что!.. Идем, пошутил я.
     - Знаю,  - говорит Петька, - какие это шутки. Не очень-то шутки. Бежать
подбиваете?  Да?  Лень человека до  приюта проводить?  Да?  Шутки?  Права не
имеете шутить!..
     Разошелся Петька. Кричит, руками размахивает. Люди, которые мимоидущие,
удивляются даже.  Что  за  дьявол?  Стоит  посреди улицы маленький рыжеватый
парнишка,  орет  во  всю  глотку,  ругается,  а  рядом милиционер топочется,
красный весь, глазами хлопает, и папка под мышкой дрожит.
     Умоляет кучерявый не кричать Петьку. Просит спокойно идти.
     - Идем, - говорит. - Идем, пожалуйста.
     Покочевряжился Петька - пошел.
     Идет без оглядки,  хмурится,  губы дует,  а самому смешно, сам про себя
хохочет.
     "Ловко!  -  думает.  -  Ловко я его поднапугал.  Ай да кучерявый!  Ну и
дурак!"
     А кучерявый с испугу,  должно быть, еле идет. Еле за Петькой поспевает.
Молчит,  однако,  помалкивает.  Вздыхает  только  да  поминутно пот  с  лица
смахивает. А Петька для смеха еще подгоняет его.
     - Ну что,  -  говорит,  - вы так тихо идете? Гуляете, что ли? Нельзя ли
слегка поднажать?
     - Не могу,  -  отвечает. - Ей-богу, не могу. Почки не позволяют. У меня
почки слабые,  жары боятся.  А я,  понимаешь,  еще в баню сходил. Понимаешь,
попарился. Так что прямо умираю, до чего пить охота.
     И  вдруг увидел кучерявый какую-то  чайную.  Какой-то  там  "Милан".  С
крыльцом и с большой размалеванной вывеской.
     Остановился и говорит:
     - Ой, - говорит, - зайдем, пожалуйста, выпьем чего-нибудь.
     - Нет, - говорит Петька. - Не стоит.
     - Стоит.  Ей-богу,  стоит.  Нутро у  меня  горит,  пить  жажду.  А  тут
сельтерской можно выпить или  чая.  Или  там  квасу.  Сделай милость,  шпана
дорогая, зайдем?!
     Задумался Петька, рукой махнул.
     - Ладно, - говорит. - Идите. Недолго только.
     - А ты?
     - А я,  -  говорит Петька, - не пойду. Я, - говорит, - привычки не имею
по трактирам шляться... Идите одни.
     Смутился кучерявый и говорит. Робко так говорит:
     - А ты не сиганешь?
     - Опять?!
     Рассердился Петька.
     - Опять,  -  говорит,  -  подбиваете? Да?.. Коли так, волоките меня без
разговоров в приют. Поняли? Без никаких чаев!..
     - Ну-ну,  -  говорит кучерявый,  -  не сердись.  Я  это так,  на всякий
случай. Я знаю, что ты не побежишь. Ты парень с понятием...
     - Ладно,  -  говорит Петька. - Некогда мне с вами рассусоливать. Хряйте
без лишних слов.
     И что вы думаете? Похрял кучерявый. Петьку у крыльца оставил, а сам чай
пить ушел. В "Милан".
     Поглядел ему Петька вслед, усмехнулся.
     "И верно, - думает, - очень неумный мильтон".
     Усмехнулся и без лишних слов сиганул.


     Завернул Петька за угол и побежал.  Побежал, полетел. На крыльях летит,
с  пропеллером.  Только пыль  волной,  только сердце стучит.  А  ветром лицо
режет.
     Бежит,  бежит Петька.  А навстречу дома,  заборы, проулки бегут. Столбы
телеграфные бегут. Люди... Козы... Коровы.
     Бежит Петька - дух захватило.
     Долго ли бежал - неизвестно. Куда забежал - не знает. На окраине где-то
города стал. У какой-то церкви.
     Стал, отдышался, в себя пришел. Огляделся и сам не верит:
     "Неужели смылся?"
