ами наружу,  а тучи, в  конце  концов, оказались
грозовыми.
     -- Дети, -- услышал я. -- Мы потеряли их.
     Потеряли их. Или они -- нас?
     -- О,  -- вздохнула она, -- смотри, -- отпуская меня,  я  тоже отпустил
ее,  и, поднявшись на ноги, мы  стали смотреть  на чаек, занимавших половину
неба -- чаек, теперь одних на всем острове освещенных солнцем.  Собиравшихся
вместе, из-за шторма где-то  в  открытом море, ужасающе безмолвных, медленно
смещавшихся  вверх-вниз и неуклонно в направлении  земли  --  тысячи  капель
огня.
     Не стало ничего. Было ли все это  реальностью -- дети, спятившие листья
и метеорология снов, -- в  это  время года на Мальте не бывает ни прозрений,
ни  моментов  истины.  Омертвевшими  ногтями мы  формовали  живую  плоть  --
выдавливали и разрушали, но не исследовали закоулки душ.

     Я  ограничу  неизбежный комментарий просьбой.  Проследите  преобладание
человеческой атрибутики в отношении неодушевленного. Весь "день" -- если это
был один день, а не проекция настроения, сохранявшегося дольше -- предстает,
как  воскрешение  человечества  в образе  роботов,  здорового  --  в  образе
декадентского.
     Приведенный   фрагмент   важен  не  столько  из-за   этого   очевидного
противоречия,  сколько из-за  вполне реальных детей, какова  бы ни  была  их
функция в символике Фаусто. Кажется, они одни осознавали тогда, что  история
не  остановилась.  Что  перемещались войска,  прибывали "Спитфайры",  конвои
лежали  в дрейфе за мысом Святого  Эльма. Это происходило -- нельзя отрицать
--  в  1943  году,  во  время  перелома,  когда  базировавшиеся  на  острове
бомбардировщики начали  возвращать Италии  часть  войны, и  когда  борьба  с
подводными лодками на Средиземном море перешла в такую стадию, что  мы могли
рассчитывать на нечто  большее, чем "Трехразовое питание" доктора  Джонсона.
Но еще раньше -- после того, как  дети оправились от первого  потрясения, --
мы,  "взрослые", смотрели  на них с  какой-то  суеверной  подозрительностью,
будто они были  ангелами-учетчиками, заносившими в ведомость живых, мертвых,
симулянтов, отмечавшими, что носит губернатор Добби, какие церкви разрушены,
какова пропускная способность госпиталей.
     Они знали и  о Плохом Священнике. Всем  детям свойственна  определенная
тяга к манихейству. Здесь сочетание осады, римско-католического воспитания и
неосознанного  отождествления собственной  матери  с Богородицей -- все  это
укладывало простой дуализм в по-настоящему  странные схемы. На проповедях  в
них начиналась абстрактная борьба между добром и злом, но даже воздушные бои
происходили   слишком  высоко,  чтобы   казаться   реальными.  Они  опускали
"Спитфайры"  и  МЕ  на  землю своей  игрой  в  Королевские ВВС, но, как  уже
упоминалось,  то  была  лишь   метафорой.  Немцы,  разумеется,  олицетворяли
абсолютное зло, а союзники -- абсолютное добро. В этом чувстве дети не  были
одиноки.  Но  если бы их идею борьбы описать графически, она представляла бы
собой  не два направленных  лоб в  лоб равновеликих вектора со стрелками,  в
виде Х неизвестной величины,  а безразмерную точку -- добро,  --  окруженную
неопределенным числом радиальных стрелок -- направленных в нее векторов зла.
Т.е  добро загнано. Богородицу атакуют.  Крылатая Матерь защищается. Женщина
пассивна. Мальта в Осаде.
     Колесо. Эта схема суть колесо Фортуны. Вращение,  являвшееся, возможно,
основным  условием  --  постоянно.  Стробоскопический  эффект  мог  изменить
видимое  число  спиц,  могло  измениться направление  вращения,  но ступица,
несмотря ни на что, удерживала  спицы, а точка  пересечения  спиц определяла
ступицу.  Старая  циклическая  идея  истории  проповедывала  только  обод  с
прикованными   к   нему   князьями   и  крепостными;  колесо   располагалось
вертикально; человек  поднимался и падал.  Но детское  колесо  лежало строго
горизонтально, ободом ему служил морской горизонт -- такая  вот эстетичная и
"наглядная" раса мы, мальтийцы.
