ее
утро. Не успел еще он показаться нам на глаза, как откуда-то проник и быстро
распространился слух, что новый халдей только что вышел из тюрьмы.
     Вероятно,  слух этот пошел из учительской, но до нас он дошел стороной,
и,  так  как  подробностей мы  не  знали и  знать не  могли,  нам оставалось
догадываться, предполагать и фантазировать.
     За спиной нового воспитателя поговаривали,  что Л.  - один из уцелевших
сподвижников легендарного питерского налетчика Леньки  Пантелеева,  бандит и
разбойник.  Другие смеялись над этими предположениями и  уверяли,  что Л.  -
загримированный Антон Кречет,  герой бульварных романов, которыми в то время
зачитывались многие из нас.  Горбушка же,  наш поэт и  гардеробный староста,
додумался до  совершенно туманных и  непостижимых вещей.  Он утверждал,  что
новый воспитатель только притворяется,  что сидел в тюрьме,  а на самом деле
сидел не он, а Реджинальд Букендорф, известный лондонский поджигатель, а сам
Л. вовсе не Л., а Нат Пинкертон.
     Когда мы  пытались слегка сомневаться в  достоверности этих Горбушкиных
домыслов, Горбушка не спорил. Он только говорил:
     - А вы почитайте...
     И, хмуро улыбаясь, он вытаскивал из парты пеструю замусоленную книжонку
"Реджинальд Букендорф -  неукротимый поджигатель".  Мы читали и  убеждались,
что Горбушка прав: Реджинальд Букендорф действительно был поджигателем.
     Как бы то ни было,  над головой нового воспитателя с первого же дня его
пребывания в Шкиде засиял ореол таинственности и легендарности.
     Прозвище "Налетчик" сразу же  утвердилось за  ним.  Это  было  почетное
прозвище.  Внешность его давала материал для других,  более метких и обидных
кличек.  Мы могли бы назвать его,  например,  Кривоножкой, Сычом, Носорогом,
Карликом...  А  назвали мы его Налетчиком,  -  это был очень высокий титул в
нашей республике Шкид.
     Налетчик  не  отличался  атлетической внешностью.  Это  был  невысокий,
скорее даже низенький,  широкоплечий человек с кривыми кавалерийскими ногами
и  очень  длинным,  гоголевским "птичьим" носом.  Носил  он  защитный френч,
блестящие черные  сапоги  и  такие  широкие  синие  галифе,  что  когда  ему
приходилось проходить через одностворчатую дверь,  он  должен был  или  идти
боком, или прижимать руками свои воздушные пузыри.
     Преподавателем он  оказался очень хорошим.  Несмотря на свою неказистую
фигурку,  он был весьма ловок, уверен в движениях и даже изящен. А от нас он
не  требовал  невозможного и  занимался  главным  образом  с  болельщиками и
чемпионами,  оставляя остальных в  покое.  Вообще это  был "свой парень",  с
которым можно было чувствовать себя свободным и  непринужденным.  Солдатская
грубость манер и выражений его нам страшно нравилась.
     - А ну,  братва,  -  говорил он, бывало, - давай стройся. Довольно вола
вертеть.
     При этом он делал страшную бандитскую рожу,  подмигивал нам и  свистел,
как заправский разбойник.  А  через минуту,  вытянувшись во  фронт,  он  уже
кричал по-военному зычно и раскатисто:
     - Сми-р-р-рна!
     Признаться,  мы были в восторге от нового преподавателя,  а Купец и его
компания просто души  не  чаяли в  гражданине Л.  и  готовы были растаять от
счастья.
     - Вот это да!  Вот это класс! Вот это гимнастика! - захлебывались они и
с  усиленным рвением  прыгали  через  кобылу,  таскали пудовые гири  и,  как
императорские гвардейцы,  маршировали по  Белому залу  со  своим  кривоногим
полководцем.
     Бузили мы  на  уроках Налетчика,  пожалуй,  не  меньше,  чем на  других
уроках.  Но сам Налетчик относился к нашей бузе иначе, чем прочие халдеи. Он
никогда не  сердился,  не  выходил из  себя,  не кричал и  не наказывал нас.
Всякую, даже самую дерзкую выходку нашу он старался обратить в шутку. Когда,
например,  на уроке ему требовалось повернуть шеренгу налево,  из раза в раз
повторялась одна и та же история.
     - Нале-е-е... - начинал команду халдей.
     - ...тчик, - отвечали мы хором. Получалось: "Налетчик".
     - Еще пять таких "налетчиков",  -  говорил,  усмехаясь,  Налетчик,  - и
класс будет записан в журнал.
