а. А теперь скажи: без руки,
без ноги ты милостыню просить пошел бы?
     - Нет, - ответил я, не задумываясь.
     - Вот,  брат.  В  этом весь вопрос.  Русский офицер,  да  и  не  только
русский,  а  и  вообще всякий благородный человек христарадничать не станет.
Даже если ему и очень худо придется.
     - Да, - сказал я. - Я ведь тоже немножко удивился.
     - Чему удивился?
     - А что мальчик этот деньги собигает.
     - Поди сюда, - сказал папа.
     Я  подошел.  Он  обнял меня и  поцеловал куда-то в  висок.  Я  неуклюже
прижался к  нему  и  тоже  с  наслаждением поцеловал его  жесткий,  колючий,
пахнущий вежеталем ежик.


     ...Теперь я  больше всего боялся,  что найдут сухари и что папа узнает.
Надо было куда-нибудь их  девать,  эти сухари.  Выбросить в  мусорное ведро,
отнести на помойку? Нет, этого я не мог сделать. Я очень давно, едва ли не с
пеленок знал,  что  выбрасывать хлеб  -  самый  страшный грех.  С  вечера  я
украдкой набил сухарями карманы штанов и матросской куртки,  а утром,  когда
Елена  Ивановна,  наша  бонна,  одевала Васю,  чтобы  вести нас  в  училище,
спустился во двор и незаметно прошел в курятник. Куры сидели под потолком на
своем сером,  заляпанном белой известкой насесте,  а большой рыжевато-черный
петух с  красной бородкой и  с  таким же сочным красным гребешком расхаживал
взад и вперед по курятнику и,  поглядывая наверх, что-то сердито и оживленно
объяснял своим подругам.
     Я  высыпал сухари в угол,  где в пыли и в паутине стояли какие-то битые
тарелки с  водой.  Петух подошел,  клюнул сухарь и,  метнув на  меня  не  то
гневный,  не то презрительный взгляд, с новой энергией забегал по курятнику,
выговаривая что-то своим дамам.  Выйдя во двор,  я  подтянул ремешки ранца и
поспешил к воротам - догонять Елену Ивановну и Васю.

        1975

        ПРИМЕЧАНИЯ

        ДОМ У ЕГИПЕТСКОГО МОСТА

     Рассказы цикла "Дом у  Египетского моста" знакомят нас  с  более ранним
этапом биографии героя,  с которым читатель уже встречался в повести "Ленька
Пантелеев".
     Рассказы эти автобиографичны. Здесь подлинные эпизоды детства писателя,
реальные люди,  окружавшие его в  те  далекие годы.  В  предисловии к  книге
"Приоткрытая дверь" (Л., "Советский писатель", 1980) Л.Пантелеев писал: "Уже
не первый год я  работаю над книгой рассказов о  своем самом раннем детстве.
Там нет ни на копейку вымысла, и вместе с тем это - не мемуары, все рассказы
цикла подчинены законам жанра...".
     Рассказ  "Лопатка"  был  напечатан  в  журнале  "Нева",   1973,  Э  12,
"Маленький офицер" -  в  "Новом  мире",  1978,  Э  4.  Весь  цикл  включен в
однотомник Л.Пантелеева "Избранное", 1978.
     Писатель  не  случайно  обращается  к   ранним  детским  годам,   когда
закладываются основы характера, личности ребенка. Возвращаясь к светлой поре
детства,  Л.Пантелеев  с  предельной  откровенностью раскрывает своеобразный
характер Леньки -  взрывной,  азартный и вместе с тем в чем-то восторженный,
показывает его впечатления от окружающего мира.
     Мальчик живет в мире наивной мечты,  сменяющих друг друга иллюзий, пока
сама жизнь с  ее неприкрашенной и  суровой правдой не разбивает этих иллюзий
(вспомните   жонглера-китайчонка   или   маленького   офицера,   собирающего
милостыню).
     Сохраняя  удивительную  память  о  прошлом,  Л.Пантелеев  воспроизводит
каждый  штрих,  каждую  деталь,  которые подобно огненно-красному камешку на
мундштуке отца освещают поэтический мир детства.
     Рассказы  "Дом  у   Египетского  моста",   созданные  в   1970-е  годы,
принадлежат к лучшим страницам творчества писателя.

