, вы не поверите, плакать хочется.
"Эх,  -  думаю,  -  братец ты  мой Алиханов,  затянуться бы тебе сейчас один
хороший разок "Беломорчиком",  небось моментально бы твой нос прежний боевой
вид принял".  А  он  как будто,  вы знаете,  мысли мои услышал.  Вдруг вижу,
зашевелился и рукой мне какие-то знаки делает.
     - Что?
     Вижу -  сует палец в  рот.  Потом руку к  сердцу приложил,  глаза,  как
сумасшедший,  выкатил и головой мотает.  Дескать,  умираю,  терпенья нет, до
чего курить охота.
     А я что ж? Говорю: нет! Головой качаю. Нельзя, дескать.
     А сам думаю:  а что,  в самом деле?..  Разве,  и правда,  выкурить одну
штучку на двоих?  Никакой ведь опасности в этом нет.  Окна ставнями закрыты,
не  видно...  А  то  этак и  в  самом деле можно с  ума сойти.  Без курева у
курящего человека и голова плохо работает.
     Одним словом, стал себя всячески убеждать, что покурить необходимо, что
вреда от  этого нет,  что запрещение курить на посту -  одна проформа.  Это,
дескать,  на воле,  в лесу или на открытой местности,  - там, действительно,
недопустимо, а здесь...
     И  все-таки я  довольно долго боролся с этим дьявольским искушением.  Я
терпел сам и  Алиханова заставлял терпеть.  Но  тут произошло одно маленькое
происшествие, одна сущая мелочь, которая, собственно, нас и погубила.


