ью,  понял?  Ты!  -  говорю.  -
Гоголь-моголь!
     И  бес  меня  дернул такие  слова сказать!  При  чем  тут,  тем  более,
гоголь-моголь? Ни при чем совершенно.
     А он зашипел, задвигался и кричит мне в самое лицо:
     - А-а-а!   Большевик?   Товарищ?   Московский  шпион?  Тэк,  тэк,  тэк!
Замечательно!..  Ребята!  -  кричит он своим казакам.  - А ну, принимай его.
Обыскать его, подлеца, до самых пяток!
     Ох,  задрожал я тут!  Отшатнулся.  Зажмурился. И руки свои так в кулаки
сдавил, что ногти в ладошки вонзились.
     Но  тут,   понимаете,   на  мое  счастье,   отворяются  двери,  вбегает
молоденький офицер и кричит:
     - Господа! Господа! Извиняюсь... Генерал едет!
     Вскочили тут все.  Побледнели. И мой - белобрысый этот - тоже вскочил и
тоже побледнел, как покойник.
     - Ой! - говорит. - Что же это? Батюшки!.. Смиррно! - орет. - Немедленно
выставить караул! Немедленно все на улицу встречать атамана! Живо!
     И все побежали к дверям.
     А  я остался один,  и со мной молодой казак в английских ботинках.  Тот
самый казак, который меня пожалел и мне переобуться позволил. Помните?
     Стоит он у самых дверей,  винтовкой играет и мне в лицо глядит. И глаза
у него -  понимаете -  неясные.  Улыбается,  что ли?  Или,  может быть,  это
испуганные глаза? Может быть, он боится? Боится, что я убегу?
     Не знаю.  Мне рассуждать было некогда.  Я сунул руку в карман,  нащупал
пакет и думаю:
     "Вот,  -  думаю, - последняя загадка: куда мне пакет девать? Уничтожить
его  необходимо.  Но  как?  Каким макаром уничтожить?  Выбросить его нельзя.
Ясно!  Разорвать невозможно.  Что вы!  Разорвешь,  а  после,  черти,  его по
кусочкам склеят. Нет, что-то такое нужно сделать, что-то придумать".
     Стою,   понимаете,  пакет  щупаю  и  на  своего  надзирателя  гляжу.  А
надзиратель  -   ей-богу!   -   улыбается.   Смотрю  на  него  -  улыбается.
Подозрительная какая-то  морда.  То  ли  он мне сочувствует,  то ли смеется.
Пойми тут! И главное дело - винтовкой все время играет.
     "А что,  -  думаю,  -  дать ему, что ли, пакет на аллаха? Вот, дескать,
друг, возьми, спрячь, пожалуйста..."
     "Нет,  - думаю, - нет, ни за что. Подозрительная все-таки морда. Очень,
- думаю, - подозрительная".
     Но, дьявол, куда ж мне пакет девать?!
     И тут я придумал.
     "Фу,  -  думаю.  -  Об чем разговор?  Да съем!.. Понимаете? Съем, и все
тут".
     И сразу я вынул пакет.  Не пакет уж,  конечно,  -  какой там пакет! - а
просто тяжелый комок бумаги. Вроде булочки. Вроде такого бумажного пирожка.
     "Ох,  - думаю, - мама! А как же его мне есть? С чего начинать? С какого
бока?"
     Задумался, знаете. Непривычное все-таки дело. Все-таки ведь бумага - не
ситник. И не какой-нибудь блеманже.
     И тут я на своего конвоира взглянул.
     Улыбается! Понимаете? Улыбается, белобандит!..
     "Ах так?! - думаю. - Улыбаешься, значит?"
     И  тут  я  нахально,  назло,  откусил первый  кусочек пакета.  И  начал
тихонько жевать. Начал есть.
     И ем, знаете, почем зря. Даже причмокиваю.
     Как вам сказать? С непривычки, конечно, не очень вкусно. Какой-то такой
привкус.  Глотать противно.  А главное дело -  без соли,  без ничего -  так,
всухомятку жую.
     А  мой  конвоир,  понимаете,  улыбаться  перестал  и  винтовкой играть,
перестал и  сурьезно за мной наблюдает.  И вдруг он мне говорит...  Тихо так
говорит:
     - Эй! - говорит. - Хлеб да соль.
     Удивился я, знаете. Что такое? Даже жевать перестал.
     Но тут - за окном, на улице, как загремит, как залает:
     - Урра-аа! Урра! Урра!