     Радостно стало.  Весело.  Снова  бежать захотелось.  Прямо  от  радости
бежать захотелось.
     "Смылся ведь!.. Смылся, бродяга!!!"
     И вдруг еще веселее стало.  О часиках вспомнил. "Ах, - думает, - часики
мои, часики. Где вы, часики?"
     Сунул руку в карман...  Мать честная! Нет часов. Туда-сюда - нет часов.
Пропали часы.
     Что будешь делать?
     Сунулся Петька еще раз в карман,  глядит -  и кармана-то нет.  На нитке
висел карман,  оторвался,  наверно,  от тяжести.  Вокруг посмотрел -  пусто.
Штанину потряс - и в штанине нет.
     Загрустил Петька.  Приуныл.  К  церковной ограде привалился и  чуть  не
заплакал.
     "Ах, черт! Ведь надо ж этак".
     Отчаянно не везет Петьке на этом свете.
     Но  не  заплакал  Петька.  Нет.  Знает  Петька:  слезы  -  дело  бабье.
Приличному шкету плакать не полагается. Пропали часы - искать надо.
     Обратно побежал.
     Обратно побежал,  да толку мало,  -  дорогу забыл. Где бежал, не знает.
Без оглядки бежал, запутался... Спросить у кого-нибудь надо.
     Стоит у ворот детина.  Громадного роста.  В солдатских галифе.  Семечки
плюет. Петька к нему:
     - Дяденька, а дяденька!
     - Чего? - говорит детина.
     - Не знаете, дяденька, где тут чайная "Милан"?
     - Нет, - говорит детина. - Не знаю. Какой "Милан"?
     - Да такой. С вывеской.
     - С вывеской? А! Ну, тогда знаю.
     - Где?
     - А тебе зачем?
     - Да надо... скажите, дяденька, Христа ради.
     - Ну ладно,  слушай.  Иди все прямо.  Понял? Потом налево. Понял? Потом
направо.  Понял?  Потом опять прямо.  Потом вбок.  Потом набок.  Не  доходя,
упрешься. Понял?
     Не понял Петька.
     - Как? - спрашивает. - Как? Направо, налево, а потом?
     Взглянул Петька на детину и сразу догадался:
     "Измывается, бродяга!"
     Разозлился Петька.  Обиделся.  Как  даст по  руке детине -  у  того все
семечки к черту. Побежал Петька.
     Бежит и бежит.  И сам не знает,  куда бежит.  По улицам,  по переулкам.
Через мост какой-то. Обратно.
     И  вдруг на какую-то улочку выскочил,  какую-то дырку в заборе увидел -
вспомнил: здесь пробегал. Дырку вспомнил.
     Идет Петька,  под ноги глядит.  Часы ищет.  Упорно ищет.  Во  все колеи
заглядывает,  в  рытвины заглядывает,  в  канавы...  Нет часов!  Ни в какую.
Подобрал кто-нибудь Петькины часики.
     Закачался Петя.  Очумел. До "Милана" кое-как доплелся и сел на крыльцо.
Сел на крыльцо, голову свесил. Жить не хочет.
     Сидит Петька,  словно пень  неподвижный.  Злой сидит.  Хмурый.  Хмуро в
землю глядит.
     И вдруг - что такое?
     Нагнулся Петька, глазам не верит.
     Что такое?
     Ведь это же узелок с часиками лежит у ступеньки.  Ей-богу,  лежит.  Как
миленький лежит узелок.
     Задрожал Петька и схватил узелок.  И только схватил, выбегает из чайной
кучерявый.
     - Сидишь? - говорит.
     Испугался Петька.
     - Сижу, - говорит. И часики прячет. В дырку прячет, в бывший карман.
     - Молодец,  -  говорит кучерявый.  -  Молодец,  что дождался.  Ценю. Не
ожидал я в тебе такой честности.
     Вынимает кучерявый какой-то пирожок подгорелый. Подает Петьке.
     - На,  - говорит, - тебе за такую сознательную честность пончик. Прими,
пожалуйста. Специально для тебя гривенник загубил. От чистого сердца.
     Взял Петька пончик, понюхал, проглотил незаметно, в себя пришел.
