знающий свое дело педагог. Степенный, седенький,
в золотых очках,  он и правда был похож на академика.  Так - Академиком - мы
его и  прозвали.  Он пробыл у  нас полтора или два месяца и  за это короткое
время успел прочитать курс русской литературы восемнадцатого, девятнадцатого
и  начала двадцатого века.  Мы  радовались этой удачной находке,  мы  стойко
держали слово,  данное Викниксору,  и вели себя на уроках Академика так, что
нам и в самом деле могли позавидовать самые скромные институтки.
     И вдруг случилось большое несчастье.
     Такое  несчастье могло  случиться только в  нашей стране,  в  Советском
Союзе.
     Однажды во  время письменной работы,  когда мы слегка разнервничались и
расшумелись, Академик поднял голову от книги, которую читал, и сказал:
     - Нельзя ли потише, господа.
     Мы вздрогнули. Мы сразу даже и не поняли, что случилось.
     Потом Горбушка, не выдержав, закричал:
     - Господ нету! Не царское время...
     - Действительно, - сказал Японец.
     Мы с удивлением смотрели на Академика.
     Академик смутился, привстал и поправил очки.
     - Прошу прощения, - сказал он. - Это как-то нечаянно вырвалось. Честное
слово. Извините, господа.
     Мы  не могли уже больше сдержать своего негодования.  Позабыв обещание,
данное Викниксору,  мы стали орать,  улюлюкать, топать, как бывало на уроках
самого ненавистного халдея.
     Академик заерзал на стуле и покраснел.
     - Товарищи,  -  сказал он,  -  я  -  старый человек.  Мне  очень трудно
отвыкнуть от старых бытовых выражений. Вы должны извинить меня.
     После уроков, оставшись наедине, мы долго судачили: как нам быть?
     - Ребята,  -  сказал Японец,  -  придется простить ему  его  старость и
политическую косность. Иначе - простимся с литературой. Решайте.
     - Ладно. Черт с ним, - решили мы.
     Мы  простили ему  его старость и  политическую косность.  Мы  терпеливо
сносили,  когда  на  уроках он  проговаривался словом "господа".  Мы  только
морщились.  А  он,  спохватившись,  всякий раз извинялся перед нами.  И  это
выглядело очень  жалко и  гнусно,  и  наше  уважение к  Академику постепенно
меркло.
     Теперь мы  вели  себя  на  его  уроках уже  не  так  смирно.  Академику
приходилось туго.  Но он терпел.  В  то время была большая безработица среди
педагогов,  и  Академик не  мог  не  дорожить службой в  Шкиде,  где,  кроме
жалованья, воспитатели получали богатый "дефективный" паек.
     Он  продолжал читать курс русской литературы.  И  мы  по-прежнему жадно
глотали все,  что он рассказывал нам -  о  Чехове,  о  Толстом,  о  Горьком,
Бальмонте, Блоке...
     Но вот однажды,  рассказывая нам о  творчестве Льва Толстого,  Академик
сказал:
     - Государь император с интересом следил за деятельностью Толстого.
     - Какой "государь император"? - воскликнули мы.
     - Государь Николай Александрович, - сказал Академик, - Николай Второй.
     - Николай Кровавый?  - сказал Японец. - Или Николай Палкин? Выражайтесь
точнее!
     Академик опять покраснел.
     - Товарищи, - начал он, - я - старый человек. Я не...
     - Да,   да!   -   закричал  Японец.   -   Вы  старый  человек,   Эдуард
Константинович,  а  мы  новые.  Как видно,  старые птицы не могут петь новых
песен. Что ж делать! Адью! Нам придется расстаться.
     - Что?! - попробовал возмутиться Академик. - Как вы сказали? Повторите!
     Но "академический" тон ему не помог.  Когда мы решали "вон" -  это было
свято.
     Академика сняли с  работы административным путем по  ходатайству нашего
класса.
     Мы  проводили его  -  честное слово -  с  сожалением.  Нам не  хотелось
расставаться с хорошим преподавателем. Ведь мы опять оставались без русского
языка.


        ГРАФОЛОГ

     Этот   маленький  человек  пришел  на   урок  в   пальто,   как   будто
предчувствовал, что является ненадолго.
     Снял у дверей галоши и мило улыбнулся.
     - Здравствуйте!
     - Здравствуйте, - довольно приветливо ответили мы.
     Он  взобрался на  кафедру,  ласково и  внимательно оглядел сквозь  очки
класс и тихо сказал:
     - Вы знаете, кто я?