        МАЛЕНЬКИЙ ОФИЦЕР

     С.  372.  Пажеский корпус -  в  дореволюционное время  закрытое военное
учебное  заведение  для   детей  дворян.   Ныне  в   этом  здании  находится
Ленинградское Суворовское училище.

                                                      Г.Антонова, Е.Путилова



        Алексей Иванович Пантелеев. Пакет

                         Цикл "Рассказы о подвиге"


     ---------------------------------------------------------------------
     Леонид Пантелеев
     Пантелеев А.И. Собрание сочинений в четырех томах. Том 2.
     Л.: Дет. лит., 1984.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 23 февраля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Нет, дорогие товарищи, героического момента в моей жизни я не припомню.
Жизнь моя довольно обыкновенная, серая.
     В  детстве я  был  пастухом и  сторожил заграничных овечек  у  помещика
Ландышева.  Потом я работал в городе Николаеве плотницкую работу. Потом меня
взяли во  флот.  На "Двенадцать апостолов".  Потом революция.  Потом воевал,
конечно. Потом учили меня читать и писать. Потом - арифметику делать.
     А теперь я заведую животноводческим совхозом имени Буденного.  А почему
я  заведую  животноводческим совхозом  имени  Буденного,  я  расскажу после.
Сейчас я хочу рассказать совсем небольшой,  пустяковый случай, как я однажды
на фронте засыпался.
     Было это в  гражданскую войну.  Состоял я  в бойцах буденновской Конной
армии,  при  особом отряде товарища Заварухина.  Было мне в  ту  пору совсем
пустяки: двадцать четыре года.
     Стояли мы с нашей дивизией в небольшом селе Тыри.
     Дело было у нас плоховато:  слева Шкуро теснит,  справа -  Мамонтов,  а
спереду генерал Улагай напирает.
     Отступали.
     Помню, я два дня не спал. Помню, еле ходил. Мозоли натер на левой ноге.
В ту пору у меня еще обе ноги при себе были.
     Ну,  помню, сел я у ворот на скамеечку и с левой ноги сапог сымаю. Тяну
я сапог и думаю:  "Ой,  -  думаю, - как я теперь ходить буду? Ведь вот дура,
какие пузыри натер!"
     И только я это подумал и снял сапог, - из нашего штаба посыльный.
     - Трофимов! - кричит. - Живее! До штаба! Товарищ Заварухин требует.
     - Есть! - говорю. - Тьфу!
     Подцепил я сапог и портянки и на одной ноге - в штаб.
     "Что, - думаю, - за черт?! У человека ноги отнимаются, а тут бегай, как
маленький!"
     - Да! - говорю. - Здорово, комиссар! Зачем звали?
     Заварухин сидит на  подоконнике и  считает на гимнастерке пуговицы.  Он
всегда пуговицы считал. Нервный был. Из донецких шахтеров.
     - Садись, - говорит, - Трофимов, на стул.
     - Есть, - говорю.
     И  сел,  конечно.  Сапог и  портянки держу на  коленях руками.  А  он с
подоконника встал, пуговицу потрогал и говорит.
     - Вот,  -  говорит,  - Трофимов... Есть у меня к тебе великое дело. Дай
мне, пожалуйста, слово, что умрешь, если нужно, во имя революции.
     Встал я со стула. Зажмурился.
     - Есть, - говорю. - Умру.
     - Одевайся, - говорит.
     Обулся я  живо.  Мозоли в  сапог запихал.  Подтянул голенище.  Каблуком
прихлопнул.
     - Готов? - говорит.
     - Так точно, - говорю. - Готов. Слушаю.
     - Вот,  -  говорит.  И  вынимает он  из ящика пакет.  Огромный бумажный