     Таким образом, они не противопоставляли Плохого Священника ни Добби, ни
Архиепископу Гонзи, ни  Отцу Аваланшу.  Плохой Священник  был  вездесущ, как
ночь,  и детям,  чтобы продолжать свои наблюдения,  приходилось сохранять по
крайней мере такую же  подвижность. Это не было организованным мероприятием.
Ангелы-учетчики  никогда ничего  не  записывали.  Скорее,  если  хотите,  --
"взаимоосознанием". Они просто пассивно  наблюдали --  каждый день на закате
вы могли заметить их стоящими, подобно часовым, на вершине кучи обломков или
выглядывающими  из-за  угла, на  корточках сидящими  на  крыльце, несущимися
вприпрыжку и в обнимку через пустую площадку, очевидно  никуда конкретно  не
направляясь. Но  всегда где-нибудь в пределах их видимости  мелькала  сутана
или тень темнее остальных.
     Что  в этом священнике ставило его Вовне, делало его радиусом, вместе с
кожистокрылым Люцифером,  Гитлером,  Муссолини? Думаю  отчасти лишь  то, что
заставляет  нас подозревать присутствие в  собаке  волка,  а  в союзнике  --
предателя.  Дети  не  были  склонны принимать  желаемое  за  действительное.
Священники должны  почитаться как матери, но взгляните  на Италию, взгляните
на небо. И  там, и там --  предательство  и лицемерие;  почему  же этим двум
качествам не существовать и среди священников? Небо было некогда нашим самым
постоянным  и   надежным   другом  --  средой  и   плазмой  солнца.   Сейчас
правительство  пытается  эксплуатировать  солнце для  развития  туризма,  но
раньше, в дни Фаусто I,  оно было бдительным оком бога, а небо --  его ясной
щекой. С 3 сентября 1939 года  на нем появились гнойники,  пятна  и отметины
заразы  --  "Мессершмитты". Лицо Бога заболело,  и глаз его заметался,  стал
закрываться (моргать, -- настаивал воинствующий атеист Днубиетна). Но такова
преданность   людей   и    испытанная   сила   Церкви,   что   предательство
рассматривалось не как предательство Бога, а, скорее, как предательство неба
-- плутни кожи, которая могла приютить микробов и тем самым выступить против
божественного владельца.
     Дети  --  поднаторевшие  в  метафорах  поэты  в  вакууме   --  запросто
переносили   подобную  инфекцию   на   любого  из   представителей  Бога  --
священников.  Не на всех священников,  но на  одного, не  имевшего  прихода,
чужака  (Слиема  -- почти  как  другая  страна), который,  уже  имея  плохую
репутацию, представал подходящим объектом для их скепсиса.
     О нем ходили противоречивые слухи. Фаусто слышал -- от  детей  или отца
Аваланша  --  что  плохой  священник "наставлял  на  путь  истины на берегах
Марсамускетто"    или    "проповедовал    на    Шагрит-Меввийа".    Зловещая
неопределенность  окружала   его.  Елена   не   проявляла  беспокойства,  не
чувствовала,  что  в  тот день  повстречала зло, не  волновалась,  что Паола
попадет под дурное влияние, хотя Плохой Священник  славился тем, что собирал
вокруг себя  на улице небольшие группы ребятишек  и проповедывал им. Судя по
тому,  что  можно  было  вычленить из сообщаемых детьми  фрагментов,  он  не
выдвигал   никакой   последовательной   философии.  Девочкам  он   советовал
постричься  в монахини,  избегать  чувственных  крайностей  --  удовольствия
совокупления,  боли родов. Мальчикам --  искать  образец  для  подражания  и
черпать  силы в камне своего  острова. Странным образом напоминая "Поколение
тридцать седьмого",  он  часто  возвращался к  камню,  проповедуя,  что цель
существования  мужчины  -- быть  как  кристалл -- красивым и бездушным. "Бог
бездушен?  --  размышлял  отец  Аваланш.  -- Сотворивший  душу сам душой  не
обладает?  Значит,  чтобы  быть подобием Бога,  мы  не должны препятствовать
выветриванию душу из нас самих. Добиваться симметрии минерала, ибо  именно в
бессмертии скалы -- вечная жизнь. Убедительно. Хоть и отступничество."
     Дети, разумеется, ничем подобным  не обладали. Они прекрасно сознавали,
что если все девочки станут монахинями, переведутся мальтийцы; и камень, как
ни привлекателен он в качестве объекта  созерцания, не выполняет  работы, не
трудится  и  этим противен Богу, благорасположенному к  человеческому труду.