     Мы  свято держались этого условия и,  повторив пять раз свою шутку,  на
шестой прикусывали языки.
     В перемену мы обступали Налетчика.
     - Виталий Афанасьевич,  -  просили мы его,  -  расскажите,  за что вы в
тюрьму попали.
     Он вздрагивал каждый раз,  и каждый раз это приводило нас в неописуемый
восторг.
     - Кречет! Кречет! - шептал Воробей.
     - Притворяется, что Кречет! Пинкертон! - уверял Горбушка.
     - Бандит! - всхлипывали мы.
     - Куда?  -  усмехался Налетчик.  -  В тюрьму?  Вот чепуха-то. Откуда вы
взяли?
     И,  посмеявшись,  он расталкивал нас и  шел в  канцелярию,  насвистывая
"Ойра-Ойра".  Он делал вид,  что ничуть не смущен,  но мы-то отлично видели,
как дрожат его руки и неестественно корежится спина.
     - Легавых боится,  -  объяснял Цыган.  И  мы  понимающе и  сочувственно
вздыхали и  снова  и  снова  строили самые  невероятные предположения насчет
загадочной личности Виталия Афанасьевича Л.
     И вдруг Налетчик исчез.  Он не пришел на один урок, не пришел на другой
и не пришел на третий. Викниксор только хмурился и пожимал плечами, когда мы
спрашивали у него, что случилось с Налетчиком. Другие халдеи тоже настойчиво
отмалчивались.
     - Болен, - решили самые трезвые из нас.
     - Засыпался, - решил Цыган.
     - В  Англию  уехал,  -  объявил Горбушка.  -  Получил депешу  и  уехал.
Определенно...
     Воробей молчал и улыбался,  делая вид,  что знает больше всех,  но,  по
известным причинам, должен держать язык за зубами.
     Мы ждали Налетчика,  скучали без него,  особенно Купец и  компания,  но
постепенно нам  надоело  обсуждать  его  исчезновение,  разговоры  эти  были
бесплодны, и мы начинали уже его забывать. К тому же в начале июня пришел из
больницы  Косталмед,  похудевший,  осунувшийся,  но  по-прежнему  грозный  и
похожий на льва.  Грива его ничуть не поредела после тифа,  и архидьяконский
голос также ни  чуточки не  пострадал.  Косталмед немедленно же  приступил к
исполнению  своих  обязанностей,   и  теперь  мы  уже  боялись  и  думать  о
возвращении его заместителя.
     - Хватит и одного, - говорили мы. - С двумя, пожалуй, и ноги протянешь.
     Однажды  летом  мы  играли  на  школьном дворе  в  лапту.  С  особенным
неподражаемым шкидским хохотом (от  которого звенели стекла  и  редкие птицы
улетали  повыше  в  облака) мы  носились за  маленьким арабским мячиком.  Мы
разыгрались,  расшумелись и не заметили,  как в одном из окон второго этажа,
где помещался клуб, появилась фигурка Японца.
     - Ребята!  -  кричал  Японец,  размахивая огромным  газетным листом.  -
Ребята! Сюда! Скорее!
     Увидев его  взволнованное лицо и  не  понимая еще,  в  чем дело,  мы  с
мячиком и ракетками в руках побежали в клуб.
     Японец стоял посреди комнаты и прятал за спиной номер "Известий".  Щеки
его горели, он волновался.
     - Ну, что? - закричал Янкель. - Что-нибудь в Гамбурге? Да?
     - Нет, не в Гамбурге, - ответил Японец.
     - Где-нибудь революция? - спросил Воробей.
     - Нет, не революция, - сказал Японец.
     - Да ну тебя, - закричал Цыган. - Говори ты, в чем дело?
     Японец  вытащил  из-за  спины  газету  и,   развернув  ее,  медленно  и
выразительно прочел:
     - "Приговор по делу последышей белобандитов".
     - Каких последышей?  -  возмутился Горбушка. - Надо же, а? Ты что ж это
нас от игры оторвал? Очень нам интересно про каких-то последышей слушать.
     - Действительно, - возмутились другие.
     - Ша! - закричал Японец. - Слушайте, черти.
     И,  взобравшись на  табурет,  он  прочел от  начала до  конца маленькую
газетную заметку:
     - "Сообщение  РОСТА.  В  номере  от  16  июня  сообщалось  о  раскрытии
контрреволюционной  организации   "Владимировцев"   в   Петрограде.   Группа
деникинских офицеров во  главе  с  Николаем Р.,  связавшись через посредство
консульства одной из соседних лимитрофных держав с остатками штаба Деникиной
добровольческой  армии  в   Париже,   занималась  при   содействии  тех   же
дипломатических пособников экономическим,  а отчасти и военным шпионажем.  В
феврале этого года группой "Владимировцев" был  совершен неудачный поджог на
фабрике "Красный арматурщик".  Постановлением коллегии ГПУ от  18  июня с.г.