конверт с двумя сургучовыми печатями. - Вот, - говорит, - получай! Бери коня
и скачи до Луганска,  в штаб Конной армии. Передашь сей пакет лично товарищу
Буденному.
     - Есть, - говорю. - Передам. Лично.
     - Но знай,  Трофимов,  -  говорит товарищ Заварухин,  -  что дело у нас
невеселое,  гиблое дело...  Слева Шкуро теснит, справа - Мамонтов, а спереду
Улагай напирает. Опасное твое поручение. На верную смерть я тебя посылаю.
     - Что ж, - говорю. - Есть такое дело! Заметано.
     - Возможно,  -  говорит, - что хватит тебя белогвардейская пуля, а то и
живого возьмут.  Так  ты  смотри,  ведь в  пакете тут  важнейшие оперативные
сводки.
     - Есть, - говорю. - Не отдам пакета. Сгорю вместе с ним.
     - Уничтожь,  -  говорит,  -  его  в  крайнем случае.  А  если  Луганска
достигнешь,  то вот в коротких словах содержание сводок: слева Шкуро теснит,
справа -  Мамонтов, а спереду Улагай наступает. Требуется ударить последнего
с  тыла  и  любой  ценой удержать центр,  дабы  не  соединились разрозненные
казачьи части.  В нашей дивизии бойцов столько-то и столько-то. У противника
вдвое больше. Без экстренной помощи гибель.
     - Понятно, - говорю. - Гибель. Давай-ка пакет, товарищ...
     Взял я  пакет,  потрогал,  пощупал,  рубашку расстегнул и  сунул его за
пазуху, под ремень.
     - Прощай, комиссар!
     - Прощай, - говорит, - Трофимов. Живой возвращайся.
     Выбежал я на крыльцо. Зажмурился. Каблуком стукнул.
     "Ох! - думаю. - Только бы меня мозоль не подвела, дьявол!"
     Бегу на выгон. Там наши кони гуляют - головы свесили, кашку жуют.
     Выбрал   я   самого  лучшего  коня   -   Негра.   Чудесный  был   конь,
австрийскопленный. Поправил седло я, вскочил, согнулся, дал каблуком в брюхо
и полетел.
     Несется мой Негр, как леший.
     Несемся мы по шоссе под липками,  липки шумят,  в  ушах жужжит.  Что ни
минута, - верста, а Негр мой только смеется, фырчит, головой трясет... Лихо!
     Вот мост деревянный простукали...
     Вот в погорелую деревню свернули...
     Вот лесом скачем...
     Темно.  Сыро. Я поминутно голову поднимаю, солнце ищу: по солнцу дорогу
узнать легче.  Голову подниму - ветки в лицо стегают. Снова сгибаюсь и снова
дышу в самую гриву Негра.
     Вдруг, понимаете, лес кончается. И вижу: течет река. Какая река? Что за
черт?! Неожиданно.
     Скачу по берегу вправо. Мост ищу. Нету. Вертаюсь, скачу налево. Нету.
     Река широкая, темная - после узнал, что это река Донец.
     - Фу, - говорю, - несчастье какое! Ну, Негр, ныряй в воду.
     Спускаюсь тихонько с обрыва и направляю конягу к воде.  Коняга подходит
к воде.
     - Но! - говорю. И пришпорил слегка. И поводьями дернул.
     Не двинулся Негр.
     - Но! - говорю. - Дурашка! Воды испугался?
     Стоит и боками шевелит. И уши тоже шевелятся.
     - Да ну же, - говорю, - в самом деле!..
     Обозлился я тут... Как ударил в бока, свистанул:
     - А ну, скачи!..
     Подскочил Негр. И ринулся прямо в воду. Прямо в самую глубину.
     Уж не знаю,  как я  успел стремена скинуть,  только вынырнул я и вижу -
один я  плыву по реке,  а  рядом,  в двух саженях,  круги колыхаются и белые
пузыри булькают.
     Ох, пожалел я лошадь!..