Поэтому они, оставаясь пассивными, давали ему говорить и следовали  за  ним,
словно   тени,   не   теряя  бдительности.  Наблюдение  в  различных  формах
продолжалось  три года. С  явным ослаблением  осады, начавшимся, возможно, в
день  прогулки Фаусто и Елены,  слежка  лишь усилилась, поскольку оставалось
больше времени.
     Усилились -- возможно, в  тот же день -- и трения между Фаусто и Еленой
-- такие  же, как непрерывное  нудное трение листьев  тогда в  парке. Мелкие
споры, к  несчастью, возникали  из-за тебя, Паола.  Будто оба  супруга вновь
открыли для себя родительские обязанности. Располагая бОльшим  временем, они
с  запоздалым   интересом  окружили  ребенка  нравственными   наставлениями,
материнской  любовью и утешением в минуты  страха. Оба  не  проявляли особой
сноровки, и всякий  раз их усилия неизбежно  перемещались с  ребенка друг на
друга.  В  такие  моменты  ребенок чаще  всего  тихонько убегал  выслеживать
Плохого Священника.
     Пока однажды  вечером  Елена не дорассказала о своей  встрече с  Плохим
Священником. Сам спор не записан сколько-нибудь подробно; лишь:

     Наши  слова становились все  раздраженнее, громче, злее, пока  в  конце
концов она не закричала:
     --  Ребенок! Мне следовало  сделать  так, как  сказал он...  --  Потом,
осознав смысл своих слов, умолкла и отодвинулась; я схватил ее.
     -- Он сказал, -- я тряс ее,  пока она  не заговорила.  Думаю, я  бы  ее
убил.
     В конце концов: --  Плохой Священник сказал мне  избавиться от ребенка.
Сказал, что знает как. Я  бы  так и поступила. Но повстречала отца Аваланша.
Случайно.

     Молясь  тогда в  парке,  она, очевидно, дала волю  старым  склонностям.
Случайно.
     Я бы никогда не  рассказал этого,  если бы ты  воспитывалась  в иллюзии
своей  желанности. Но будучи так рано оставленной на  произвол общественного
подземелья, ты  никогда не задумывалась о вопросах желания и  владения. Так,
по крайней мере, я полагаю; надеюсь, не без оснований.
     В день откровения Елены люфтваффе прилетали тринадцать раз. Елену убило
рано  утром --  видимо, прямым попаданием в  карету скорой помощи, в которой
она ехала.
     Известие застигло меня на Та Кали  днем, во время затишья. Я  не  помню
лица вестника. Помню  лишь, как  всадил лопату  в кучу грязи  и пошел прочь.
Потом -- провал в памяти.
     Следующее, что помню -- я находился на улице в части города, которой не
узнавал. Прозвучал отбой, значит, я шел во время налета. Я стоял  на вершине
груды  обломков. До  меня доносились крики -- враждебные возгласы. Дети. Они
роились в ста ярдах от меня вокруг руин, подбираясь к разрушенному строению,
в котором я распознал погреб бывшего дома. Охваченный любопытством, я сбежал
по склону в их  направлении. Почему-то  я чувствовал  себя  шпионом. Обогнув
развалины,  я поднялся по небольшой насыпи  к крыше. В ней были дыры, сквозь
которые я мог  заглянуть  внутрь.  Дети обступили фигуру  в  черном.  Плохой
священник. Придавлен упавшей балкой. Судя по лицу -- без сознания.
     --  Он  мертвый?  --  спросил  один.  Другие  уже  ковырялись  в черных
лохмотьях.
     -- Поговори  с  нами, отец,  --  дразнили  они его. --  О  чем  сегодня
проповедь?
     -- Смешная шляпа, -- захихикала девочка. Она протянула руки и стянула с
него шляпу. Длинный локон белых волос отделился и упал в цементную пыль. Луч
света пронзил помещение, и пыль сделала его белым.
     -- Это леди, -- сказала девочка.
     -- Леди не могут быть священниками, -- презрительно ответил мальчик. Он
вгляделся  в волосы пристальнее, и, вытащив  из них гребень  слоновой кости,
передал  его девочке.  Она улыбнулась. Остальные  девочки столпились  вокруг
взглянуть на трофей.
     -- Это не настоящие волосы, -- объявил мальчик. -- Смотрите. -- Он снял
с головы священника длинный белый парик.
     --  Иисусе!  --  воскликнул  высокий  мальчик.  На  голом  черепе  было
вытатуировано двухцветное распятие. Но на этом сюрпризы не кончились.
