Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
возникает опасность рикошета.
Это будет не первое его убийство. Он работал уже две недели, и в его
трофеях числились четыре аллигатора и одна крыса. По утрам и вечерам на
Колумбус-авеню напротив кондитерской проводилась поверка. Их босс Цайтсусс
втайне мечтал стать главой профсоюза. Он носил костюмы из гладкой блестящей
ткани и роговые очки. Как правило, собравшихся добровольцев не хватало даже
на то, чтобы охватить район пуэрториканского квартала, не говоря уже обо
всем Нью-Йорке. Но все равно ежедневно в шесть утра Цайтсусс, верный своей
мечте, вышагивал перед ними. Его работа - всего лишь обычная служба, но не
исключено, что в один прекрасный день он сможет стать вторым Вальтером
Ройтером.
- Молодец, Родригес. Ну что ж, я думаю, мы сможем тебя взять.
Таким уж был Департамент - в нем всегда не хватало добровольцев. Даже
те немногие приходили неохотно и беспорядочно, да и задерживались ненадолго
- большинство увольнялись после первого же дня. Странное это было сборище:
бродяги... В основном бродяги. Оттуда - из Юнион Сквер с его зимним солнцем
и воркотней скрашивающих одиночество голубей; снизу, из Челси, или сверху, с
холмов Гарлема, или с чуть более теплых мест на уровне моря, где они из-за
бетонной опоры моста бросают взгляды на ржавый Гудзон, на буксиры и
камневозы (которые в этом городе проходят за дриад - при случае в следующий
раз проследи за ними - мягко выплывающими из-за мостового бетона в попытках
стать его частью или, по крайней мере, защититься от ветра и от уродливого
чувства, которое у них - а может, и у нас? - вызывает вопрос: течет ли эта
упорная река хоть где-нибудь по-настоящему?); бродяги с других берегов обеих
рек (то есть прямо со Среднего Запада - сгорбленные, обруганные,
напоминающие с незапамятных времен не то глуповатых мальчишек, которыми они
были, не то жалкие трупы, которыми они станут); с ними работал даже один (во
всяком случае, кроме него, никто такого не рассказывал), у которого шкаф был
битком набит "Хики-Фрименами" и другими подобными костюмами, а сам он любил
после работы прокатиться на сверкающем белом "Линкольне" и имел не то трех,
не то четырех жен, разбросанных вдоль 40-го частного шоссе и покидаемых им
по мере продвижения на восток; еще был человек по кличке Миссисипи (его
настоящее имя выговорить никто не мог) из польского городка Кельце - у него
жена угодила в Освенцим, оборвавшийся трос на судне "Миколас Рей" - в глаз,
а отпечатки пальцев - в полицию Сан-Диего, когда он в 49-м году пытался
пролезть на корабль; еще были бродяги, прибывшие с уборки урожая бобов из
какого-то экзотического места - столь экзотического, что, хоть это и было
прошедшим летом и всего лишь чуть восточнее Вавилона, Лонг-Айленд, они все
равно считали тот сезон (единственное значительное событие их жизни)
завершившимся буквально только что - если завершившимся; и были странники,
пришедшие из классических мест бродяжьего обитания - Бауэри, начало Третьей
авеню: баки для обрезков ткани, парикмахерские школы, масса способов
скоротать время.
Они работали в парах. Один нес фонарик, другой - двенадцатизарядную
автоматическую винтовку. Цайтсусс знал, что большинство охотников относятся
к этому оружию, как рыболовы - к динамиту, но он не гнался за хвалебными
статьями в "Филд энд Стрим". Автоматические винтовки действуют быстро и
безотказно. Заниматься Великим Канализационным Скандалом 55-го года было для
Департамента настоящим делом чести. Им нужны мертвые аллигаторы; крысы тоже,
если таковым случится попасть в прицельное поле.