     - Догадываемся, - ответили мы.
     В  нашем классе давно уже не  было преподавателей анатомии,  биологии и
русского языка, и вот мы наперебой стали высказывать свои предположения:
     - Анатомик!
     - Биолог!
     - Русский!
     - Я - графолог, - сказал человек.
     Этого мы не ожидали.
     - Это что же такое - "графолог"? - спросил Воробей.
     - А вот что,  -  сказал человек,  -  я по почерку, по начертанию букв и
прочих графических знаков определяю характер человека и его склонности.
     - Здорово! - закричал Мамочка.
     - А шпаги глотать вы умеете? - спросил Японец.
     - Нет,  не умею,  - ответил человек. - Я - графолог. По почерку я узнаю
людей злых и мягких.  Я угадываю тех, кто склонен к путешествиям, и тех, кто
не любит излишних движений и пертурбаций.
     Мы радостно ржали.
     - Фокусник! - заливался Янкель. - Ей-богу, фокусник!
     - Хиромант! Гадалка! - визжал Японец.
     Человек,  все  так же  улыбаясь,  порылся в  карманах пальто и  вытащил
оттуда какой-то конверт.
     Мы замерли.
     - Вот,  -  сказал он, вытряхивая из конверта на кафедру кучу квадратных
билетиков.  -  Я  дам каждому из  вас по такому билетику и  попрошу написать
какую-нибудь фразу. Кто что пожелает. Содержание и смысл не имеют значения.
     - Послушайте, - сказал Японец. - Зачем все это?
     - Ага,  -  улыбнулся графолог, - вы любознательны, молодой человек, это
похвально.  Прежде чем приступить к воспитательской работе, я должен изучить
аудиторию.  Моя наука,  графология,  помогает мне в этом. Возьмите билетики,
мальчики.
     Мы  кинулись на  приступ кафедры и  расхватали билетики нашарап.  После
этого быстро, как никогда, мы расселись по своим партам.
     - Пишите, - сказал графолог.
     - Что хочешь писать? - закричал Купец.
     - Что угодно, - ответил графолог.
     И мы постарались.  В самом деле,  что можно было ожидать от дефективных
шкетов?  Что,  помуслив карандаши и  поскоблив затылки,  они напишут нежным,
изящным почерком:
     "Луна сияла в небесах"?
     Или:
     "Я люблю мою маму"?
     Записки,   поданные  графологу,   были  сплошь  непристойные.  Вычурные
ругательства не  помещались на маленьких квадратиках.  Специалисты по ругани
делали  переносы  и  дописывали  слишком  сложные  предложения на  оборотной
стороне бумаги.
     - Прекрасно,  прекрасно,  - сказал графолог, собирая записки в груду. -
Вы слишком прилежны. Все? - спросил он.
     - Все, - ответили мы.
     Поправив очки,  он  начал  читать.  Уже  на  четвертой записке  он  так
покраснел,  что мы испугались. Так умеют краснеть только девочки и некоторые
мальчики, которых часто дразнят и бьют. Взрослых людей мы не видели этаких.
     Проглядев еще две-три записки, графолог поднял глаза.
     Мы испугались.
     - Ну  вот,  -  сказал он.  -  Все это нужно,  пожалуй,  показать вашему
директору.  Он,  мне думается, лучше сумеет определить ваши характеры и ваше
поведение. Но вы не ошиблись, - вдруг улыбнулся он. - Я - фокусник.
     - Видите эту груду бумажек? - сказал он. - Она есть!
     Загадочно улыбаясь, он снова полез в карман и вытащил оттуда что-то.
     Все больше и больше пугаясь, мы вытянули шеи, приподнялись над партами.
Вытащи он из кармана змею или живого зайца,  мы бы не испугались больше.  Мы
чувствовали себя как в цирке, где все невозможное возможно.
     Но он вынул - спички.
     Размашисто чиркнув, он подпалил бумагу.
     Пламя скользнуло по белому вороху,  потекло к  потолку и проглотило наш
страх.
     - Теперь ее нет, - раздался голос графолога.
     - Ур-ра-а-а! - закричали мы. - Ура! Ура!
     Голубоватый дым рассеялся над кафедрой.
     Человек у дверей надевал галоши.
     - До свиданья, - сказал он и скрылся.


        МИСС КИС-КИС

     По-видимому,  эту  барышню долго  и  основательно пугали.  Добрые  люди
наговорили ей ужасов про дефективных детей.  Перед этим она прочла не одну и
не  две  книжки  про  беспризорников,  которые сплошь убийцы и  поджигатели,
которые разъезжают по  белому свету  в  собачьих ящиках,  ночуют в  каких-то
котлах и разговаривают между собой исключительно на жаргоне.