     - Ладно,  -  говорит,  -  пончик пончиком.  А  почему вы  так долго чаи
распивали? А? Я, кажется, не нанимался ждать вас по три часа.
     - Ладно,  -  говорит кучерявый.  -  Не  сердись.  Выпил  я  всего шесть
стаканчиков.  Съел булку.  А теперь и идти можно.  Идем,  пожалуйста,  шпана
ненаглядная.
     Подтянул Петька портчонки - пошел.
     Идут они быстро.  Бодро.  Особенно кучерявый.  Кучерявый, так тот прямо
бежит.  И на почки свои внимания не обращает. А Петька украдкой часы куда-то
запихал.  В заплатку какую-то,  что ли...  Грустить перестал.  Такой человек
Петька - неунывающий.
     "Все равно, - думает. - Наплевать. Здесь не вышло, там выйдет. С приюта
смоюсь".
     Вышли они на широкую Введенскую улицу. С крутым подъемом.
     Кучерявый пальцем показал.
     - Видишь,  -  говорит,  - на горе стоит дом? Белый. Под зеленой крышей.
Тот дом под зеленой крышей и есть приют Клары Цеткин. Пришли, слава богу...


     Действительно,  дом  белый,  крыша зеленая.  Трубы на  крыше.  Окна там
всякие,  ставни -  все честь честью.  Палисадник даже.  В палисаднике тополя
пыльные.
     Двор. Ограда каменная. Калитка.
     Кучерявый в калитку постучался. За оградой пес залаял, цепь зазвенела.
     Грустно стало Петьке ужасно. Вздохнул Петька.
     "Приют?  -  думает. - Ничего себе приют. Тюрьма какая-то... На замочках
все да на ключиках. Отсюда и не смоешься, пожалуй".
     Открылось в  калитке  окошечко маленькое -  глазок.  Выглянул кто-то  в
окошечко. Косоглазый кто-то. Не то татарин, не то китаец, не то монгол.
     - Кто? - спрашивает. - Кто такой стучится?
     - Откройте,  -  говорит кучерявый.  -  Не  бойтесь.  Ничего особенного.
Малолетнего вора веду.
     Окошко захлопнулось,  в  скважине ключ  заерзал.  Распахнулась калитка,
косоглазый русским оказался...
     - Здравствуйте, - говорит. - Милости просим. Заходите.
     Вошли. Собака бросилась. Лает, язва, рычит.
     Цыкнул на нее косоглазый.
     - На место, Король!
     - Проходите,  -  говорит,  -  в  контору к заведующему -  по лесенке во
второй этаж.
     Пошли через двор. И сразу кучерявый важности напустил: наган поправил и
по-военному зашагал: раз, два, левой!
     А  Петька идет,  озирается.  Двор  громадный,  щебнем по  краям усыпан;
сквозь щебень крапива, лопух растет, всякая гадость.
     В открытые окна ребята глядят. Петьку разглядывают.
     Слышит Петька:
     - Ребята, фрея ведут!
     "Что, - думает Петька, - за фрей еще? Какой я фрей?"
     По  лесенке  поднялись  в  контору.  В  конторе  какой-то  маленький  и
чернявенький хлопчик сидел на полу и кисточкой рисовал на громадной бумажине
красную пятиугольную звезду.
     - Здрасти, - сказал кучерявый.
     - Здрасти,  -  ответил чернявенький хлопчик, очень важно и басом. - Вам
заведующий требуется?
     - Заведующий, - сказал кучерявый.
     - Федор  Иванович!  К  вам...  -  кричит  чернявенький,  а  сам  Петьку
разглядывает с ног до головы и насмешливо улыбается.
     Выходит  из  соседней  комнаты  Федор  Иванович,   заведующий.  Человек
плешивенький, очкастый и седоват слегка.
     - Так, - говорит. - Здравствуйте. Новенького привели?
     - Новенького,   -   отвечает  кучерявый.   -   Здравствуйте.   Примите,
пожалуйста, под расписку.
     - Расписку? Так... получите... Так... Можете идти.