     Двое детей возились у ног жертвы, расшнуровывая ботинки. В это время на
Мальте ботинки были желанной находкой.
     -- Пожалуйста! -- вдруг вымолвил священник.
     -- Он жив!
     -- Она жива, глупый.
     -- Что "пожалуйста", отец?
     -- Сестра. Можно ли сестрам переодеваться в священников, сестра?
     -- Пожалуйста, поднимите балку, -- сказала сестра-священник.
     -- Смотрите, смотрите, -- раздались крики  у ног  жещины.  Они  подняли
один из черных ботинков. Из-за высокого подъема носить его  было невозможно.
Изнутри ботинок  представлял  собой  точный  отпечаток  женской  лодочки  на
шпильке. Теперь я увидел тускло-золотую лодочку, выглядывавшую из под черной
сутаны.  Девочки  возбужденно зашептались -- так  красивы  были  туфли. Одна
принялась расстегивать пряжки.
     -- Если вы не  можете  поднять балку,  -- сказала женщина  (возможно, с
паническими нотками в голосе), -- пожалуйста, позовите кого-нибудь.
     --  Ах,  --  с  другого  конца.  Вместе с  туфлей  отделилась ступня --
искусственная  ступня  --  составлявшая  с  туфлей единое целое,  как  шип и
проушина.
     -- Она разбирается.
     Женщина,  казалось,  не  замечала.  Возможно,  она  перестала  что-либо
чувствовать. Но когда они  поднесли ступни  к ее лицу, чтобы показать  ей, я
увидел  две  слезы,  выросшие  и  скатившиеся из внешних  уголков  глаз. Она
оставалась спокойной, пока дети снимали сутану и сорочку,  золотые запонки в
форме когтей, плотно прилегавшие к коже черные брюки. У одного из  мальчиков
был краденый штык коммандос. Весь в  ржавых пятнах. Чтобы снять с нее брюки,
им дважды пришлось воспользоваться штыком.
     Обнаженное тело  выглядело на удивление молодым. Кожа  -- здоровой.  Мы
все почему-то считали Плохого Священника пожилым человеком. В ее пупе горела
сапфировая звезда. Мальчик с ножом поддел камень. Тот не подавался. Тогда он
вгрызся  кончиком  штыка и,  провозившись  несколько  минут,  достал сапфир.
Место, где он находился, стало наполняться кровью.
     Остальные  дети  собрались  вокруг  головы.  Один раздвинул ей челюсти,
другой достал  комплект  искусственных зубов.  Она  не сопротивлялась,  лишь
закрыла глаза и ждала.
     Но  ей  даже  не удалось  держать их  закрытыми.  Дети оттянули веко  и
обнаружили стеклянный глаз с радужкой в виде часов. Они вынули и его.
     Я спрашивал себя, не займет ли разборка Плохого  Священника весь вечер.
Наверняка  можно было снять руки и  груди,  с ног  -- стянуть  кожу, обнажив
серебряное  кружево замысловатого  каркаса. Возможно, и торс заключал в себе
чудеса:  кишки  из  пестрого  шелка,  легкие  в  виде  веселеньких воздушных
шариков,  сердце  в стиле рококо. Но  тут завыли  сирены. Дети  разбежались,
унося с собой добытые сокровища; штыковая рана в  животе делала свое дело. Я
лежал ничком  под  враждебным небом, время от времени поглядывая вниз на то,
что  оставили дети,  --  страдающего  на  голом  черепе Христа, укороченного
острым  углом  зрения, уставившиеся  на меня  глаз  и глазницу, темную дырку
вместо  рта, культи на концах ног. Кровь, вытекавшая  из пупа в обе стороны,
образовала поперек талии черный пояс.
     Я зашел в погреб и опустился возле нее на колени.
     -- Вы живы?
     При первых разрывах она застонала.
     -- Я буду молиться за вас. -- Внутрь проникала ночь.
     Она заплакала. Без слез, гнусаво  -- скорее,  стала  издавать  странную
последовательность протяжных завываний, источник которых находился в глубине
ротовой полости. Она проплакала весь налет.
