. - По амбразуре из автоматов.
     - Ползите немного правее. Живо!
     Среди этих  трех  был  Копылов,  Сашин товарищ по  училищу.  Он  первый
выбрался    на    открытую   поляну.    До    амбразуры   оставалось   шагов
пятнадцать-двадцать.  Копылов  вскочил,  поднял  автомат и  упал,  сраженный
пулеметной очередью. Товарищи его на минуту застыли, потом медленно поползли
вперед. Один из них успел подняться, пробежал несколько шагов и выпустил, не
глядя,  короткую очередь в  сторону дзота.  Пулемет лениво повернул вправо и
как бы нехотя скосил его. Поднялся и товарищ его - и тоже упал, сраженный на
месте.
     Артюхов снял шапку. Потемневшее лицо его было покрыто испариной.
     - Что же делать? - подумал он вслух.
     - Товарищ старший лейтенант, - сказал Саша, - теперь - я.
     - Что "ты"?
     - Я пойду.
     Артюхов взглянул на него и  понял,  что сказать "нет" он не может,  что
Саша уже  все  решил.  Лицо его  было спокойно -  никакого румянца,  никакой
лихорадки в глазах. Так спокоен бывает человек, приступающий к делу, которое
он давно обдумал и к которому хорошо приготовился.
     - Задачу свою понимаешь? - спросил у него Артюхов.
     - Задачу понимаю, да, - сказал Саша.
     - Ну, иди, - сказал Артюхов.
     Он хотел обнять Сашу,  но не обнял,  а только положил руку ему на плечо
и, слегка оттолкнув его от себя, повторил:
     - Иди.
     Саша выглянул из-за куста. В лесной крепости продолжал стучать пулемет.
Струйка  огня   неторопливо  двигалась  справа  налево  и   слева   направо.
Дождавшись,  когда  она  еще  раз  повернет влево,  Саша  вскочил и,  сделав
несколько  легких  широких  прыжков,  повалился набок  и,  сунув  под  мышку
автомат,  пополз  -  зажмурившись,  разгребая  снег,  работая,  как  пловец,
локтями,  коленями, всем телом... Холодный снег обжигал ему щеку. Он слышал,
как за спиной его,  на опушке Ломоватого бора, гулко щелкают разрывные пули;
это значило,  что немцы его не видят.  Если бы немцы видели -  щелканье пуль
было бы громче и  ближе и  свист их не был бы слышен.  А  пули на все голоси
свистели у него над головой:  под перекрестным огнем он мог угадывать, какие
свои, какие чужие.
     О  чем он думал в эти короткие секунды своего последнего пути по родной
земле?  Никто не скажет нам,  о  чем он тогда думал.  Но автоматчик Копылов,
который не  был  убит насмерть,  который еще жил,  еще дышал,  еще боролся с
туманом, застилавшим его глаза, - он видел сквозь этот туман Сашу Матросова,
который,  проползая мимо,  повернул к  нему свое не  по-мальчишески суровое,
сосредоточенное лицо  и  вдруг  улыбнулся  ему,  Копылову,  и  вдруг  сказал
негромким и  каким-то  уже не  своим,  свободным,  легким,  из самого сердца
идущим голосом:
     - По-комсомольски... по-комсомольски...
     Видели Сашу и товарищи его со своих позиций на опушке Ломова того бора.
Крепко сжав зубы и  до  боли сжимая кулаки,  следил за  каждым его движением
командир роты Артюхов.
     Саша хитрил.  В  те  минуты,  когда клинок огня поворачивал вправо,  он
переставал  двигаться  и  замирал,  распластанный на  снегу.  И  пулеметчик,
принимая его за  одного из убитых,  не замечал его и  проходил мимо со своей
смертельной очередью.  Убитых лежало на снегу много - пересчитывать их немцу
не приходило в голову.
     Выждав минуту, Саша полз дальше.
     Таким  образом  он  подобрался вплотную к  дзоту.  Направление он  взял
правильное - амбразура была слева; он уже слышал сладковатый запах пороховой
гари и чувствовал горячую близость раскаленного пулемета.
     Те,  кто с тревогой и затаив дыхание следили за ним с опушки Ломоватого
бора,  видели,  как Саша медленно приподнялся,  вскинул автомат и дал резкую
короткую очередь по  амбразуре.  Облако желтого дыма вырвалось из амбразуры,
громовой удар  потряс землю  и  закачал вершины деревьев -  это  Сашины пули
угодили в мину или в ящик с боеприпасами.
     И сразу же наступила тишина,  такая неожиданная, оглушающая тишина, что
многие не тотчас поняли, что случилось.
     Вражеский пулемет молчал.
     Не  дожидаясь  команды,  бойцы  дружно  поднялись в  рост;  многие  уже
рванулись  вперед  и  с  криком  "ура!",   беспорядочно  стреляя,  пробежали
десяток-другой шагов в сторону дзота.
     И вдруг пулемет ожил.
     Он застучал лихорадочно,  торопливо, захлебываясь. И люди, которые были
уже совсем близко от цели,  опять повалились в  снег и,  пятясь,  поползли в
сторону леса,  а  многие остались лежать на  снегу,  чтобы никогда больше не
встать.
     И тут все, кто мог видеть, увидели, как Саша Матросов выбежал из своего
укрытия и  с  криком:  "А,  сволочь!"  кинулся к вражескому дзоту.  Товарищи
видели,  как на бегу он повернулся,  припал на левую ногу и  всей силой тела
своего навалился на амбразуру.
     Пулемет захлебнулся.
     - Вперед! - прозвучал металлический голос Артюхова.
     Первым вскочил по команде Миша Бардабаев.
     - Товарищи!  - крикнул он. И никто не узнал его голоса. И сам он его не
узнал.  Слезы и  гнев,  ярость и гордость за друга душили его.  Он рванул на
себе  ворот  гимнастерки.   -  Товарищи!  За  Родину,  за  нашего  Сашу,  за
комсомольца Матросова - вперед! Ура-а!..
     Через минуту груда земли и деревянных обломков -  все,  что осталось от
немецкой лесной крепости,  -  лежала за  спиной гвардейцев.  А  через десять
минут уже кипел горячий бой на  подступах к  Чернушке,  и  солнце стояло еще
совсем низко,  когда над этой маленькой русской деревушкой был водружен флаг
страны,  за  свободу,  славу  и  честь  которой отдал свою  жизнь комсомолец
Александр Матросов.