     Взял кучерявый расписку, поглядел.
     - Прощайте, - говорит. - Прощай, шпана.
     Ушел кучерявый.
     Федор Иванович за стол уселся. Петьку оглядел.
     - Звать тебя Петром? - спрашивает.
     - Петром, - отвечает Петька. И фамилию назвал.
     - Так, - говорит Федор Иванович и спрашивает: - Вор?
     Покраснел Петька.  Сам не  знает,  почему.  Чудной какой-то  этот Федор
Иванович.
     - Вор, - отвечает.
     - Так... - говорит Федор Иванович. - Это ничего. Это бывает. Поживешь -
человеком будешь.  А  сейчас тебя первым делом в  должный вид привести надо.
Так... Миронов, отведи новичка к Рудольфу Карлычу.
     Вскочил чернявенький хлопчик, кисточку бросил, руки вытер.
     - Идем, - говорит, - пацан.
     Идут они по разным коридорам. Темновато. Лампочки угольные тлеют. Двери
белые по сторонам.
     - Это,  -  говорит чернявенький,  -  классы у нас тут помещаются. Уроки
происходят.
     - А куда ты меня ведешь? - спрашивает Петька.
     - К санитару Рудольфу Карлычу. Мыть он тебя будет.
     - Мыть?
     - Ну да. В ванне.
     Постучал чернявенький в какую-то дверь.
     - Рудольф Карлыч! Примите новенького!
     Вышел толстенный дядя  в  белом халате.  Уши  у  дяди громадные,  голос
жирный. Немец, должно быть. Санитар.
     - Нофеньки? - спрашивает. - Это ошень мило, - говорит. - Идем в ванную,
пока вода горячий.
     Потащил Петьку в эту самую ванную. Притащил.
     - Растефайся, - говорит.
     - Что?
     - Растефайся. Мыться будешь. С мыло и щетка.
     Стал Петька с себя барахло сдирать. Полегоньку сдирает.
     "Как бы, - думает, - часики не выскользнули".
     А санитар, между прочим, говорит:
     - Ты это все оставляй. Да. Мы твою кустюм в печка сожгем.
     Испугался Петя. За штанишки ухватился.
     - Как то есть? - спрашивает. - Как то есть в печка?
     - Да ты не пойся. Мы тебе другая костюм выдадим. Чистый. Чистый брючка,
чистый блюзка и даже сапожка дадим.
     Что делать Петьке?!  Сидит Петька совершенно нагишом,  сжимает в  руках
грязное свое барахлишко и  дрожит.  Не от холода,  конечно.  Тепло в ванной,
жарко. От страха дрожит.
     "Ну что, - думает, - мне делать? Погибать?"
     А погибать Петьке прямо не хочется.
     На  Петькино счастье,  немец вышел куда-то.  Не  долго думая,  развязал
Петька узелок и сунул свои золотые часики в рот. С усилием впихнул. Чуть рот
не  разорвал  своими  золотыми  часиками.   Щеки  вспухли.  Язык  куда-то  в
постороннее место вдавился. Стерпел Петька, зубы сжал.
     Только сжал  -  немец  приходит.  С  щипцами.  Подцепил щипцами Петькин
"кустюм", уволок куда-то.
     Вернулся, воды накачал в ванну.
     - Лезь, - говорит.
     Залез Петька в ванну, в теплую воду. Вода помутнела сразу: шутка ли - в
бане Петька лет пять не был.  В реке, правда, купался... Да разве такое тело
купаньем отстираешь?
     Очень хорошо Петьке в ванне. Прямо что надо, не вылезал бы, кажется, до
чего хорошо.
     Да только, на Петькино несчастье, немец разговорчив попался. Намыливает
Петьке голову,  а сам говорит.  Говорит,  говорит,  словно речь говорит. Все
спрашивает,  любопытствует.  И  как Петьку звать по имя-отчеству,  и  за что
попался, и где родителей потерял, и тому подобную чепуху спрашивает.
     А Петька молчит. У Петьки часы во рту.
     Петька головой орудует.  Качает,  кивает,  мотает,  когда надо. Мычит в
крайнем случае.