все  14   членов  контрреволюционной  группы  "Владимировцы"  приговорены  к
расстрелу. Приговор приведен в исполнение".
     - Здорово! - сказал Цыган.
     - Надо же, - повторил Горбушка. - Стоило из-за этого лапту бросать.
     - В самом деле, - поддержал его Джапаридзе.
     Нам  тоже  показалось,  что  не  стоило  бросать лапту  из-за  каких-то
деникинских последышей.
     Тогда Японец взял со стола другую газету и прочел заметку:
     - "Сообщение РОСТА.  ГПУ раскрыта контрреволюционная организация бывших
деникинских офицеров.  Во главе организации стоял известный монархист,  член
Государственной  думы  IV   созыва  Р.   Правой  рукой  Р.   состоял  бывший
кавалерийский офицер Л."
     Японец опустил газету.
     - Л.! - воскликнул Цыган. - Это уж случайно не Налетчик ли?
     - И не случайно, - ответил Японец. - Действительно, он.
     - Брось ты, - сказал Цыган. - Совпадение, наверно.
     - Ясно, что совпадение, - решили мы.
     Тогда   Японец   пробежал  глазами  заметку  и   прочел   из   середины
одну-единственную фразу:
     - "Подсудимый Л. несколько месяцев работал в Василеостровском отделении
Коммунального  банка   и   в   школе   для   дефективных  подростков   имени
Достоевского".
     Мы побледнели.
     - Он, - сказал Воробей.
     Несколько минут мы мрачно молчали. Наконец Воробей сказал:
     - Вот  сволочь-то,  -  сказал  Воробей.  -  А  мы  его  еще  налетчиком
называли!..


        ТРАВОЯДНЫЙ ДЬЯКОН

     Запомнился   нам   еще   преподаватель  рисования,   Василий   Петрович
Сапожников.
     Длинноволосый,  похожий на  дьякона,  он  почти  целый  месяц  пробыл в
республике Шкид и не получил от нас никакого прозвища.  Лишь в последние дни
дефективные граждане наградили Василия Петровича по заслугам.  Досталось ему
и от нас, и от младших ребят, и от самого Викниксора.
     Пребывание Василия Петровича в  школе такое продолжительное время могло
бы показаться загадочным.  Однако загадка эта не была хитрой.  К рисованию и
мы,  и  Викниксор относились без особого пыла,  нам этот тихий преподаватель
нисколько не мешал, а Викниксор, вероятно, думал, что все в порядке.
     Василий Петрович приходил по вторникам и субботам в класс,  здоровался,
если была охота, а не то просто садился на свое место и говорил:
     - Ну, дорогие друзья, приступайте к занятиям.
     Сидел он откинувшись,  полузакрыв глаза и  почти не двигаясь.  Изредка,
словно очнувшись, он говорил:
     - Рисуйте. Рисуйте.
     - Что же нам рисовать? - спрашивали мы.
     - Что хотите. Рисуйте зверей, насекомых, бабочек, травоядных.
     Рисовать травоядных мы не умели и предпочитали писать стишки,  дуться в
очко,   читать  или  рассказывать  вполголоса  анекдоты.   Василий  Петрович
настойчивым не был и никогда нас не контролировал.
     И вдруг в конце месяца он заявил:
     - Устроим экзамен.
     Особого переполоха это заявление не  вызвало.  Однако мы были порядочно
удивлены, когда Василий Петрович собственноручно принес из канцелярии стопку
бумаги,  карандаши и резинки и,  распределив все это по партам,  внушительно
объявил:
     - Рисуйте!
     - Что рисовать? - удивился кто-то. - Травоядных?
     - Нет, - сказал Василий Петрович, - рисуйте меня.
     - Да что вы!  -  воскликнул Японец,  принимая слова Василия Петровича в
шутку. - Да где нам! Да разве мы смеем!.. Разве мы можем!
     - Молчать!  -  закричал вдруг Василий Петрович.  -  За  месяц вы вполне
могли научиться рисовать. Прошу у меня без шуток.
     Он  шумно придвинул к  доске учительский стул  и  сел,  закинув львиную
гриву.