     Коляска как  будто  подъехала.  Бубенцы зазвенели.  И  не  успел я  как
следует удивиться,  как  в  этих  самых  сенях  голоса затявкали,  застучали
приклады,  и мой часовой чучелом застыл у дверей.  А я испугался.  Я скомкал
свой беленький пирожок и сунул его целиком в рот. Я запихал его себе в рот и
еле губы захлопнул.
     Стою и дышать не могу. И слюну заглотать не могу.
     Тут распахнулись двери и вваливается орава.
     Впереди -  генерал.  Высоченный такой,  косоглазый медведь в  кубанской
папахе.  Саблей гремит.  За  ним  офицеришки лезут,  писаря,  вестовые.  Все
суетятся,  бегают, стулья генералу приносят, и особенно суетится дежурный по
штабу  офицер.  Этот  дежурный глистопер уж  прямо лисой лебезит перед своим
генералом.
     - Пардон,  -  говорит,  - ваше превосходительство. Мы, - говорит, - вас
никак не  ожидали.  Мы,  так  сказать,  рассчитывали,  что  вы  как  раз под
Еленовкой держите бой.
     - Да,  -  говорит генерал.  -  Совершенно верно.  Бой под Еленовкой уже
состоялся.   Красные  отступили.   С   божьей  помощью  наши   войска  взяли
Славяносербск и движутся на Луганск через Ольховую.
     Подошел он к стене, где висела военная карта, и пальцем показал, куда и
зачем движутся ихние части.
     И тут он меня заметил.
     - А это, - говорит, - кто такой?
     - А это,  -  говорят,  - пленный, ваше превосходительство. Полчаса тому
назад камнем убил нашего караульного.  Захвачен в  окрестностях нашей конной
разведкой.
     - Ага, - говорит генерал.
     И ко мне подошел. И зубами два раза ляскнул.
     - Ага, - говорит, - сукин сын! Попался? Засыпался?! Допрашивали уже?
     - Нет, - говорят. - Не успели.
     - Обыскивали?
     Застыл я,  товарищи:  Зубы  плотнее сжал  и  думаю:  "Ну,  -  думаю,  -
правильно! Засыпался, сукин сын".
     А все,  между прочим,  молчат.  Все переглядываются.  Плечами пожимают.
Неизвестно, дескать. Не знаем.
     И  тут  вдруг,  представьте себе,  мой  землячок,  этот  самый  казак в
английских ботинках, выступает:
     - Так точно, - говорит, - ваше превосходительство. Обыскивали.
     - Когда?
     - А тогда, - говорит, - когда он без памяти лежамши был. У колодца.
     - Ну как? - говорит генерал. - Ничего не нашли?
     - Нет, - говорит. - Нашли.
     - Что именно?
     - Именно, - говорит, - ничего, а нашли тесемочку.
     - Какую тесемочку?
     - Вот, - говорит. И вынимает из кармана ленточку. Ей-богу, я в жизнь ее
не  видал.  Обыкновенная полотняная ленточка.  Лапти такими подвязывают.  Но
только она не моя. Ей-богу!..
     - Да,  -  говорит генерал.  -  Подозрительная тесемочка.  Это  твоя?  -
спрашивает.
     А я,  понимаете, головой повертел, покачал, а сказать, что нет, не моя,
- не могу. Рот занят.
     И тут, понимаете, опять казачок выступает.
     - Это, - говорит, - ваше превосходительство, тесемочка не опасная. Это,
- говорит,  -  плотницкая тесемка.  Ею здешние плотники разные штуки меряют,
заместо аршина.
     - Плотники? - говорит генерал. - Так ты что - плотник?
     Я,  понимаете, головой закивал, закачал, а сказать, что ну да, конечно,
плотник, - не могу. Опять рот занят.
     - Что это? - говорит генерал. - Что он - немой, что ли?
     - Да нет,  -  говорит офицер.  -  Должен вам,  ваше превосходительство,
сообщить,  что  пять минут тому назад этот самый немой так здесь митинговал,
что его повесить мало. Тем более, - говорит, - что он мне личное оскорбление
сделал...
     - Так,  - говорит генерал. - Замечательно. Ну, - говорит, - подайте мне
стул, я его допрашивать буду.
     Сел он на стул, облокотился на саблю и говорит:
     - Вот,  -  говорит, - мое слово: если ты мне сейчас же не ответишь, кто
ты такой и откуда, - к стенке. Без суда и следствия. Понял?
     Конечно, понял. Что тут такого особенно непонятного? Понятно. К стенке.
Без суда и следствия.