     Минут пятнадцать все плавал вокруг этого места.  Все ждал,  что вот-вот
вынырнет Негр. Но не вынырнул Негр. Утонул.
     Захлюпал я тут, как маленький, и поплыл на тот берег.
     Вылез.  Течет с меня,  как с утопленника.  Шапку в воде потерял. Сапоги
распухли. В мягких таких сапогах и идти легко.
     Пошел. Иду по тропиночке. Солнце мне левую щеку греет - значит, Луганск
правее - где нос. Иду по направлению носа. Между прочим, все больше и больше
обсыхаю.  И  сапоги обсыхают.  Все меньше и меньше становятся сапоги -  ногу
начинают жать.
     Вдруг  откуда-то  человек.  Не  военный.  Вольный.  В  мужицкой одежде.
Страшный какой-то.
     - Здорово, - говорит, - пан солдат!
     И смеется.
     Я говорю:
     - Чего, - говорю, - смеешься?
     Я  испугался немножко.  Все-таки не  в  деревне гуляю на масленице.  На
фронте ведь.
     А он говорит:
     - Я смеюсь с того, пан солдат, что вы очень ласковые.
     - Как, то есть, - говорю, - ласковые? Ты кто?
     - Я,  -  говорит, - был человеком, а теперь я - бездомная собака. Вы не
смотрите, что у меня хвоста нет, я все-таки собака...
     - А ну тебя, - говорю. - Выражайся точнее.
     Смеется бродяга.
     - Вы, - говорит, - у меня жену убили, а я сейчас вашего часового камнем
пристукнул.
     - Как, - говорю, - часового?
     И  сразу -  за  браунинг.  А  он за горло себя схватил,  рубаху на себе
разорвал и как заорет:
     - Стреляй, стреляй, мамонтов сын!..
     Я  тут и  понял.  Фуражки на мне нет,  звезды не видно -  вот человек и
подумал, что я белобандит, сволочь, мамонтовский казак.
     - Кто, - говорю, - у тебя жену убил? Отвечай...
     - Вы,  -  говорит.  -  Вы, добрые паны. И домик вы мой сожгли. И жинку,
старушку мою, штыком закололи. Спасибочки вам...
     И на колени вдруг встал. И заплакал.
     "Фу! - думаю. - На сумасшедшего нарвался. Что с ним поделаешь?"
     - Встань, - говорю, - бедный человек. Иди! Ошибаешься ты: не белый я, а
самый настоящий красный.
     Встал он и смотрит. Такими глазами смотрит, что век не забуду. Большие,
печальные, как и действительно у собаки.
     - Иди, - говорю, - пожалуйста.
     А он смотрит.
     - Иди, - говорю, - пройдись немножко.
     Страшно  мне  стало.  Браунинг все-таки,  шесть  патронов в  обойме,  а
страшно. Жутко как-то.
     Мужик молчит. Тогда я свернул с тропиночки и осторожно пошел мимо него.
И дальше иду.  Нажимаю.  И тут, понимаете ли, опять начинает скулить мозоль.
Пока я стоял с сумасшедшим, сапоги у меня совершенно ссохлись. Невозможно до
чего заскулила мозоль. Еле иду.
     И вдруг сзади топот.  Оглядываюсь -  бежит сумасшедший.  За мной бежит,
орет чего-то.
     Ох,  испугался я -  мочи нету.  Побежал.  Не могу бежать.  Остановился.
Поднял браунинг и спустил курок.
     И конечно,  выстрел у меня не вышел. Пока я купался, патроны промокли и
отсырели.
     Но сумасшедший остановился. Остановился и снова кричит:
     - Пан товарищ! Не ходите до той могилы. За могилой вам смерть.
     Не понял я. За какой могилой? Чепуха! Пошел.
     Не  знал я,  конечно,  в  то  время,  что  они тут всякую горку могилой
называют.  На горку как раз и  взбираюсь.  Карабкаюсь я на эту горку и вдруг
вижу: навстречу мне с горки - конный разъезд.