     Барышня подготовилась.
     Пока Викниксор знакомил нас с  нею вечером после ужина,  мы  насмешливо
разглядывали это хрупкое,  почти неживое существо. Когда же Викниксор вышел,
со всех сторон посыпались замечания:
     - Ну и кукла!
     - Скелет!
     - Херувимчик!
     - Мисс Кис-Кис...
     Барышня покраснела, потупилась, закомкала платочек и вдруг закричала:
     - Ну, вы, шпана, не шебуршите!
     От неожиданности мы смолкли.
     Барышня сдвинула брови, подняла кулачок и сказала:
     - Вы у меня побузите только. Я вам... Гопа канавская!..
     - Что? - закричал Японец. - Как? Что такое?
     Он   вытаращил  глаза,   схватился  за   голову  и   закатился  мелким,
пронзительным смехом.  Японец дал тон. За ним покатился в безудержном хохоте
весь класс. Стены задрожали от этого смеха.
     Барышня громко сказала:
     - Вы так и знайте, меня на глот не возьмете. Я тоже фартовая.
     Она усмехнулась, харкнула и сплюнула на пол. Молодецки пошатываясь, она
зашагала по классу.
     - Шухер,  -  сказала она, - хватит вам наконец филонить. Ты что лупетки
выкатил? - обратилась она к Японцу.
     Тот, не ответив, еще оглушительнее захрюкал.
     - Послушай! Подхли сюда! - закричала она тогда.
     Согнувшись от смеха,  Японец выбрался из-за парты и  прошел на середину
класса. Мы придушили смех.
     - Ты что гомозишь,  скажи мне, пожалуйста? - обратилась воспитательница
к Японцу.
     - Ась? - переспросил Японец. - Что?
     - Ты это вот видел?  -  сказала барышня и поднесла к самому носу Японца
маленький смешной кулак.
     - Это?  -  спросил Японец и,  деланно изумившись, воскликнул: - Что это
такое?
     - Видел? - угрожающе повторила барышня.
     - Ребята!  -  воскликнул Японец и  вдруг цепко схватил руку  несчастной
барышни повыше кисти.  - Ребята! Что это такое? По-моему, это - грецкий орех
или китайское яблоко...
     Мы выскочили из-за своих парт и обступили халдейку.
     - Пусти!  -  закричала она, задергалась и сделала попытку вырваться. Но
Японец крепко держал ее руку. - Пустите, мне больно. Мне больно руку...
     Японец злорадно хихикал. Мы тоже смеялись и кричали наперебой:
     - Лупетка!
     - Ангел!
     - Мадонна Канавская!
     Барышня вдруг заплакала.
     Японец разжал ее руку, и мы, замолчав, расступились.
     Подергиваясь хрупким нежным тельцем, барышня вышла из класса.
     Мы были уверены, что не увидим ее больше.
     И  вдруг  на  другой день,  после ужина,  она  опять появилась в  нашем
классе.
     - Здорово! - сказала она, улыбаясь. - Что зекаете? Охмуряетесь?
     Снова  посыпались невпопад блатные словечки.  Снова  несчастная барышня
разыгрывала  перед   нами   роль   фартовой  девчонки,   плевала   на   пол,
подсвистывала, подмигивала и чуть ли не матерно ругалась.
     Советы добрых людей не пропали даром. Барышня решила не поддаваться "на
глот" и вести себя с дефективными по-дефективному. Сказать по правде, на нас
уже действовала ее система, и мы вели себя несколько тише.
     - В стирки лакшите? - спросила она.
     - Лакшим, - ответили мы.
     - Клево, - сказала она.
     Мы не знали, что значит "лакшить в стирки".
     - По-сецки поете? - спросила она.
     - Поем, - ответили мы. И тоже не знали, что значит "по-сецки".
     - И в печку мотаем,  - сказал Японец. - И в ширму загибаем. И на халяву
канаем.
     - Ага! - сказала барышня. - Клево!
     Она была необычайно довольна и счастлива, что сумела найти общий язык с
необузданными беспризорниками.  Она ходила по классу, как дрессировщик ходит
по клетке с тиграми. Тигры сидели смирнехонько и ждали, что она будет делать
дальше.
     Дальше,  на следующий вечер,  она принесла какой-то коричневый ящичек и
поставила его на стол.
     - Давайте займемся делом, - сказала она.