        x x x

     Короче говоря,  перед иконой погасла лампадка. Она уже давно не горела,
а так, как говорится, на ладан дышала. Масло в ней выгорело, и вот наступила
минута,  когда она замигала,  замигала, вспыхнула напоследок ярким светом, и
сразу же  в  комнате наступила полная тьма.  Только сквозь ставни в  комнату
пробивались жиденькие лучики.  Но  и  они  с  каждым  часом  становились все
бледнее и бледнее: на улице темнело, шел дождь.
     Теперь уж я  не мог и  во времени ориентироваться.  Сначала еще кое-как
разбирался,   пока  не  так  темно  было.  А  потом  и  часы  мои  оказались
бесполезными.
     В  темноте,  как  вы  знаете,  еще  труднее  сидеть  в  засаде.  Только
очутившись  в  полном  непроницаемом  мраке,  ты  начинаешь  понимать,  как,
собственно, много у тебя было развлечений, пока не померк свет, пока хотя бы
мигала и  освещала избу  вот  такая убогая лампадка.  Можно было смотреть на
Алиханова.  Можно  было  следить  за  тараканом,  который безуспешно пытался
форсировать  какую-то  щель  в   обоях  на  стене.   Можно  было,   наконец,
рассматривать вещи и  думать о  каждой из них:  как она сюда попала,  кто ее
мастерил, и так далее.
     А от этого,  оттого,  что нет никаких развлечений, время идет в темноте
еще медленнее. И голова как-то тяжелеет. И курить еще больше хочется.
     Было уже совсем темно, когда я решил посмотреть на часы.
     Нужно было зажечь спичку.  Конечно,  я сделал это с предосторожностями.
Мало того,  что я  находился за пологом,  я  залез еще под кровать.  И там в
самом укромном уголке,  закрываясь руками и  полами шинели,  я зажег спичку.
Посмотрел на  часы.  И  вы  знаете,  даже испугался:  было уже  восемь часов
вечера.  Следовательно, выходило, что мы просидели с Алихановым в засаде уже
семнадцать с половиной часов!
     Спичка моя погасла,  и  я  хотел уже выбираться из-под кровати -  вдруг
слышу в  темноте этакий робкий,  жалобный и необыкновенно хриплый от долгого
бездействия голос Алиханова:
     - Товарищ лейтенант... Оставьте!
     Я не сразу сообразил, что это он меня покурить просит оставить. Значит,
он все-таки заметил огонек,  видел,  как я  зажигаю спичку,  и решил,  что я
закуриваю.
     Может быть,  вы  мне  не  поверите,  скажете,  что  я  лицемерю и  себя
оправдываю,  но  вот честное слово,  мне до смерти Алиханова жалко стало.  Я
думаю: человек ждет, надеется, уж у него все жилки от нетерпения трясутся, а
я  ему  что  -   фигу  покажу?   Нет,   думаю,  это  не  по-товарищески,  не
по-солдатски... Э, думаю, в конце концов - чепуха, одну штучку можно...
     Вынул "Беломор", зажег с теми же предосторожностями еще одну спичку и -
закурил.
     Покурил,  накачался дымом и стучу Алиханову -  на условном языке, каким
мы в засадах между собой переговариваемся:  дескать,  иди ко мне!.. Он ждать
себя не заставил,  без труда меня разыскал, заполз под кровать и докурил мою
папиросу.
     Никогда не забуду,  с каким наслаждением он крякал и покашливал...  Эх,
Алиханов,  Алиханов...  Не думал я тогда, что эта папироса - последняя в его
жизни!
     Полковник тяжело вздохнул, подумал немного и покачал головой.
     - Н-да...  Алиханов,  я  говорю,  покурил,  затоптал как  следует  свой
окурок, ни слова не сказал, только вздохнул с облегчением и вернулся к себе,
за свой шкафик.
     И вот опять потекли бесконечные и томительные часы и минуты.
     Прошло,  вероятно,  еще пять или шесть часов.  Уж не буду рассказывать,
какие меня за это время мысли одолевали.
     Одним словом,  дело дошло до  того,  что я  решил плюнуть и  уходить из
засады.  Конечно, обидно было, а что же поделаешь? Бывают и не такие неудачи
в жизни.
     Я  дал себе срок:  сосчитаю до  пяти тысяч и,  если ничего не случится,
уйду.
     Стал  я  потихоньку  считать:   раз,   два,  три...  пять...  десять...
пятнадцать... двадцать...
     И  вот,  представьте,  не успел и до одной тысячи сосчитать -  слышу во
дворе: хлоп! Калитка стукнула.
     Я  сразу и  со  счета сбился.  И  спать мне моментально расхотелось.  И
голова сразу ясная, как стеклышко, стала.
     Слышу, мой Алиханов затвор у своей винтовки легонько потянул, - значит,
и он тоже услышал.
     Сидим и  уж  на  этот раз и  в  самом деле дышать боимся.  Одними ушами
работаем.   Слышим,   идет  кто-то.  Остановился.  На  крыльцо  поднимается.
Распахнул дверь,  вошел,  одну только секунду у  порога постоял,  и  вдруг в
темноте:  бах!  бах!..  Пять винтовочных выстрелов.  Я как раз в этот момент
голову нагнул,  к  прыжку приготовился,  меня по щеке полоснуло...  И я даже
выстрелить не успел - слышу, дверь уж опять хлопнула.
     Все-таки  я  успел  выбежать за  ворота  и  выпустил наугад  в  темноту
несколько пуль.  Но это уж так,  для очистки совести. Никакого смысла в этом
уже не было: Филонова и след простыл.
     Ловили его всю ночь.  Весь лес прочесали. Все закоулочки обыскали. И не
нашли. Как говорится, в воду, подлец, канул.