Каждый охотник носил на рукаве повязку - идея Цайтсусса. АЛЛИГАТОРНЫЙ
ПАТРУЛЬ, - гласили зеленые буквы. Еще в самом начале программы Цайтсусс
притащил в контору большой плексигласовый щит с выгравированной на нем
картой города и координатной сеткой. Цайтсусс садился напротив щита, а
назначенный картографом некий В.А. Спуго по кличке "Багор" (он утверждал,
что ему восемьдесят пять и что 13 августа 1922 года в Бронсвилльской
канализации он багром убил сорок семь крыс) отмечал желтым жирным карандашом
все места, где идет охота, стратегические точки и число убитых. Все данные
поступали от специальных связных, которые ходили по маршруту, охватывающему
определенные люки, открывали их и кричали вниз: "Как дела?!" Они носили
рации, связанные с допотопным пятнадцатидюймовым громкоговорителем, висящем
на потолке конторы Цайтсусса. Поначалу это занятие казалось весьма
захватывающим. Цайтсусс выключал в конторе весь свет, кроме лампочки на
карте и настольного светильника. Комнатка становилась похожей на боевой
штаб, и любой входящий сразу ощущал напряженность и огромное значение
работы, целую сеть, раскинутую в самой сердцевине города и имеющую в лице
этой комнаты свой мозг, свой центр. И так продолжалось, пока кто-то не
услышал - о чем переговариваются по радио связные.
- Она заказала хорошую головку проволона.
- Знаю я, какую головку ей надо. Почему бы ей самой не ходить по
магазинам? Она целыми днями торчит у телевизора и смотрит программу "Миссис
Бакалея".
- Слышь, Энди! А смотрел вчера вечером Эда Салливана? У него целая
орава этих обезьян играла на пианино своими...
Из другой части города:
- А Спиди Гонзалес говорит: "Сеньор, уберите руку с моей задницы".
- Ха-ха-ха!
Или:
- Пришел бы ты сюда, на Истсайд. Тут столько их ходит!
- Да на вашем Истсайде у них у всех зиппер на одном месте.
- У тебя что, такой короткий, что не достает?
- Важно не то, сколько имеешь, а то - как им пользуешься.
Естественно, со стороны Федеральной комиссии по средствам связи
начались неприятности - говорили, что ее служащие разъезжают по городу с
пеленгаторами в поисках таких людей. Начались предупреждения, потом -
телефонные звонки и, в конце концов, появился некто в костюме, еще более
гладком и блестящем, чем у Цайтсусса. И рации исчезли. Вскоре после этого
начальник Цайтсусса вызвал его к себе и по-отечески объяснил, что для
ведения привычной деятельности Патруля в бюджете не хватает денег. И Центр
по выслеживанию и отстрелу аллигаторов перешел во владение мелкой конторы по
трудоустройству, а старый Багор Спуго отправился в Асторию Квинз: пенсия,
цветник с дикой марихуаной и скорая могила.
Время от времени добровольцы выстраивались напротив кондитерской, и
Цайтсусс выступал перед ними с дружескими наставлениями. В тот день, когда
Департамент ввел лимит на выдачу патронов, Цайтсусс, невзирая на февральский
дождь со снегом, вышел перед строем без шапки, чтобы сообщить эту новость.
Было трудно понять - то ли тают снежинки у него на щеках, то ли текут слезы.
- Парни! - начал он. - Некоторые из вас были здесь, когда Патруль
только начинался. И каждое утро я видел парочку все тех же старых рож.
Многие из вас уходили, ну и ладно. Я всегда говорил: если есть место, где
лучше платят, то что ж, все - в ваших руках. Тут у нас не очень богатая
контора. Если бы здесь был профсоюз, то говорю вам, многие из этих рож
вернулись бы. Я горжусь вами - теми, кто приходит каждый день, чтобы, не
жалуясь, восемь часов ползать в дерьме людей и крови аллигаторов. С тех пор,
как наш патруль стал Патрулем, нас жутко урезали - а это хуже, чем дерьмо, и
мы ни разу не слышали, чтобы кто-то из нас ныл.
- Сегодня нас снова урезали. Теперь каждая бригада будет делать пять
обходов в день вместо десяти. Они там думают, ребята, что вы впустую тратите
патроны. Я-то знаю, что это не так, но как объяснить это людям, которые
никогда не спустятся вниз, чтобы не запачкать свой стодолларовый костюм. И
все, что я могу вам сказать - это стреляйте только наверняка, не тратя
времени на сомнительные мишени.