     - Клево! - ответили мы хором.
     Барышня посвистала чего-то, потерла лоб, почесала затылок и спросила:
     - Кто из вас умеет читать?
     Мы не обиделись.
     - Я немножко умею, - сказал Янкель.
     - Прекрасно, - сказала воспитательница. - Канай ко мне.
     Янкель  подошел к  учительскому столу.  Халдейка открыла ящик  и  стала
вынимать оттуда какие-то веревочки, карточки и деревянные кубики. На кубиках
были оттиснуты буквы русского алфавита.
     - Ты знаешь, какая это буква? - спросила барышня, взяв со стола кубик с
буквою "А".
     - Знаю, - ответил Янкель. - Как же... Отлично знаю... Это "Гы".
     - Ну что ты, - поморщилась барышня. - Это "А".
     - Может быть, - сказал Янкель. - Извиняюсь, ошибся.
     - А это какая? - спросила барышня, поднимая кубик с буквою "Б".
     - Это "Гы". - сказал Янкель.
     - Опять "Гы". А ну-ка, подумай хорошенько.
     - "Гы", - сказал Янкель.
     - Нет, это "Б". А это какая?
     - Дюра, - сказал Янкель.
     Мы дружно захохотали.
     Внезапно открылась дверь,  и  в  класс вошел Викниксор.  Как видно,  он
долго стоял у дверей и слушал.
     - Товарищ Миронова, - сказал он. - Прошу вас собрать ваши вещи и пройти
в канцелярию.
     Барышня торопливо сложила свои веревочки,  кубики и картонки в ящик и с
ящиком под мышкой покинула класс.
     Из школы она навсегда исчезла.
     Откуда-то  стороной мы узнали,  что в  начале 1922 года она поступила в
китайскую прачечную на должность конторщицы или счетовода.


        МАРУСЯ ФЕДОРОВНА

     Другая барышня оставила о себе более приятную память. Это была такая же
хрупкая  барышня,  такое  же  ходячее растение,  готовое улететь при  первом
порыве ветра,  но  почему-то  с  первого взгляда она  полюбилась нам,  и  ее
появление не вызвало смеха в классе.
     - Как вас зовут? - спросили мы.
     - Маруся,  -  ответила барышня,  а потом,  спохватившись,  добавила:  -
Федоровна.
     Так и осталось за ней: "Маруся Федоровна".
     Она читала ботанику.  Скучнейшую,  ненавистную,  презренную ботанику по
учебнику  Кайгородова.  Черт  ее  знает  чем  и  как  околдовала нас  Маруся
Федоровна.  Буйные,  непоседливые на  других уроках,  на  уроках ботаники мы
сидели смирнехонько,  и, что еще удивительнее, мы с интересом слушали всякие
сказки  про  мотыльковые  и   губоцветные  растения,   вызубривали  наизусть
длиннейшие латинские названия и рисовали у себя в тетрадках лютики,  пестики
и усики.
     Купец рисовал стеблевые усики дикого винограда!  Было  чему подивиться.
При  этом  его  никто  не  принуждал.  Маруся Федоровна не  умела не  только
настаивать,  но  и  сердиться.  Она  смеялась,  шутила,  рассказывала всякую
чепуху.  И всякая чепуха приводила нас в восторг.  В такой восторг приходили
мы  Первого мая,  когда нам читали "амнистию" и  выдавали по четверти плитки
дешевого пищетрестовского шоколада.  В  такой  восторг  нас  могла  привести
только жратва.  А тут -  пестики... Не будь мы шкидцами, мы поверили бы, что
Маруся Федоровна - фея.
     И вдруг она заболела.
     Пришел Викниксор и сказал:
     - Ребята, Мария Федоровна тяжело больна. У нее - рак желудка.
     Она не  приходила больше на урок с  раскрашенными своими таблицами и  с
синим шарфом на плечах девочки.  В наших тетрадках лютики и пестики остались
недорисованными...
     Японец и Янкель разузнали адрес и сходили проведать больную.
     Она их с трудом узнала.
     У нее исчезала память. Она забывала названия самых обыкновенных вещей.
     - Мамочка, - обращалась она к старушке матери. - Дай мне, пожалуйста...
ну, как это называется... такой кругленький... кружочек...
     Мать  не  понимала.  Суетилась.  Шкидцы  тоже  не  понимали и  помогали
суетиться.  Маруся Федоровна плакала. Оказывалось потом, что ей понадобилось
блюдечко.
     Или она начинала говорить:
     - Вот у нас в техникуме был сторож. Такой смешной-смешной. Его звали...