     - А что Алиханов? - перебил полковника мальчик.
     - Алиханов был убит наповал,  -  ответил полковник. И не только я, но и
остальные заметили, как дрогнул его голос. - Когда мы вернулись на хутор, он
уже не дышал.  Как видно, этот смелый парень после первого выстрела Филонова
еще  успел выскочить из  своего укрытия,  потому что  тело его  нашли не  за
шкафом,  а посредине избы. Он и мертвый крепко держал свою винтовку, и палец
его лежал на спусковом крючке -  по-видимому, он приготовился стрелять в тот
момент, когда его настигла шальная филоновская пуля.
     - Послушайте,  товарищ полковник,  так в  чем же  дело?  Чем же вы себя
демаскировали?  Почему Филонов так уверенно стрелял?  Что он - шум или шорох
какой-нибудь услышал?
     - Какой шум?  Я же вам говорю,  что мы сидели,  как мертвые.  И никаких
шорохов, кроме тараканьих шагов, он услышать не мог. А в чем было дело - это
уж  после,  месяца через  полтора,  выяснилось.  Филонов,  как  и  следовало
ожидать, в конце концов засыпался. Где-то в глубоком тылу он был арестован и
на допросе дал показания, в том числе и по данному случаю.
     Я  тогда  только  что  из  госпиталя вышел.  Меня  вызвали в  город,  к
начальству, и там я имел не очень большое удовольствие познакомиться с этими
филоновскими показаниями.  В  этих  показаниях все  выглядело очень  просто,
даже,  я вам скажу,  до обидного просто.  Оказалось, что нас погубило не что
иное,  как табачное зелье.  Филонов по происхождению был тоже из староверов.
Он и  сам не курил,  и  нюх у  него на этот счет был очень острый.  Когда он
вошел со двора в  избу,  стоило ему только повести ноздрями,  и  он сразу же
понял, что дело неладно. Сразу же, как говорится, оценил обстановку и сделал
выводы. Вот и все.
     Конечно,  за эту историю я получил от начальства очень строгий выговор.
Да только - что ж выговор? Я и сам себя распекал не жалеючи. Я был сердит на
себя, как никогда в жизни. Ведь мало того, что я Филонова из рук выпустил, -
я своего человека погубил. Ведь Алиханов-то мертвый, и его не вернешь!
     Подумайте только - дикость какая! Из-за какого-то зелья, из-за какой-то
дурацкой сушеной травки погиб человек.
     Я шел тогда из штаба отряда на станцию, чтобы ехать обратно на заставу.
Переходил через какой-то мост.  И тут на мосту я и пришел к этому решению. Я
вынул из кармана папиросы и бросил их в воду.  И с тех пор, как говорится, -
ша! Восемь лет уж прошло, и за эти восемь лет я ни одной штучки не выкурил.
     - И не хочется? - с интересом спросил мальчик.
     - Ну, братец ты мой, - усмехнулся Мережанов, - хочется или не хочется -
это военная тайна.  Ничего не скажу, первое время трудно было. Особенно если
принять во внимание,  что я в таких расстроенных чувствах находился. Но зато
я считаю, что это был мой первый и по-настоящему серьезный подвиг.
     Полковник улыбнулся и положил руку мальчику на плечо.
     - Вот,  милый друг Ваня,  - сказал он. - Если уж тебе действительно так
хочется совершить подвиг -  пожалуйста.  Бери с меня пример:  бросай курить.
Для начала будет неплохо.
     - Д-да, конечно, - сказал мальчик, и я заметил, как он смущенно спрятал
за  спину  папиросный  окурок,  который  за  минуту  до  этого  прикуривал у
лейтенанта Брема. Внезапно он насторожился и навострил уши.
     - Машина идет! - объявил он.
     На  этот раз  это была наша машина:  маленький,  тесный,  как колыбель,
"виллис" с открытым верхом.
     Мы с  трудом разместили наши пожитки в  этом игрушечном автомобильчике,
попрощались с Мережановым и с мальчиком, сели и поехали.
     У поворота я оглянулся.
     Мережанов,  высокий и широкоплечий, стоял, опираясь на суковатую палку.
Немного поодаль стоял мальчик-пастух.  Я видел,  как он за спиной Мережанова
затянулся, пустил дым, потом посмотрел на окурок, поплевал на него и бросил.
     Мережанов что-то крикнул нам раскатистым басом и помахал рукой.
     Потом машина свернула направо, и оба они скрылись из наших глаз.
     Я долго думал о Мережанове,  обо всем,  что он нам рассказал сегодня, и
об этом мальчике тоже.
     Я  не знаю,  навсегда ли он бросил курить или только окурок бросил.  Но
если он  действительно бросил эту дурную привычку,  он  сделал очень большое
дело.  Мережанов, конечно, правду сказал: не в легких и не в печенке дело. А
дело в  том,  что  если мальчик сегодня сумел побороть в  себе эту маленькую
страстишку,  -  кто знает,  какие подвиги,  громкие и  высокие,  он совершит
впереди.  Он и на полюсе, если нужно, побывает, и на бочке Днепр переплывет,
и  на горячем коне поскачет впереди полков и  дивизий,  и  -  мало ли других
славных дел на пути у каждого мальчика!..
     Я  думал о  нем,  и  мне казалось,  что я уже вижу на его груди Золотую
Звезду Героя.
     А маленькая наша машина,  подпрыгивая,  катилась по шоссе.  И навстречу
нам  уже  тянуло  прохладой от  большой  и  широкой  реки,  по  которой  нам
предстояло плыть.