        x x x

     19  июня 1943 года Михаил Иванович Калинин подписал указ "О  присвоении
звания Героя Советского Союза красноармейцу Матросову".
     На  Сашиной могиле зацветали в  это  время  скромные полевые цветы.  Он
лежал здесь,  возле деревни Чернушки,  а  рота его шла на  запад и  была уже
далеко,  но  Сашино имя не  было вычеркнуто из списков роты,  и  на вечерних
поверках его по-прежнему выкликали,  как живого, и Миша Бардабаев откликался
за него,  потому что он был Сашин друг и  потому что стоял первый с  правого
фланга.
     Вечером в  роту принесли газету.  Состоялся летучий митинг.  На митинге
выступали  бойцы  и  офицеры,   Сашины  товарищи,  начальники  и  соратники,
вспоминали,  какой он был,  что говорил и  чем был заметен.  Но мало кто мог
припомнить что-нибудь особенное и замечательное,  о чем говорил Саша. Только
Бардабаев вспомнил и  рассказал,  как в  день боя под Чернушкой в  Ломоватом
бору заспорили они с Сашей,  легко ли живому броситься под вражеский танк, и
как Саша сказал: "Не легко, а если надо, брошусь".


        x x x

     Все лето полк находился на  передовых;  вместе со  всей армией он шел с
боями на запад...
     За ратные подвиги,  за доблесть и  мужество,  проявленные в  этих боях,
полк  заслужил величайшую честь.  8  сентября 1943  года приказом Верховного
Главнокомандующего 254-му  гвардейскому полку было присвоено имя  Александра
Матросова.
     Имя  простого русского парня,  бывшего беспризорного,  рядового солдата
украсило полковое знамя.
     Принимая  присягу,  молодые  гвардейцы  опускаются на  одно  колено  и,
припадая губами к алому шелку знамени, говорят:
     - Будем  и  мы  такими!   Будем  смелыми  и  бесстрашными,  честными  и
мужественными -  как тот,  чье святое имя золотом вышито на  полотнище этого
боевого стяга.
     С  этой  клятвой матросовцы,  вместе со  всей нашей армией,  освободили
советскую землю от  фашистских захватчиков.  С  этой же  клятвой они пойдут,
если надо будет,  в последний,  решительный бой за свободу,  славу и счастье
своего народа и своей Родины.

        1943


        ПРИМЕЧАНИЯ

        РАССКАЗЫ О ПОДВИГЕ

     Героическая  тема  привлекала  Л.Пантелеева  на  протяжении  всего  его
творчества.  Неслучайно  К.Чуковский  называл  пантелеевских  героев  людьми
величайшей  отваги  и   видел  заслуги  писателя  в  прославлении  человека.
Пантелеева интересует не только сам героический поступок, а истоки характера
героя,  тот  путь  воспитания  и  самовоспитания,  который  делает  человека
способным на проявление мужества и бесстрашия.

