс" и  похотливо  побулькивающие  при
взгляде  на  официанток, был  всего  лишь неодушевленным предметом,  который
смотрит туда, куда его направит любая нарушающая равновесие сила. В чье пузо
целился Да Коньо? Абдула Саида? Пищеварительного тракта? Свое собственное? К
чему  задавать вопросы? Он знал одно:  он -- бедный сионист, сбитый с толку,
страждущий, жаждущий  пустить  корни  -- хотя бы  на полноска  вглубь  --  в
каком-нибудь кибуце на той стороне земли.
     Профейна удивило отношение Да Коньо  к своему автомату.  Любовь  к вещи
была для него в новинку. Немного позже,  когда Профейн  обнаружил, что такие
же отношения  существуют  между Рэйчел  и  ее  "Эм-Джи", он  впервые в жизни
понял, что  у многих людей есть занятие, скрываемое от  чужих  глаз,  и  они
уделяют ему гораздо больше времени, чем можно заподозрить.
     Поводом  для ее  знакомства с  Профейном,  как  и со  многими  другими,
послужил "Эм-Джи".  Этот автомобиль чуть его не задавил.  Как-то  в полдень,
выйдя  на  улицу   с  мусорным  ведром,  через  верх  которого  переливались
некондиционные  листья салата, Профейн  услышал  справа зловещий  рокот.  Он
продолжал свой  путь  в  уверенности, что  обремененный ношей  пешеход имеет
предпочтительное  право.  В следующую  секунду  Профейн  почувствовал  удар,
нанесенный ему  правым крылом машины. К счастью, она ехала со скоростью пять
миль в час -- не очень  высокой для того, чтобы  покалечить,  но достаточной
для  превращения  Профейна,  ведра  и  салата в  грандиозный зеленый ливень,
падающий на землю задницей вниз.
     Обсыпанные салатом, они с подозрением разглядывали друг друга.
     --  Как романтично! -- сказала  она. -- Вдруг ты похож на мужчину  моей
мечты? Убери-ка с лица этот лист, чтобы я смогла разглядеть.
     Памятуя  о  своем месте, Профейн снял с  лица  лист,  словно шляпу  для
поклона.
     -- Нет, -- сказала она. -- Это не он.
     -- Может, --  отозвался Профейн, -- в следующий раз попробуем с фиговым
листочком?
     Она рассмеялась и с грохотом умчалась прочь. Он нашел грабли и принялся
собирать  мусор в кучу, размышляя о встрече с очередным  чуть не убившим его
неодушевленным  предметом. При этом  Профейн не был уверен, что имеет в виду
машину, а не Рэйчел. Он сложил салат обратно в ведро и отнес его в небольшую
лощину  за  автостоянкой, служившую  для персонала  "Трокадеро" свалкой.  На
обратном  пути он снова встретил Рэйчел. Аденоидальный тембр выхлопа остался
тем же, что и по дороге в Либерти.
     --  Эй,   Толстячок,  поехали  прокатимся,  --  позвала  она.   Профейн
согласился -- до приготовления ужина оставалось целых часа два.
     После  пяти  минут езды по Семнадцатому шоссе Профейн  решил, что  если
вернется в "Трокадеро" живым и невредимым, то выкинет из головы эту Рэйчел и
впредь будет обращать внимание только на спокойных  пешеходок. На машине она
мчалась, словно проклятая  в святой праздник. Он, конечно,  не  сомневался в
том,  что  она соразмеряет  возможности  машины  со своими  собственными. Но
откуда ей было знать,  например, что встречный молоковоз  на крутом  зигзаге
этой  двухполосной  дороги свернет на свою линию именно в тот  момент, когда
между ними останется одна шестнадцатая дюйма?
     Не на  шутку испугавшись за свою  жизнь, Профейн не чувствовал обычного
смущения перед девушками. Он потянулся  к ее сумочке, нашел там  сигарету  и
закурил.  Рэйчел даже не заметила. Она  была всецело поглощена  вождением  и
вообще  забыла,  что рядом  кто-то  сидит. Она открыла рот лишь  однажды  --
сказать,  что сзади  лежит  холодное  пиво.  Профейн  потягивал  сигарету  и
размышлял: нет ли у него склонности к самоубийству? Может, он нарочно всегда
идет туда,  где  ему  могут  встретиться враждебные  предметы? Может, он сам
стремится к тому, чтобы закончить свою жизнь смертью  шлемазла? Если нет, то
почему он тут сидит? Потому что у  Рэйчел симпатичный зад? Он  бросил взгляд
на обитое  кожей соседнее сиденье, --  зад Рэйчел  подпрыгивал  синхронно  с
машиной; потом понаблюдал, как  движется  ее левая грудь под черным свитером
-- движение не  такое уж простое,  но  и  не  вполне гармоническое. В  конце
концов Рэйчел  свернула в заброшенный карьер. Вокруг валялись  обломки щебня
неправильной формы. Профейн  не знал, что это за  камни, но  неодушевленными
они  были  наверняка.  Рэйчел  повела  машину  вверх  по  пыльной  дороге  и
остановилась на площадке в сорока футах над дном карьера.
     Погода в тот день стояла неуютная. С безоблачного небосвода безжалостно
били солнечные лучи. Упитанный Профейн весь взмок. Рэйчел, знавшая некоторых
девушек из профейновской школы, сыграла с ним в игру  "А не знаком ли  ты?",
но он проиграл.  Она рассказала ему о всех своих  кавалерах этого  лета,  --
казалось,  она выбирает  исключительно  старшекурсников из  колледжей  "Айви
Лиг". Время  от времени Профейн  поддакивал:  мол,  в  самом  деле, это было
чудесно.
     Она  рассказывала  о  Беннингтоне, ее  альма матер.  Она рассказывала о
себе.
     Рэйчел приехала из Пяти Городов  -- так  называется местность  на южном
берегу  Лонг-Айленда:  Мальверн, Лоренс,  Сидархерст, Хьюлет  и Вудмер; сюда
иногда  добавляют  Лонг-Бич и  Атлантик-Бич, но при этом  никому в голову не
приходит  называть  этот  район Семью  Городами. Хотя  местные  жители и  не
принадлежат  к  сефардам,  Пять   Городов,   казалось,   поражены   каким-то
географическим  инцестом. Смуглые  девушки,  от  которых здешнее  воспитание
требует скромной походки, -- словно принцессы Рапунцели, живущие в волшебных
пределах  страны, где  эльфовая архитектура  китайских  ресторанов,  дворцов
морской   кухни  и  синагог  с  подиумами  зачастую  оказывается   не  менее
завораживающей, чем само  море;  потом девушки  созревают достаточно,  чтобы
отправить их в северо-восточные горы  и колледжи. Не за тем, чтобы охотиться
на будущих мужей (ибо в Пяти Город