     Некоторые из нас,  обладавшие хоть какими-нибудь талантами в рисовании,
постарались вывести  греческий профиль Василия Петровича.  Другие  с  грехом
пополам,  кое-как нарисовали нос, волосы и уши. А бедняга Японец, не умевший
нарисовать даже домик с трубой,  из которой клубится дым,  пыхтел,  пыхтел и
начертил, наконец, какую-то картофелину - лицо, сбоку картофелину поменьше -
нос и  две не  похожие одна на  другую клюквины -  глаза.  По странной,  как
говорится,  прихоти случая в этом натюрморте легко можно было узнать Василия
Петровича.
     Пришло время сдавать работы.  Василий Петрович неторопливо собрал их  в
стопочку и стал проверять.
     С  одобрением он проглядел рисунки Янкеля,  Воробья и Дзе.  Усмехаясь и
покачивая  головой,   перелистал  несколько  неудачных  рисунков   и   вдруг
остановился на работе Японца.
     Лицо его под звериной гривой побагровело.
     - Георгий Еонин! - воскликнул он. - Эта ваша работа?
     - Моя, - ответил Японец без особой гордости.
     - Прекрасно, - сказал халдей. - Вы будете записаны в "Летопись".
     - За что? - закричал Японец.
     Халдей  не  ответил,  откинулся на  спинку стула  и,  полузакрыв глаза,
окаменел.  Постепенно багровая краска его лица перешла в фиолетовую, потом в
бледно-розовую, и наконец Василий Петрович успокоился. Успокоились и мы.
     Прошло пятнадцать минут,  прозвенел звонок,  и мы уже забыли о странном
обещании Василия Петровича.  Но  не  забыл  Японец.  Недаром он  так  горячо
ненавидел  халдеев.  Недаром  он  разрабатывал целую  философскую теорию  "о
коварстве халдейском".
     "Коварство халдеев коварству змеи подобно,  -  писал он однажды в своем
журнале  "Вперед".  -  Есть  змеи  безвредные подобно  ужу,  но  нет  халдея
беззлобного и честного.  Поверю охотно,  что удав подружился с ягненком, что
волки и  овцы пасутся в  одной Аркадии,  но  никогда не поверю,  чтобы живой
халдей жил в мире с живым шкидцем".
     И теперь он долго надоедал нам своим ворчанием.
     - Запишет,  подлец,  -  говорил он,  угрюмо  шмыгая носом.  -  Ей-богу,
запишет. Головой ручаюсь, запишет.
     - Да брось ты,  - сказал Воробей. - Василий Петрович и - вдруг запишет.
Мало ли что сгоряча сказал.
     - Ясно, что сгоряча!
     - Василий Петрович не запишет, - сказал Янкель.
     - Василий Петрович добрый,  -  сказал Горбушка,  - он мне три с минусом
поставил.
     Мы  даже  не  утешали  Японца.  Настолько  нелепыми  нам  казались  его
опасения.
     Но  он  не успокоился.  Как только выдался удобный случай,  он проник в
канцелярию и отыскал "Летопись". Вернулся он оттуда красный и возбужденный.
     - Добрый?!!  -  закричал он страшным,  плаксивым голосом.  - Добрый? Не
запишет? Кто сказал: "Не запишет"?
     - А что такое? - полюбопытствовали мы.
     - Подите посмотрите, - невесело усмехнулся Японец.
     Всем классом мы отправились в канцелярию.
     Толстая "Летопись" лежала на  столе,  раскрытая на  чистой,  только что
начатой странице. Наверху, на самом видном месте, красовалось свежее, еще не
просохшее замечание:
     "Воспитанник Еонин  во  время урока намалевал отвратительную карикатуру
на своего наставника".
     От неожиданности мы не могли говорить.
     - Черт! - вырвалось наконец у Цыгана. - Ну и тихоня!
     - Ну и подлюга! - сказал Джапаридзе.
     - Ну и гад! - сказал Янкель.
     Японец стоял у  дверей и  с грустным,  страдальческим видом разглядывал
грязные ногти.
     - Что же это такое,  дорогие товарищи?  -  сказал он,  чуть не плача. -
Разве есть  такие законы,  чтобы честного человека записывали только за  то,
что он рисовать не умеет?
     - Нет! - закричали мы.
     - Нету!
     - Нет такого закона!
     - Разве это возможно?  -  продолжал Японец.  -  Четырнадцатого классное
собрание, и мне определенно опять в пятом разряде сидеть.
     - Нет! - закричали мы. - Невозможно! Не будешь в пятом разряде сидеть.
     Пришел бородач Косталмед и грозными окриками погнал нас из канцелярии.
     Собравшись у себя в классе, мы долго и бурно совещались - что делать?
     И выработали план борьбы.