        ГВАРДИИ РЯДОВОЙ

     В  1943 году Л.Пантелеев был отозван из армии в Военный отдел ЦК ВЛКСМ.
По  заданию  отдела  он  должен  был  написать очерк  о  подвиге  Александра
Матросова для "Комсомольской правды". В его "Записных книжках" есть пометка:
"Работал с интересом Матросов - бывший беспризорный, у него трудная судьба".
Очерк был  опубликован 20  октября 1943 года,  через несколько месяцев после
героической гибели Матросова.
     В  Э  11-12  журнала "Дружные ребята" за 1943 год был напечатан рассказ
"Саша Матросов".
     Отдельное издание: "Гвардии рядовой" (М.-Л., Детгиз, 1944).

                                                      Г.Антонова, Е.Путилова



        Алексей Иванович Пантелеев. Сто почтовых марок

                       Цикл "Дом у Египетского моста"


     ---------------------------------------------------------------------
     Леонид Пантелеев
     Пантелеев А.И. Собрание сочинений в четырех томах. Том 1.
     Л.: Дет. лит., 1983.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 20 февраля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Когда мы с Васей были маленькие,  мы были,  как теперь говорят, трудные
дети.  Попросту говоря, мы были порядочными хулиганами. И у нас не уживалась
долго ни одна нянька. Теперь я не удивляюсь этому. Стыдно признаться, но был
случай,  когда одну неполюбившуюся нам няньку мы с  Васей пробовали поджечь.
Да,   самым  настоящим  образом.   Спрятались  за  папиным  книжным  шкафом,
дождались,  когда эта женщина пойдет мимо,  плеснули ей  на подол керосина и
бросили зажженную спичку.  Запылавшую юбку удалось потушить, но нянька в тот
же день попросила у нашей мамы расчет.
     Хулиганили мы,  как я  теперь понимаю,  от безделья.  И главным образом
тогда,  когда нашего папы не было дома, когда он уезжал куда-нибудь по своим
лесоторговым делам.  А  бездельничали мы потому,  что не знали,  куда девать
силы. Я еще не научился как следует читать, кое-как читал только вывески над
магазинами. А Васе - тому, вероятно, было всего два-три года.
     Няньки у нас менялись, как полотенца на кухне. А может быть, и чаще.
     И вдруг в один зимний,  кажется, день у нас появилась очень умная, я бы
даже  сказал гениальная нянька,  или  бонна,  как  называли себя  тогда  для
важности некоторые интеллигентные няни.
     В  первый же день,  а может быть,  в первый час пребывания в нашем доме
этой особе удалось нас укротить. Что же она сделала? Она сказала:
     - Известно ли вам,  дети, что мальчику или девочке, которые соберут сто
почтовых марок  и  пошлют их  в  Китай,  оттуда вместо марок  пришлют живого
китайчонка или фарфоровый чайный сервиз?
     Конечно,  у нас глаза у обоих загорелись. Еще бы! Живой китайчонок! Или
фарфоровый сервиз!
     - А где их столько взять, эти сто марок? - спросил я у бонны.
     - Я думаю,  в вашем доме,  как и во всяком другом,  имеются альбомы для
почтовых карточек...
     Да,  такие  альбомы у  нас,  конечно,  имелись.  Не  один,  не  два,  а
несколько.  Они лежали в так называемом художественном беспорядке на круглом
столике в  гостиной.  Были  они  большей частью плюшевые,  с  металлическими
уголками и с металлическими застежками.
     И вот мы с головой погрузились в это выгодное и увлекательное занятие -
стали собирать по сто марок.
     Никто нами не  руководил,  никто не  наблюдал за  нами.  Круглый столик
покрыли старыми газетами, поставили на стол блюдечко с водой и сказали:
     - Работайте.
     И мы с утра до вечера, день за днем сидели и трудились.
     Совсем не  помню я  эту мудрую бонну,  даже имени ее  не  запомнил,  но
круглый  столик  под  бархатной темно-лиловой скатертью,  альбом,  открытки,
марки - все это, как сейчас, перед моими глазами.
     Открытки в  альбомах мы  и  раньше разглядывали.  Но это было не так уж
интересно.  На открытках были изображены главным образом дома, улицы, церкви