        1944


        ПРИМЕЧАНИЯ

        РАССКАЗЫ О ПОДВИГЕ

     Героическая  тема  привлекала  Л.Пантелеева  на  протяжении  всего  его
творчества.  Неслучайно  К.Чуковский  называл  пантелеевских  героев  людьми
величайшей  отваги  и   видел  заслуги  писателя  в  прославлении  человека.
Пантелеева интересует не только сам героический поступок, а истоки характера
героя,  тот  путь  воспитания  и  самовоспитания,  который  делает  человека
способным на проявление мужества и бесстрашия.

        ПЕРВЫЙ ПОДВИГ

     Впервые рассказ опубликован в книге "Первый подвиг" (Петрозаводск, Гос.
изд-во Карело-Финской ССР, 1946).

                                                      Г.Антонова, Е.Путилова



        Алексей Иванович Пантелеев. Как поросенок говорить научился


     ---------------------------------------------------------------------
     Пантелеев А.И. Собрание сочинений в четырех томах. Том 1.
     Л.: Дет. лит., 1983.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 20 февраля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Один раз  я  видел,  как  одна совсем маленькая девочка учила поросенка
говорить.  Поросенок ей  попался  очень  умный  и  послушный,  но  почему-то
говорить по-человечески он ни за что не хотел.  И девочка как ни старалась -
ничего у нее не выходило.
     Она ему, я помню, говорит:
     - Поросеночек, скажи: "мама"!
     А он ей в ответ:
     - Хрю-хрю.
     Она ему:
     - Поросеночек, скажи: "папа"!
     А он ей:
     - Хрю-хрю!
     Она:
     - Скажи: "дерево"!
     А он:
     - Хрю-хрю.
     - Скажи: "цветочек"!
     А он:
     - Хрю-хрю.
     - Скажи: "здравствуйте"!
     А он:
     - Хрю-хрю.
     - Скажи: "до свидания!"
     А он:
     - Хрю-хрю.
     Я  смотрел-смотрел,  слушал-слушал,  мне  стало  жалко  и  поросенка  и
девочку. Я говорю:
     - Знаешь что,  голубушка,  ты бы ему все-таки что-нибудь попроще велела
сказать. А то ведь он еще маленький, ему трудно такие слова произносить.
     Она говорит:
     - А что же попроще? Какое слово?
     - Ну, попроси его, например, сказать: "хрю-хрю".
     Девочка немножко подумала и говорит:
     - Поросеночек, скажи, пожалуйста: "хрю-хрю"!
     Поросенок на нее посмотрел и говорит:
     - Хрю-хрю!
     Девочка удивилась, обрадовалась, в ладоши захлопала.
     - Ну вот, - говорит, - наконец-то! Научился!