     Обиделся немец, что ли, но замолчал.
     Стал  немец воду менять.  Грязную выпустил,  свежей наливает.  Холодной
накачал, кипяток пустил.
     Сел в уголок на стул, газету взял.
     - Ты,  - говорит, - сиди, отмачивайся... Когда горячо будет, - скажи. Я
закрою.
     Мотнул Петька головой: ладно, дескать.
     А вода течет.  Теплее и теплее становится.  Прямо шпарит Петьку.  Прямо
обжигает тело.
     А немец газетку читает, ушами шевелит.
     Вода течет.  И вот уж не может больше Петька терпеть. Ерзает, мучается,
а сказать не может, крикнуть немцу не может.
     Не выдержал Петька, забултыхался, нырнул в горячую воду и выплюнул часы
на дно. Вылетел пробкой и как заорет:
     - Горячо-о-о!
     Вскочил немец, бросил газету на пол, сунул ладонь в ванну и заверещал:
     - Ой, глупая мальчишка! С ума ты сходиль? Лезь вон! Живее!
     Схватил Петьку за плечи, вытащил вон. Рассердился. Кричит.
     - Что ты, - кричит, - молчаль? В такая вода курица можно сварить. Да!..
     Разбавил немец  воду,  снова  стал  Петьку мылом растирать.  Спину стал
мылить.  А  Петька рукой по  дну  шарит.  И  все  не  может часики нашарить.
Нащупал, наконец, окунулся, пихнул скользкий кругляшок в рот. А кругляшок не
лезет.  Ни в какую. То ли часы распухли, то ли рот у Петьки от стирки сел...
Впихнул все-таки. Чуть зубы не выломал, но впихнул.
     Сполоснул его немец.
     - Хватит, - говорит, - посиди, я твой кустюм принесу.
     Ушел немец.  Сидит Петька в мыльной воде.  И вдруг видит,  вода убывать
стала. Все меньше и меньше воды.
     Пришел немец - сидит Петька в пустой ванне.
     Удивляется немец.
     - Зачем,  - спрашивает, - ты воду выливал? Это вредно - сидеть без вода
голый.
     А  Петька сам не  знает,  почему вода вытекла.  Он воду не выливал,  не
умеет даже, - сам удивляется.
     - Ладно,  -  говорит немец.  -  Одевайся скорее,  скоро  обед  будет  -
опоздаешь.
     И  подает немец Петюшке целую кучу одежи.  Белье подает,  штаны подает,
гимнастерку... полсапожки подает. И все новенькое, все чистенькое.
     Стал Петька одеваться.  Стал первый раз  в  жизни кальсоны надевать!  А
немец смотрит и улыбается. И Петька улыбается.
     Вдруг немец улыбаться перестал.
     Подозрительно посмотрел Петюшке в лицо и говорит:
     - Что это у  тебя,  -  говорит,  -  из рота торчит?  Что это у тебя там
блестит?
     Вздрогнул Петька, губы захлопнул.
     "Вот, - думает, - дурак, бродяга! Надо было улыбнуться!"
     Отворачивается, плечами пожимает - пустяки, дескать.
     А немец не отстает, за Петькино лицо хватается.
     - А ну! - кричит. - А ну, разжимай зубы! Что ты там спрятал? Что у тебя
там за жвачка?
     Раздвинул Петька челюсти.
     - Плюй! - кричит.
     Задохнулся Петька,  надавил языком  и  выплюнул свою  жвачку  немцу  на
ладонь.
     И чуть не закричал от страха.
     На  ладони у  немца не часы лежали,  а  пробка медная,  которой дырка в
ванне затыкается,  чтоб вода не вытекла.  Пробку Петька впопыхах в  рот себе
запихал, потому вода и вытекла.
     Испугался Петька.  Да и немец не меньше испугался. За полоумного Петьку
принял. Залепетал чего-то.
     - Скажи мне,  -  спрашивает,  - скажи мне, ради бога, зачем ты пробка в
рот сувал? Разве металл можно в рот сувать?
     Не знает Петька, что и отвечает. Чепуху какую-то отвечает.