или целые города, на других - цветы, больше всего почему-то желтые и красные
розы.  Чуть-чуть  интереснее  других  были  поздравительные -  пасхальные  и
рождественские -  открытки.  Например:  из  большого  раскоканного яйца,  на
котором  золотом  написано  X.В.  (то  есть  Христос  воскресе),  вылезают и
целуются господин в  цилиндре и  дама в широкополой шляпе с перьями.  Была и
другая пасхальная открытка,  еще интереснее. Она была очень толстая, пухлая.
На ней -  тоже в расколотом яйце -  сидел большой, ярко-желтый, мягенький на
ощупь  цыпленок.  Когда на  цыпленка нажимали,  он  по-настоящему пищал.  Но
вероятно,  мы с Васей так часто нажимали на этого несчастного цыпленка,  что
пищать он уже давно разучился.
     Впрочем,  теперь нас интересовала другая,  оборотная сторона открыток -
та,  где были наклеены марки,  где было что-то  написано и  где я  с  грехом
пополам  мог  прочесть  хотя  бы  адрес:   "С.-Петербургъ.  Набережная  ръки
Фонтанки,  д.  Э  140,  кв.  Э  1.  Его  Высокоблагородiю Ивану Афанасьевичу
Еремъеву". Или: "Александръ Васильевнъ M-lle Спъхиной".
     Марки были всякие.  Разноцветные. Пестрые. Тусклые. Большие. Маленькие.
Вертикальные.  Горизонтальные.  Были такие,  где я  ничего не  мог прочесть.
Буквы были знакомые,  похожие на  те,  что я  уже знал,  а  понять,  что там
написано,  было невозможно. На этих марках изображены были женские и мужские
профили. У некоторых на голове красовалась корона. Нетрудно было понять, что
это короли и  королевы.  Попадались и  другие женщины -  не с коронами,  а в
шапочках,  похожих на  пожарную каску,  с  гребнем вроде петушиного,  только
каски эти были не  золотые,  а  красные.  На двух или трех марках нарисованы
были горбоносые мужчины с бакенбардами,  на одной -  статуя женщины с высоко
поднятым факелом...
     Но  особенно пристально рассматривать открытки и  марки у  нас не  было
сейчас времени.  Нам  нужно  было  отклеивать эти  марки.  Некоторые из  них
отклеивались совсем легко.  Чуть-чуть смочишь ее или подышишь на нее - и она
как новенькая,  не смятая,  не покореженная, ложится тебе на ладошку. Другие
вода не брала. На такую марку нужно было без конца дышать:
     Хы! Хы! Хы!
     Вот  чуть-чуть  отстал,  отклеился самый  уголок  марки.  Ногтем слегка
отгибаешь этот зубчатый краешек и лихорадочно продолжаешь дышать дальше:
     Хы! Хы! Хы! Хы!
     Еще немножко отклеилось. Тут уж не жалеешь легких, не жалеешь дыхания:
     Хы! Хы! Хы! Хы! Хы!..
     А рядом - Вася: уткнулся носом в свою открытку и тоже:
     Фы! Фы! Фы!
     Особенно трудно отклеивались наши русские марки. А их в альбоме было, к
нашему несчастью,  больше всего. Эти маленькие, напечатанные на очень тонкой
бумаге марки с  изображением двуглавого орла и  короны над  ним были смазаны
еще,  как  назло,  каким-то  особенно крепким клеем.  Дышишь на  эту  марку,
смачиваешь ее,  даже окунешь краешек открытки в  блюдечко с водой -  хоть бы
что!  Опять начинаешь дышать.  Опять мочишь.  И вот наконец уголок чуть-чуть
отстает,  отклеивается.  Но тут же он,  этот уголок, начинает свертываться в
трубочку.   Осторожно  берешь  его  кончиками  пальцев,  пытаешься  немножко
потянуть,   разгладить  -   и  чувствуешь,   как  мокрая,  раскисшая  бумага
расползается,  рвется. А такую размокшую марку надо уже выбрасывать. Как нам
объяснили, рваных или запачканных чем-нибудь марок в Китае не принимают.
     Когда работа у  нас идет,  марки отклеиваются,  не рвутся,  мы с  Васей
разговариваем. О чем? Конечно, только об этом:
     - Ты что попросишь прислать - китайчонка или сервиз?
     - А  ты?  -  спрашивает Вася.  У него,  как я понимаю,  вообще никакого
своего мнения по этому вопросу еще нет и быть не может. Но и мне решить этот
вопрос не так-то легко. Сервиз или китайчонок? И то и другое соблазнительно,