     Во вторник, двенадцатого числа, Василий Петрович в обычное время пришел
на урок в класс.  Он не заметил,  что в классе,  несмотря на весеннее время,
топится печка и пахнет столярным клеем.
     - Здравствуйте,  друзья мои, - сказал он, улыбаясь и встряхивая гривой.
Никто не ответил на его приветствие.
     Улыбаясь, он сел на свое обычное место у классной доски.
     - Приступите к занятиям.
     Потом он откинулся на спинку стула, зажмурился и застыл.
     Воробей шепотом скомандовал:
     - Начинай!
     Нагнувшись над партами, мы тихо и нежно завыли:
     - У-у-у-у...
     Василий Петрович не дрогнул.
     - У-у-у-у - загудел Купец.
     Японец завыл еще громче.
     Гудение нарастало.  Как будто откуда-то издалека, из Белого зала, через
коридор и столовую летела в четвертое отделение огромная туча пчел.
     Василий Петрович не двигался.
     - А-а-а! - заголосил Японец.
     - Э-э-э-э! - заверещал Мамочка.
     - О-го-го! - загоготал Джапаридзе.
     - Му-у-у!  -  мычал и  гудел весь класс.  Теперь казалось,  что  уже не
пчелы,  а стадо диких зверей -  леопарды,  львы,  тигры,  волки,  шакалы - с
топотом ворвалось в класс, чтобы сожрать Василия Петровича.
     Внезапно Василий Петрович открыл глаза и спросил:
     - Да! Что-нибудь случилось?
     На  мгновение мы  смолкли,  а  потом еще  громче,  еще  дружней завыли,
зафыркали, заулюлюкали.
     Василий Петрович широко раскрыл глаза и  продолжал улыбаться.  Пущенный
кем-то с  "Камчатки" мокрый комок промокательной бумаги смачно шлепнул ему в
переносицу,  Василий Петрович вздрогнул и  перестал улыбаться.  Второй комок
мазнул его по губе. Василий Петрович вскочил. И тотчас сел снова.
     Колченогий венский  стул,  добротно смазанный по  спине  и  по  сиденью
столярным клеем, держал его за подол широкой толстовки.
     Наш хохот оглушил Василия Петровича.
     Он  съежился,  зажмурился и  плотно прижался к  спинке коварного стула.
Целая  батарея орудий начала палить в  него  клякспапирными бомбами.  Он  не
успевал вздрагивать.
     Огромная  бомба,  пущенная Купцом,  ударила  его  в  кончик  носа.  Нос
задрожал и  на  глазах у  нас  посинел и  распух.  Несколько бомб застряло в
звериной гриве.  Василий Петрович сидел, похожий на даму, которая перед сном
заплетает бумажками волосы.
     Вдруг  Василий Петрович снова вскочил и  в  бешенстве стал  отдирать от
себя  стул.  Он  рычал,  подпрыгивал и  трясся,  как  боевой конь,  раненный
осколком снаряда.  Он  отбивался от  стула локтями,  и,  когда тот чуть-чуть
разжал свои объятия,  Василий Петрович закружился, выделывая невероятные па,
и стул закружился вместе с ним.
     Продолжая орать и смеяться, мы все-таки немного пригнулись и съежились.
Мы боялись,  что стул,  разлетевшись,  снесет нам головы. И правда, выпустив
Василия Петровича и  отхватив порядочный кусок толстовки,  стул пролетел над
нашими головами и  ударился где-то около печки.  Дверцы печки раскрылись,  и
искры  посыпались на  пол.  Василий Петрович стоял у  стены,  широко дыша  и
облизывая губы.  Потом он потрогал распухший нос,  прошипел:  "Мерзавцы" - и
большими шагами вышел из класса.
     Сразу наступила тишина.
     - Записывать пошел, - похоронным голосом сказал Янкель.
     - И пусть, - проворчал Японец. - Ха-ха!.. Нашел, чем напугать.
     - Тебе хорошо, - проворчал Мамочка, - тебе терять нечего.
     - Дрейфишь? - сказал Японец.
     Все  остальные угрюмо молчали.  Воробей подошел к  распылавшейся печке,
захлопнул дверцы  и,  грустно посвистывая,  стал  отдирать от  сиденья стула
клочки материала.
     - Суконце-то аглицкое! - сказал Японец.
     Никто не  засмеялся,  не  улыбнулся.  До перемены мы сидели мрачные,  с
томительным страхом ожидая появления Викниксора.
     Прозвенели звонки, и Викниксор вошел в класс.
     Мы встали.
     - Сядьте, - сказал Викниксор.
     Он походил по классу,