- Продолжайте идти своим путем. Я горд за вас, парни! Я очень горд!
Они стояли в смущении, переминаясь с ноги на ногу. Цайтсусс перестал
говорить и, повернув голову, смотрел на пуэрториканскую даму с авоськой,
хромающую через Колумбус-авеню. Цайтсусс всегда говорил, как он горд, и они
любили его, несмотря на луженую глотку, манеры чиновника из Федерации труда
и заблуждения насчет высшей цели. Потому что под блестящим костюмом и
тонированными линзами он был таким же бродягой, и лишь несовпадение времени
и места удерживало их от того, чтобы сесть с ним и как следует надраться. И
именно потому, что они любили Цайтсусса, его гордость за "наш Патруль" - в
которой никто не сомневался - заставляла их чувствовать неловкость, они
задумывались о тенях, по которым стреляли, - тенях, посылаемых вином и
одиночеством; о сне урывками, который они позволяли себе в течение рабочего
дня, прикорнув у промывочной цистерны возле реки; о крепких словечках в его
адрес, правда, настолько тихих, что их обычно не слышит даже напарник; о
крысах, которых отпускали из жалости. Они не разделяли гордости своего
босса, но все же чувствовали вину за проступки, которые он счел бы изменой;
не пройдя сложных уроков и больших откровений, они научились тому, что
гордость - хоть за Патруль, хоть за себя, пусть даже в виде смертного греха
- это нечто отличное от трех пивных бутылок, которые можно сдать, получив
взамен право на проход в метро - на тепло и место для сна, пусть даже
кратковременного. Гордость нельзя обменять ни на что. Получается, невинный
бродяга Цайтсусс этого не понимает? Его просто в свое время подрубили, вот и
весь сказ. Но они все равно любили Цайтсусса, и ни у кого из них не хватило
бы смелости учить его уму-разуму.
Насколько Профейн понимал в Цайтсуссе, тот не знал, да и не желал
знать, кто такой Профейн. Профейну даже хотелось бы думать, что он - одна из
тех самых "рож", но он был всего лишь "новичком". У него нет никакого права,
- решил он после "Речи о боеприпасах", - вообще как-то думать о Цайтсуссе.
Бог свидетель - он не чувствует никакой "коллективной гордости". Никакой это
не Патруль, а всего лишь работа. Он научился обращаться с винтовкой, он даже
научился разбирать ее и чистить, но даже сейчас - когда прошло уже две
недели со дня устройства на работу - он лишь начинал чувствовать себя чуть
менее неуклюжим. По крайней мере, теперь он вряд ли случайно прострелит себе
ногу или еще что похуже.
Анхель напевал: "Mi corazon, este tan solo, mi corazon...". Профейн
смотрел на свои охотничьи сапоги, двигающиеся в ритм с песней Анхеля, не
выпуская из виду блуждающий по воде огонек и мягкие удары хвоста впереди.
Они шли к люку. Место рандеву. Острее глаз, ребята из Аллигаторного патруля!
Анхель пел и рыдал.
- Прекрати, - сказал Профейн. - Если нас засечет Шмяк, то нашим
задницам мало не покажется. Будь трезвее.
- Я ненавижу Шмяка, - сказал Анхель и рассмеялся.
- Тише! - зашикал Профейн. Бригадир Шмяк ходил с рацией, пока за них не
взялась Комиссия. Теперь он носил с собой записную книжку и подавал
Цайтсуссу ежедневные отчеты. Он открывал рот, только чтобы произнести
приказ, и повторял все время одну и ту же фразу: "Я - бригадир". Или иногда:
"Я - Шмяк, бригадир". По теории Анхеля, Шмяк говорил так, чтобы напоминать
об этом самому себе.
Впереди них тяжело передвигался одинокий аллигатор. Он перебирал лапами
все медленнее, будто специально позволяя им нагнать себя и покончить с этим
делом навсегда. Они подошли к люку. Анхель вскарабкался по лестнице и
постучал ломиком по крышке. Профейн держал фонарик, не спуская глаз с коко.