     - С голоду я, - отвечает. - Кушать хочется очень.
     А сам в ванну поглядывает: "Где часики?"
     Не видно что-то.  Пусто в ванне, только мочалка мокрая лежит. Не иначе,
как под мочалкой часики.  Ушел бы немец,  тогда достать можно.  Но не уходит
немец. Петьку жалеет.
     - Ах да ох!..  Матушки-батюшки!  Медная,  -  говорит,  -  штучка кушать
нельзя.  Сейчас вот обед будет,  там дадут тебе суп, каша и кисель. А медная
пробка - невкусный, твердый. Вот гляди.
     Бросил немец пробку в ванну.  Звякнул металл.  Видит Петька -  нагнулся
немец за мочалкой. Сейчас мочалку поднимет, а под мочалкой... Ах!
     Не долго думая, рухнул Петька на пол и заорал благим матом:
     - У-о-о-ой!
     Кинулся к нему немец:
     - Что с тобой? А? Что с тобой?
     А Петька орать не перестает, бьется бедняга в ужасном припадке.
     - У-о-ой! - орет.
     Заметался тут немец. Забегал. Стул уронил и выбежал вон.
     Бросился Петька к мочалке. Так и есть - лежат под мочалкой часики.
     Схватил Петька  часики,  воду  стер,  полюбовался -  солнце на  ладошке
горит... Полюбовался Петька и сунул солнце в новый казенный карман.
     Только сунул, - немец вбегает. С пузырьком в руках вбегает.
     - Нюхай! - кричит. - Нюхай скорей нашатырного спирта.
     Закачался Петька, понюхал из пузырька, чихнул и в себя пришел.
     Быстро  напялил  на  себя  остальную одежду,  ботинки  надел,  каблуком
прихлопнул. Жмут слегка новые полсапожки, да ничего, - приоделся зато Петька
чистым пижоном. И кушак застегнул. И волосы пригладил.
     "Эх, - думает, - жалко зеркала нет. Поглядеться бы, каков я мальчик".
     - Идем обедать, - сказал немец.


     Только вышли они в  коридор -  звонок.  Бежит звонок по всем этажам.  С
шумом несутся ребята по коридорам. С топотом, с гиком.
     - Обедать! - кричат. - Обедать!
     Петьку чуть не уронили, затолкали, поволокли. Потерял Петька немца.
     Растерялся  -  не  знает,  что  делать.  И  вдруг  видит  чернявенького
парнишку,  того,  что  в  конторе  звезду  рисовал.  И  тот  Петюшку увидел.
Улыбнулся, рукой махнул.
     - К нам! - кричит. - В нашу группу.
     Побежали вместе. Вбегают в приютскую столовую.
     А  там уж ребят видимо-невидимо.  За столами ребята сидят,  а на столах
оловянные миски дымятся.  Вкусно дымятся.  У  Петьки даже нос  зачесался,  в
коленки дрожь прошла.
     Сели обедать.
     Шумят ребята,  ложками размахивают, хлебными корками перебрасываются. А
Петька на суп насел. Шутка ли, парень два дня пищи не нюхал, всего-то за два
дня пончик с повидлом съел. Ясно - с жадностью ест, алчно.
     Не соврал немец:  после супа кашу подают. Гречневую, с маслом. Петька и
кашу подзавернул в два счета. Киселя дали - кисель съел и миску облизал.
     Ребята,  которые рядом сидят,  смеются.  Особенно один,  одноглазый,  с
черной повязкой на лбу... Тот прямо издевается.
     - Ну и обжора,  -  говорит.  -  Ну и горазд лопать. Слон, ей-богу, и то
меньше ест.
     Смеются ребята.  Обидно Петьке.  Терпел он,  терпел -  и  не  вытерпел.
Облизал свою оловянную ложку,  посмотрел одноглазому в нахальный его глаз и,
размахнувшись, ударил одноглазого ложкой по лбу.
     Ужасно закричал одноглазый. Зашумели ребята. Федор Иванович прибежал.
     - Что? Что такое?
     Одноглазы