заманчиво, так заманчиво, что голова кружится.
     - Я - сервиз, - говорит Вася.
     - А я...  я,  пожалуй, тоже сервиз. Нет, я китайчонка... Нет, все-таки,
пожалуй, сервиз.
     Эти  мучительные колебания,  это пылание страстей не  кончается тут,  в
гостиной,  за круглым столиком.  Самые страшные муки и главная прелесть этих
мучений,  этих раздумий,  сомнений,  колебаний - в детской, когда нас уложат
спать,  когда задуют лампу, и только свет лампадки и свет уличного фонаря за
окном чуть-чуть озаряют нашу комнату.  Лежишь, укрывшись по самый нос теплым
стеганым одеялом, и думаешь:
     "Нет,  китайчонка...  китайчонка...  Конечно,  китайчонка. Или все-таки
сервиз?"
     На кой он мне,  простите,  ляд был этот фарфоровый сервиз или тем более
китайчонок? Что бы я с ним стал делать, с живым китайчонком! И все-таки ведь
мечтал -  горячо,  упоенно, страстно мечтал. Мечтаем же мы в детстве о живом
медвежонке,  тигренке или хотя бы котенке.  А разве думаем при этом,  что мы
будем с ними делать - с тигрятами и медвежатами? Не думаем. Вся прелесть уже
в этом - в словах: живой. Медвежонок. Китайчонок. Слоненок.
     Каким я представлял себе его,  моего китайчонка? Не помню. Знаю только,
что  он,   этот  обещанный  мне  китайчонок,  никак  не  связывался  в  моем
представлении с  теми  китайцами,  о  которых  рассказывал отец,  будто  они
работают на  строительстве железной дороги в  Маньчжурии с  утра до  ночи за
тридцать копеек в день и за чашечку риса.
     Видел ли я вообще когда-нибудь живых китайцев? Видел, и довольно часто.
В Петербурге их в те годы было много. Занимались эти китайцы главным образом
торговлей вразнос.  А торговали чаще всего мануфактурой, китайскими тканями.
Зимой в  синих до пят халатах,  летом в  синих кофтах и  синих шароварах,  в
круглых  шапочках-мисочках,   из-под   которых  падали  на   спину   черные,
угольно-блестящие косы,  они ходили вслед за другими бродячими торговцами по
петербургским дворам и кричали:
     - Селика, селика, саляпинка!..
     Это значило:
     - Шелк, шелк, сарпинка!
     Сарпинку,  шелк,  чесучу  и  другие  ткани  китайцы носили  в  каких-то
угловатых,  квадратных, очень плотно и аккуратно спеленатых тючках, висевших
у  них за левым плечом.  В  правой же руке они держали всегда наготове,  как
ружье, деревянный аршин.
     В  летнее время эти бродячие китайцы торговали не только в  Петербурге,
но и в его дачных окрестностях. Один такой китаец запомнился мне навсегда.
     Солнечный июньский день.  Дача  нашей бабушки в  Старом Петергофе.  Мы,
ребятишки,  сидим на  ступеньках веранды,  окружив нашу молоденькую тетушку,
тетю Лелю.  Все вокруг белое.  И тетя Леля в чем-то белом, теннисном. И дача
белая.  И  башня на ней.  И  каретный сарай.  И конюшня.  И высокий забор на
другом конце двора, и ворота, и калитка...
     Тетя Леля что-то рассказывает нам.  Но вот брякнула щеколда,  скрипнула
калитка,  и во дворе,  согнувшись немного направо, с тючком за левым плечом,
появляется молодой китаец в синем.
     - Селика,  чесуча, саляпинка не надо? - спрашивает он, останавливаясь у
калитки.
     - Нет, нет, голубчик, не надо, - говорит ему тетя Леля.
     Китаец,   чуть-чуть  помедлив,  поглядев,  подумав,  уходит,  деликатно
прикрывает за собой калитку.  Проходит полминуты, может быть, минута. Мы уже
успеваем забыть об этом китайце.  Вдруг опять бренчит щеколда, опять скрипит
калитка, и во двор заглядывает тот же согнутый в правую сторону китаец.
     - Совсем не надо? - спрашивает он.
     Конечно,  это вызывает хохот.  Наверно, и я смеялся вместе со всеми. Но
внутри у  меня что-то и  защемило.  И  когда я  вспоминаю этого вернувшегося
китайца теперь -  тоже щемит.  А может быть, только теперь и щемит, когда за
спиной у  меня большая жизнь и  когда мне нетрудно представить себя в  шкуре
этого человека.
     - Не надо? - спрашивает он.
     Ему говорят