Сверху послышались царапающие звуки и крышка, наконец, отодвинулась в
сторону. Появился полумесяц розового неонового неба. Брызги дождя попадали
Анхелю в глаза. На фоне полумесяца появилась голова Шмяка.
- Chinga tu madre! - весело выкрикнул Анхель.
- Доложить! - сказал Шмяк.
- Он отползает, - снизу отозвался Профейн.
- Мы тут гонимся за одним, - сказал Анхель.
- Ты пьян.
- Нет, - ответил Анхель.
- Да! - заорал Шмяк. - Я - бригадир!
- Анхель! - сказал Профейн. - Пойдем. Иначе мы потеряем его.
- Я трезв, - ответил Анхель. Ему пришло в голову, что было бы здорово
врезать Шмяку по зубам.
- Я составлю о тебе докладную, - сказал Шмяк. - От тебя разит бухлом.
Анхель вылез из люка.
- Я как раз хотел обсудить этот вопрос.
- Чего вы там делаете? - крикнул Профейн. - Играете в потси?
- Работай один! - гаркнул Шмяк в люк. - Я задерживаю твоего напарника
за дисциплинарное нарушение. - Анхель, который уже наполовину высунулся из
люка, вонзил свои зубы Шмяку в ногу. Шмяк взвизгнул. Профейн увидел, что
Анхель исчез, а на его месте появился прежний розовый полумесяц. Капли дождя
падали в люк, стекая по старой кирпичной окаемке. С улицы доносилось
шарканье ног.
- Ну что за черт? - выругался Профейн. Он направил луч фонарика в
туннель и увидел там кончик хвоста, вильнувший за следующим изгибом трубы.
Он пожал плечами. - Ну что ж, спасай свою задницу.
Он спрыгнул вниз, в одной руке - винтовка на предохранителе, в другой -
фонарик. Впервые он отправился на охоту в одиночку. Но он не боялся: когда
настанет момент убивать, под рукой всегда найдется опора для фонарика.
Судя по всему, он сейчас где-то на окраине, в Истсайде. Это уже не его
территория: Боже, неужели в погоне за аллигатором он пересек весь город?
Профейн повернул в изгиб, и розовый свет неба исчез. Теперь перемещался
только инертный эллипс, в фокусах которого находились они с аллигатором,
связанные лишь слабой осью света.
Они свернули влево. Вода становилась глубже. Это был Приход Фэринга,
названный так в честь одного священника, который много лет назад жил здесь и
проповедовал. Во времена Депрессии, в благоприятный в смысле Апокалипсиса
час, отец Фэринг решил, что, когда Нью-Йорк умрет, в нем останутся жить лишь
крысы. По восемнадцати часов на дню он обходил очереди за похлебкой и
миссии, пытаясь утешить и залатать потрепанные души. Ему виделся город,
заполненный истощенными трупами - они покрывают собой тротуары и газоны в
парках, плавают пузом вверх в фонтанах и висят с перекошенными шеями на
фонарных столбах. Не успеет кончиться год, как этот город - а может, и вся
Америка, хотя его взгляд не простирался столь далеко - будет принадлежать
крысам. Ну а раз такое дело, - думал отец Фэринг, - то крысам нужно дать
фору, то есть обратить их к Римской Церкви. Однажды вечером - это было в
начале первого президентства Рузвельта - он спустился в ближайший люк,
захватив с собой Катехизис балтиморского издательства, требник и - по
причинам, которые так и остались тайной, - "Современное мореплавание" Найта.
Судя по дневникам, найденным много месяцев спустя после его смерти, первым
делом он наложил вечное благословение и несколько экзорцизмов на стоки,
текущие между Лексингтоном и Ист-Ривер и между Восемьдесят шестой и
Семьдесят девятой улицами. Это место стало называться Приходом Фэринга. Его
бенедикции, к тому же, снабдили приход постоянным источником святой воды и
сняли заботы, связанные с индивидуальным крещением прихожан. Кроме того, он
ожидал, что другие крысы, прослышав о том, что делается под Истсайдом, тоже
придут для обращения. И вскоре он станет духовным лидером наследников земли.
Отец Фэринг рассудил, что с их стороны будет не такой уж большой жертвой
выделять ему троих собратьев в качестве физической пищи в обмен на пищу
духовную.