     Я  совершил  над  ней  памятуемое мною  из таинства соборования.  Я  не
услышал исповеди --  ее зубы пропали,  и, должно  быть,  она  уже не владела
речью. Но в тех  криках, столь непохожих на звуки, издаваемые  человеком или
даже  животным, что, возможно,  они были лишь шелестом  сухого тростника,  я
почувствовал  искреннюю  ненависть  ко  всем  совершенным ею  грехам,  коим,
вероятно,  несть  числа,  глубокое  сожаление о  причинении  своими  грехами
страданий Богу, страх  потерять  Его,  превосходящий  страх  смерти. Темнота
внутри  освещалась  заревом над Валеттой  и зажигательными бомбами в  доках.
Часто наши голоса тонули в разрывах бомб и перебранке наземной артиллерии.
     В  этих  звуках, беспрестанно исходивших из бедной женщины, я не слышал
лишь того, что хотел услышать. Я все слушал и  слушал ее, Паола. С тех пор я
ругаю себя с озлобленностью, превосходящей последствия любых твоих сомнений.
Ты скажешь, я  забыл  о  нашем  взаимопонимании с Богом,  выполнив таинство,
которое может совершать  только священник. Что, потеряв Елену, я "опустился"
до священства, которое принял бы, не женись на ней.
     В  то  время  я  знал   только,  что  умирающий  человек   должен  быть
подготовлен. У меня не было елея помазать ее искалеченные органы чувств, и я
воспользовался  кровью,  черпая  ее  из  пупа как из  потира.  Ее  губы были
холодными. Хотя в ходе осады мне не редко доводилось видеть и таскать трупы,
я и по сей день не могу примириться с этим холодом. Часто, когда  я  засыпаю
за письменным столом, рука затекает. Я просыпаюсь,  касаюсь ее, но кошмар не
прекращается,  ведь  это  холод  ночи, холод  предмета,  в  ней  нет  ничего
человеческого, ничего моего.
     Сейчас,  коснувшись  ее губ, мои пальцы отдернулись, и я вернулся туда,
где был. Прозвучал отбой. Она вскрикнула еще пару раз и  затихла. Я стоял на
коленях рядом и молился за себя. Я сделал для нее все  что мог. Как долго  я
молился? Узнать невозможно.
     Вскоре холод  ветра и  того,  что еще  недавно было живым  телом, начал
пробирать  меня. Стоять на  коленях  становилось  неудобно.  Только святые и
ненормальные могут оставаться  "преданными" в  течение  долгого  времени.  Я
проверил  пульс  и  сердцебиение.  Нету.  Я встал и  бесцельно заковылял  по
погребу, потом, так и не обернувшись, выбрался в Валетту.
     Я возвратился на Та Кали пешком. Лопата была там, где я ее оставил.

     Кое-что  можно  рассказать  о  возвращении  Фаусто  III  к  жизни.  Оно
произошло. Так и неведомо,  какие  внутренние резервы послужили  пищей  ему,
теперешнему  Фаусто.  Это  --  исповедь,  а  в том возвращении  из  камня не
виделось  для исповеди  ни  единого повода. Фаусто III не  оставил  записей,
кроме нескольких неподдающихся прочтению строк.
     А еще наброски цветка азалии и рожкового дерева.
     Неотвеченными  остались  два  вопроса.  Если,  совершив  таинство,   он
действительно нарушил свое соглашение с Богом, почему он пережил налет?
     И почему он не остановил детей и не поднял балку?
     В ответ на первый можно лишь предположить, что уже появился Фаусто III,
в Боге более не нуждавшийся.
     Второй  побудил  его преемника  написать эту исповедь. Фаусто Майстраль
виновен в убийстве, грехе бездействия,  если хотите.  Он будет  отвечать  не
перед трибуналом, но перед Богом. А Бог в этот момент далеко.
     Да будет Он ближе к тебе!

                               Валетта, 27 Августа 1956 года.

     Стенсил выпустил  из рук  последний  исписанный листок,  порхнувший  на
голый линолеум. Свершилось? Стечение обстоятельств, случайно представившаяся
возможность  всколыхнуть  поверхность  этой  застойной  лужи,  прогнав  всех
комаров надежды пищать в темноту ночи.
     "Англичанин, таинственное существо по имени Стенсил".
     Валетта. Словно  молчание Паолы  в  течение -- Боже! -- восьми месяцев.
Подталкивала  ли  она его своим отказом хоть  что-то рассказать к тому  дню,
когда ему пришлось бы признать Валетту одним из возможных вариантов? К чему?
     Стенсил хотел бы по прежнему  верить, что смерть  и В. являлись для его
отца разными понятиями. Он все еще  мог остановиться на этом (не так ли?)  и
продолжать в том же духе в тишине и спокойствии. Он мог поехать на Мальту и,
возможно, покончить с