        1962



        Алексей Иванович Пантелеев. Портрет


     ---------------------------------------------------------------------
     Леонид Пантелеев
     Пантелеев А.И. Собрание сочинений в четырех томах. Том 1.
     Л.: Дет. лит., 1983.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 20 февраля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Два дня не ел Коська;  одну только воду стегал.  Вода - она бесплатная.
Ее хоть с утра до ночи пей:  на каждом углу фонтан, - нагибайся, поворачивай
крантик и дуй,  сколько влезет. Да вот беда - сытости от воды настоящей нет.
Как ни пей, все равно брюхо от голода сводит.
     Два дня Коська терпел,  а на третий день не выдержал.  Все утро шатался
по Слободе, у каждого окошка стучал, скулил:
     - Тетенька... миленькая... подайте кусочек!
     Но захлопывались окна, задвигались занавески, отвечали Коське:
     - С богом, хлопец, с богом.
     К  полудню свело у Коськи брюхо так,  что хоть плачь.  Хуже даже.  Хоть
топись.
     Сходил Коська к  знакомым ребятам.  Были у него такие знакомые ребята -
кордоновская шпана. Эти ребята были воры, они Коську прогнали.
     - Мы,  - говорят, - стрелкам не подаем. Воровать с нами не хочешь, ну и
катись Христа ради к чертовой бабушке.
     Коська вздохнул,  ничего не сказал, не обиделся и пошел опять на фонтан
воду пить.  По  дороге идет,  окурки собирает:  если курить,  то не так есть
хочется.  И вдруг слышит - паровоз гудит. Вспомнил Коська - на вокзале давно
не был.  Как же это он забыл? Ведь на вокзале можно и копеечек пострелять, и
вещи кому снести пособить.
     Собрал последние силенки -  побежал на  вокзал.  А  там  как раз поезда
ждут. Начальник станции вышел: стоит у фонаря, ногу выставил, белыми брюками
фасон наводит.  Пассажиры гуляют по платформе, тетеньки белыми платочками от
жары обмахиваются.
     Коська скорее руку лодочкой сложил, юркнул в толпу, заканючил:
     - Добрые граждане, подайте сироте на пропитание...
     Люди идут,  мимо проходят,  на Коську даже глядеть не хотят.  А другой,
если почище одет,  взглянет, да и обойдет, эдак поморщившись. Не запачкаться
бы.
     Тут было Коське пофартило.  Видит,  идет девушка.  Лицо доброе, смеется
будто бы. И в руках у нее целая охапка черемухи.
     Коська к ней:
     - Милая барышня, будьте такая добренькая. Подайте сироте на кусочек.
     Она  сразу  остановилась,  в  сумочке  стала  рыться.  Видит  Коська  -
гривенник  достает.  И  уж  руку  протянул,  а  гривенник тюк-звяк  -  и  на
платформу. Прыгнул раз-два, покатился - и в щель.
     - Ну, доставай, - смеется девушка. - Твое счастье.
     Только соскочил Коська с  платформы,  только хотел под настил сунуться,
слышит -  грохот,  звон,  паровоз гудит:  поезд подходит.  Нет,  надо скорей
назад, - гривенник не убежит, а тут более важные дела прозеваешь.
     Выскочил, а уж на платформе черт-те что делается. Шум, звон, дым.
     Коська скорей к  вагонам.  Теперь милостыньку просить нельзя.  В  такой
суматохе самый добрый человек за кошельком в карман не полезет.
     Коська по  другой лавочке.  Это он тоже может.  Он за вещи -  за мешки,
сундучки, корзинки - хватается.
     - Позвольте донесу, дяденька.
     А дяденьки отмахиваются:
     - Сами дотащим. Иди лучше буржуазию поищи.
     А  буржуазия -  та носильщиков с  бляхами ищет.  Да и не поднять Коське
ихних буржуйских чемоданов.
     Обиделся Коська. Расстроился. И тут ничего не вышло.
     "Эх, - думает, - лучше побегу гривенник искать".
     Полез опять под настил.  Но где же его тут найдешь,  гривенник.  Даже и
места он не помнит, где гривенник этот упал.
     Ползал Коська, ползал, все коленки изодрал. Только и нашел, что окурков
несколько штук да огрызок яблочный не очень маленький.  Огрызок съел, окурки
за уши запихал, хотел вылезать. И вдруг видит - ремешок.
     Висит,  болтается,  свесился с платформы узенький сыромятный ремешок. И
пряжка на нем блестит железная.
     Не  подумал даже Коська,  что это за  ремешок и  откуда он  тут взялся.
Цапнул,  дернул,  -  и  вдруг полетела ему  под  ноги  с  платформы плетеная
корзиночка.
     Съежился Коська.  От  страха  дышать  перестал.  Думает:  сейчас хозяин
корзинки с платформы соскочит,  будет ему,  Коське,  баня с веником. Но нет,
минута прошла,  еще  минута -  никто за  корзинкой не  лезет.  Над головой у
Коськи  люди  ходят,  шумят,  разговаривают,  а  Коська  сидит  как  мышь  и
шевельнуться боится.
     Наконец осмелел -  пощупал плетеночку,  потрогал:  тяжелая.  Перетянута
корзинка сыромятным ремешком, чтобы нести было за что. На лучинных петельках
замочек висит. Маленький. Его пятилетний пацан сковырнет.
     Взял Коська плетенку в руки,  понюхал: ничем особенным не пахнет. Палец
подсунул под крышечку, что-то мягкое, рубаха, наверно.
     И вот закружилась у Коськи голова.  Затошнило его.  В животе забурчало.
Может, яблоко он не очень свежее съел. Сам не соображал, что делает.
     Чуть хрустнул замок, слетел ремешок, отскочили лучинные петельки.
     Так и есть:  рубаха наверху лежит. Белая, в полоску. Под рубахой книги.
Штук  десять.  Под  книгами ботинки желтые,  ношеные,  бритва  в  коробочке,
обмылок в бумажке. А в самом низу картина какая-то, портрет.
     Разглядывать Коська не стал,  сунул что куда: рубаху за пазуху, книги и
портрет тоже,  бритву и мыло в карман, ботинки на ноги. Плетенку не пожалел,
оставил - с ней греха наживешь.
     Хоть и  не воровал Коська раньше,  а  все-таки хитрости у него хватило:
здесь вылезать не стал,  а  пополз в  самый конец платформы.  Там высунулся,
посмотрел по сторонам, вскочил и зашагал не оглядываясь.
     Идет,  а  сердце у  него как  рыбка бьется.  И  стыдно ему и  радостно.
Теперь-то уж он сыт будет. Теперь только загнать надо краденое.
     А как подумал, что краденое, опять уши горят.
     Думает:  "Нет,  не украл ведь я.  Ведь сама корзинка упала, я только за
ремешок потянул".
     "А зачем же,  -  думает,  -  убегаешь? Чего ж ты тогда плетенку бросил,
если она не краденая?"
     Сам думает, а сам все шагу прибавляет. Знает, куда ему теперь идти надо
- на  Кордон.  Там один человечек живет,  одноглазый Яшка Каин,  он краденым