На берегу канализации он соорудил себе небольшой шалаш. Ряса служила
ему постелью, а требник - подушкой. Каждое утро он разводил костерчик из
выловленных и просушенных ночью деревяшек. Рядом - под водостоком - была
выемка. Там он пил и умывался. Позавтракав жареной крысой ("Потроха, - писал
он, - самая сочная часть"), отец Фэринг принимался за первоочередное дело -
учиться общению с крысами. И очевидно преуспел.
Запись от 23 ноября 1934 года гласит:
Игнациус оказался по-настоящему трудным учеником. Сегодня он спорил со
мной о природе индульгенции. Варфоломей и Тереза были на его стороне. Я
зачитал им из катехизиса: "Посредством индульгенций Церковь снимает с нас
мирское наказание за грехи, воздавая из своей духовной сокровищницы часть
бесконечного искупления Иисуса Христа и сверхдостаточного искупления
Благословенной Девы Марии и всех святых".
- А что такое, - поинтересовался Игнациус, - "сверхдостаточное
искупление"? Я снова зачитал: "Это - искупление, которое они получили за
свою жизнь, фактически в нем не нуждаясь, и направляемое Церковью на других
членов сообщества святых".
- Ага! - возликовал Игнациус. - В таком случае чем же это отличается от
безбожного с вашей точки зрения марксового коммунизма? От каждого - по
способностям, каждому - по потребностям. Я попытался объяснить, что
коммунизм коммунизму рознь: ранняя Церковь, например, и в самом деле
основывалась на всеобщей благотворительности и равном дележе собственности.
Тут Варфоломей предположил, что доктрина о духовном богатстве возникла из
экономических и социальных условий, в которых пребывала Церковь в годы
младенчества. Тереза тут же обвинила Варфоломея в приверженности
марксистским взглядам, после чего разгорелась ужасная битва, в которой у
бедной Терезы выцарапали глаз. Дабы спасти Терезу от дальнейших мучений, я
усыпил ее и после вечерней службы великолепно поужинал останками. Оказалось,
что хвосты, если варить их подольше, - вполне сносная пища.
Очевидно, он обратил по крайней мере одну стаю. В дневниках больше не
встречалось упоминаний о скептичном Игнациусе, - тот, возможно, погиб в
очередной битве или ушел в центральные области, населенные язычниками. После
первого разговора записи в дневнике стали сокращаться, но продолжали дышать
оптимизмом, а временами даже эйфорией. Они рисовали Приход как небольшой
анклав света среди вопиющего варварства и невежества Темных Веков.
Однако крысиное мясо, как выяснилось позднее, не очень годилось для
желудка отца. Может, в нем жила некая инфекция. А может, марксистские
взгляды паствы слишком напомнили ему о том, что он видел и слышал наверху -
в очередях за похлебкой, у постелей рожениц и больных, даже в исповедальне,
- и добродушие сердца, отраженное в последних записях, было на самом деле
лишь необходимым заблуждением, дабы защитить себя от грустной истины: его
слабые и греховные прихожане ничуть не лучше животных, чье владение они
вскоре унаследуют. Заключительная запись намекает о подобном чувстве:
Когда Августин станет мэром (ибо он - превосходный член общины и все
остальные преданы ему), вспомнит ли когда-нибудь он или его совет о старом
священнике? Не синекурой или большой пенсией, но подлинной
благотворительностью в сердцах. Ибо, хотя преданность Богу вознаграждается
на Небесах ровно в той же степени, в какой она не получает награды на земле,
я все же надеюсь, что некоторое духовное искупление будет жить в Новом
Городе, фундамент которого мы здесь закладываем, - в этой Ионии, лежащей под
старыми основами. Но даже если это не так, я все равно обрету покой - один
на один с Богом. И это, безусловно, - высшая награда. Я был классическим
Старым Батюшкой - не очень сильным и не очень богатым - большую часть жизни.
Возможно,
Здесь дневник обрывается. Он до сих пор хранится в недоступных отделах
ватиканской библиотеки и в памяти тех нескольких старых работников
Нью-Йоркского канализационного деп