     Сразу я  догадался,  что  это за  разъезд.  Блеснули на  солнце погоны.
Мелькнули барашковые кубанки. Сабли казацкие. Пики...
     Тут на своих ужасных мозолях я  все-таки побежал.  Я  побежал в  кусты.
Выкинул браунинг.  И  руками -  за пазуху,  за ремень,  где лежал у меня тот
секретный пакет к товарищу Буденному.
     Но -  мать честная!  Где же пакет? Шманаю по голому животу - живот весь
на месте, а пакета нема. Нету!.. Потерялся пакет...
     А уж кони несутся с горы, уж слышу казацкие клики:
     - Гей! Стой!..
     Уж даже фырканье лошадиное слышу. Даже свист из ноздрей слышу. А бежать
не могу. Невозможно. Не позволяют, понимаете, мозоли бежать, и все тут.
     Глупо я им достался. Тьфу, до чего глупо!
     Ну,  у  меня еще в те времена,  по счастью,  обе руки при себе были.  Я
показал им,  как в нашей деревне дерутся.  Один - получай в зубы, другой - в
ухо,  а третий... третий меня по башке стукнул. Упал я. И память потерял. Но
не умер.
     Очнулся я - мокрый. Течет на меня вода. Хлещет вода, не поймешь откуда.
И в нос, и в уши, и в глаза, и за шиворот. Фу!
     Закричал я:
     - Да хватит! Бросьте трепаться!
     И  сразу  увидел:  лежу  я  на  голой земле у  колодца,  вокруг офицеры
толпятся,  казаки...  Один  с  железным ведром,  у  другого в  руках пузырек
какой-то, спирт нашатырный, что ли...
     Все нагибаются, радуются... Сапогами меня пинают.
     - Ага, - говорят, - ожил!
     - Задвигался!
     - Задышал, большевистская морда!
     - Вставай! - приказывают.
     Я встаю.  Мне все равно,  что делать: лежать, или стоять, или сидеть на
стуле. Я стою. Мокрый. Весь капаю.
     - Ну как? - говорят. - Куда его?
     - Да что,  -  говорят,  -  с ним чикаться!  Веди его, мерзавца, прямо в
штаб.
     Повели меня в штаб. Иду. Капаю. И невесело, вы знаете, думаю:
     "Да,  -  думаю,  -  Петя Трофимов, жизнь твоя кончается. Последние шаги
делаешь".
     И,  между  прочим,  эти  последние шаги  -  ужасные шаги.  Мозоли  мои,
товарищи,  окончательно спятили.  Прямо  кусаются мозоли.  Прямо  как  будто
клещами давят. Ох, до чего тяжело идти!
     "Да, - думаю, - Петечка!.. Погулял ты достаточно. Хватит. Мозолям твоим
уж недолго осталось ныть. Через полчаса времени расстреляют тебя, буденновец
Петя Трофимов!"
     "Ох...   Буденновец!   -  думаю.  -  Баба!  Растяпа!..  Пакет  потерял!
Представить только: буденновец пакет потерял!.."
     "Ой, - думаю, - неужели я его потерял? Неужели посеял? Невозможно ведь.
Не мог потерять. Не смел..."
     И себя незаметно ощупываю.  Иду, понимаете, ковыляю, а сам осторожно за
пазухой шарю, в штанинах ищу, по бокам похлопываю. Нет пакета. Ну что ж! Это
счастье. С пакетом было бы хуже. А так - умирать легче. Все-таки наш пакет к
Мамонтову не попал. Все-таки совести легче...
     - Стой! - говорят конвоиры. - Стой, большевик! Вже штаб.
     Поднимаемся мы  в  штаб.  Входим в  такие прихожие сени,  в  полутемную
комнату. Мне и говорят.
     - Подожди, - говорят, - мы сейчас доложим дежурному офицеру.
     - Ладно, - говорю. - Докладывайте.
     Двое ушли, а двое со мной остались. Вот я постоял немного и говорю.
     - Товарищи!  -  говорю.  -  Все-таки ведь мы  с  вами братья.  Все-таки
земляки.  С  одной земли дети.  Как вы  думаете?  Послушайте,  -  говорю,  -