не помню как. Он все рассказывал нам... все рассказывал...
     Маруся Федоровна закрывала глаза.
     - Не помню, - говорила она и опять плакала.
     Маруся  Федоровна  очень  страдала.  Время  от  времени  страшная  боль
начинала резать ее внутренности. Лицо ее искажалось, она закусывала губы, и,
когда она разжимала их, на губах показывались капельки крови.
     В минуты затишья она говорила:
     - Мальчики...  что  вы  так  тихо сидите?  Вам скучно сидеть?  Скажите,
сегодня тепло на улице?
     - Тепло, - хрипели в один голос шкидцы.
     - Солнышко? Да?
     - Да.
     - Это чудно!
     Мать ходила по комнате в войлочных туфлях и все что-то передвигала:  на
столе, на комоде, на подоконниках.
     - Мамочка,  -  говорила Маруся Федоровна, - ты бы угостила мальчиков...
чем-нибудь.
     Шкидцы упорно отказывались,  когда старуха предлагала им чай или кофе с
бутербродами, хотя при других обстоятельствах каждый из нас набросился бы на
такую прекрасную жратву в любое время дня и ночи.
     Японец  и  Янкель  возвращались в  Шкиду  и  сообщали  нам  безнадежные
новости.
     Мы  мрачно переживали болезнь Маруси Федоровны.  По-своему,  грубо,  но
самым настоящим образом мы страдали эти долгие две недели.
     Мы  не  стали тише.  Наоборот,  мы бузили ожесточеннее,  чаще дрались и
попадали в изолятор. На уроках мы яростнее преследовали нелюбимых педагогов.
Мы  выгнали из класса нового ботаника,  несчастного старика в  темных очках,
как только он появился на пороге нашего класса.
     Наконец пришел Викниксор и сообщил:
     - Маруся Федоровна умерла.
     Мы быстро, без всякого приказания встали, как будто в класс вошел самый
строгий воспитатель или инспектор губоно.
     Кобчик заплакал. Остальные стали сопеть и кусать губы.
     Викниксор отпустил нас на похороны. Мы отправились всем классом.
     Это было осенью в дождливый день.
     Марусю Федоровну хоронили по-старому,  по-церковному.  Перед гробом шел
маленький мальчик с  серебряной иконкой в руках.  Мать и другие родственники
шли за колесами катафалка,  плакали и  стучали каблуками,  а мы -  босоногие
шкеты -  шли  позади всех и  несли огромный металлический венок,  украденный
нами ночью на Волковом кладбище с могилы генерал-лейтенанта Круглова.


        НАЛЕТЧИК

     В   числе  тех  немногих  наставников  и  преподавателей,   которых  мы
по-настоящему любили и  уважали,  был  Константин Александрович Меденников -
"Косталмед", преподаватель гимнастики.
     Мы  действительно  любили  этого  огромного  бородатого  атлета,  гриве
которого мог позавидовать берберийский лев, а голосу - архидьякон Успенского
собора (говорят,  что от одного возгласа этого дьякона в  церкви становилось
темно - гасли свечи).
     Косталмеда,  несмотря на  его звероподобность,  мы  любили.  Но  это не
значит,  что  мы  любили гимнастику.  Нет,  надо сознаться,  что энтузиастов
гимнастики,  охотников прыгать через кобылу или  делать вольные упражнения с
гирями,  было у нас не слишком много.  Купец,  Джапаридзе, Пантелеев - вот и
вся гвардия Косталмеда.  Остальные -  волынщики,  симулянты,  филоны, вшивая
команда, как называл их в минуты гнева сам Косталмед.
     Поэтому,  когда  мы  узнали,  что  Косталмед заболел  возвратным тифом,
многие из нас вместе с  жалостью и сочувствием к воспитателю почувствовали и
некоторое облегчение, некоторую надежду на отдых.
     Но эта надежда быстро исчезла, когда пришел Викниксор и заявил:
     - Могу вас поздравить, ребята...
     - С чем? С чем? - закричали мы.
     Мы  подумали,  что  Викниксор раздобыл для  нас партию обуви или зимних
пальто.
     - Радуйтесь,  -  сказал Викниксор.  -  Я  нашел заместителя Константину
Александровичу. Теперь у вас будет преподаватель гимнастики. И преподаватель
отличный. Прирожденный гимнаст.
     Для многих из нас это звучало, как "прирожденный палач".
     Гражданин Л.,  преподаватель гимнастики,  появился у  нас на  следующ