земляки, прошу вас, войдите в мое тяжелое положение. Пожалуйста, - говорю, -
товарищи! Разрешите мне перед смертью переобуться! Невозможно мозоли жмут.
     Один говорит:
     - Мы тебе не товарищи.  Гад!  Россию вразнос продаешь, а после - мозоли
жмут. Ничого, на тот свет и с мозолями пустят. Потерпишь!
     Другой говорит:
     - А что,  жалко,  что ли?  Пущай переобувается.  Можно,  земляк.  Вали,
скидавай походные!
     Сел я скорее на лавочку, в уголок, и чуть не зубами с себя сапоги тяну.
Один стянул и другой...  Ох,  черт возьми,  до чего хорошо,  до чего приятно
голыми пальцами шевелить! Знаете, так почесываешь, поглаживаешь и даже глаза
зажмуришь от удовольствия. И обуваться обратно не хочется.
     Сижу я  на лавочке в  темноте,  пятки чешу,  и совсем уж другие мысли в
башку лезут. Бодрые мысли.
     "А что?  -  думаю. - Не так уж мои дела, братцы, плохи. Кто меня, между
прочим,  поймать может? Что я такое сделал? Красный? На мне не написано, что
я красный, - звезды на мне нет, документов тоже. Это еще не известно, за что
меня расстрелять можно. Еще побузим, господа товарищи!.."
     Но тут -  не успел я как следует пятки почесать -  отворяется дверь,  и
кричат:
     - Пленного!
     - Эй, пленный, обувайся скорей! - говорят мне мои конвоиры.
     Стал я как следует обуваться. Сначала, конечно, правую ногу как следует
обмотал и правый сапог натянул. Потом уж за левую взялся.
     Беру портянку.  И вдруг - что такое? Беру я портянку, щупаю и вижу, что
там что-то такое - лишнее. Что-то бумажное. Пакет! Мать честная!
     Весь он,  конечно,  промок,  излохматился...  Весь мятый,  как  тряпка.
Понимаете? Он по штанине в сапог провалился. И там застрял.
     Что будешь делать?
     Что мне,  скажите,  бросить его было нужно?  Под лавочку?  Да?  Так его
нашли бы. Стали бы пол подметать и нашли. За милую душу.
     Я скомкал его и в темноте незаметно сунул в карман. А сам быстро обулся
и встал.
     Говорю:
     - Готов.
     - Идем, - говорят.
     Входим мы в комнату штаба.
     Сидит за столом офицер.  Ничего.  Морда довольно симпатичная.  Молодой,
белобрысый. Смотрит без всякой злобы.
     А перед ним на столе лежит камень.  Понимаете? Огромный лежит булыжник.
И офицер улыбается и слегка поглаживает этот булыжник рукой.
     И я поневоле тоже гляжу на этот булыжник.
     - Что? - говорит офицер. - Узнаешь?
     - Чего? - говорю.
     - Да, - говорит, - вот эту штучку. Камешек этот.
     - Нет, - говорю. - Незнаком с этим камнем.
     - Ну? - говорит. - Неужели?
     - В жизнь,  - говорю, - с камнями дела не имел. Я, - говорю, - плотник.
И вообще не понимаю,  что я вам такого плохого сделал. За что? Я ведь просто
плотник. Иду по тропинке... Понимаете? И вдруг...
     - Ага,  - говорит. - И вдруг - на пути стоит часовой. Да? Плотник берет
камень - вот этот - и бьет часового по голове... Камнем!
     Вскочил вдруг. Зубами заляскал. И как заорет:
     - Мерзавец!  Я  тебе дам  голову мне морочить!  Я  тебя за  нос повешу!
Сожгу! Исполосую!..
     "Ах ты, - думаю, - черт этакий!.. Исполосуешь?!"
     - Ну,  -  говорю,  -  нет. Пожалуй, я тебе раньше ноги сломаю, мамочкин
сынок.  Я  таких  глистоперов полтора года  б