     Я молчу.
     Генерал помолчал тоже и говорит:
     - Если ты  большевистский лазутчик,  сообщи название части,  количество
штыков или сабель и где помещается штаб.  А если ты здешний плотник,  скажи,
из какой деревни.
     Видали? Деревню ему скажи? Эх!..
     "Деревня  моя,   -  думаю,  -  вам  известна:  Кладбищенской  губернии,
Могилевского уезда, деревня Гроб".
     И я бы сказал,  да сказать не могу - рот закупорен. А я об одном думаю:
"Как бы мне,  -  думаю,  -  мертвому, после смерти, рот не разинуть! Раскрою
рот, а пакет и вывалится. Вот будет номер!.."
     - Нет,  -  говорит генерал,  -  это,  как видно,  из  тех комиссариков,
которые в молчанку играют.  Такой,  - говорит, - скорее себе язык откусит. А
впрочем...  Вот,  -  говорит,  - мое распоряжение. Попробуйте его шомполами.
Поняли?  Когда говорить захочет,  приведите его ко мне на квартиру.  А я чай
пить пойду...
     - Но  только,  -  говорит генерал,  -  смотрите,  не  до  смерти бейте.
Расстрелять мы его всегда успеем, а нужно сперва допросить. Поняли?
     - Так точно,  -  говорят,  -  ваше превосходительство. Будем бить не до
смерти. Как следовает.
     Ну,  генерал чай пить ушел.  А  меня повели в соседнюю комнату и велели
снимать штаны.
     - Снимай, - говорят, - плотник, спецодежду.
     Стал я снимать спецодежду. Свои драгоценные буденновские галифе.
     Спешить я,  конечно,  не спешу,  потому что смешно, понимаете, спешить,
когда тебя бить собираются.
     Я   потихонечку,   полегонечку  расстегиваю  разные  пуговки  и  думаю:
"Положение,  - думаю, - нехорошее. Если бить меня будут, я могу закричать. А
закричу - обязательно пакет изо рта вывалится. Поэтому ясно, что мне кричать
нельзя. Надо помалкивать".
     А  между  прочим,  бандиты поставили посреди комнаты лавку,  накрыли ее
шинелью и говорят:
     - Ложись!
     А  сами вывинчивают шомпола из ружей и смазывают их какой-то жидкостью.
Уксусом, может быть. Или соленой водой. Я не знаю.
     Я лег на лавку.
     Живот у меня внизу,  спина наверху.  Спина голая. И помню, мне сразу же
на спину села муха.  Но я  ее,  помню,  не прогнал.  Она почесала мне спину,
побегала и улетела.
     Тогда меня вдарили раз по спине шомполом.
     Я ничего на это не ответил,  только зубы плотнее сжал и думаю:  "Только
бы, - думаю, - не закричать! А так все - слава богу".
     Пакет у  меня совершенно размяк,  и  я  его потихонечку глотаю.  Ударят
меня,  а я,  вместо того,  чтобы крикнуть или там охнуть,  раз -  и проглочу
кусочек.  И молчу.  Но,  конечно,  больно.  Конечно,  бьют меня, сволочи, не
жалеючи... Бьют меня по спине, и пониже спины, и по ребрам, и по ногам, и по
чем попало.
     Больно. Но я молчу.
     Удивляются офицеры.
     - Вот ведь,  -  говорят,  -  тип!  Вот экземпляр!  Ну  и  ну!..  Бейте,
братцы!..   Бейте  его,   пожалуйста,   до  полусмерти.  Заговорит!  Запоет,
каналья!..
     И снова стегают меня. Снова свистят шомпола.
     Раз!
     Раз!
     Раз!
     А я голову с лавочки свесил, зубы сдавил и молчу. Помалкиваю.
     - Нет,  -  говорит офицер.  -  Это так невозможно. Что он такое сделал?
Может быть,  он  и  в  самом деле  язык  себе демонстративно откусил?..  Эй,
стойте!..
     Остановились. Сопят. Устали, бедняжки.
     - Ты,  -  говорит офицер.  -  Плотник!  Будешь ты мне отвечать или нет?
Говори!
     А я тут, дурак, и ответил:
     - Нет! - говорю.
     И зубы разжал. И губы. И что-то такое при этом у меня изо рта выпало. И
шмякнулось на пол.
     Ничего не скажу - испугался я.
     - Эй,  -  говорит офицер, - что это у него там изо рта выпало? Королев,
посмотри!
     Королев подходит и смотрит. Смотрит и говорит:
     - Язык, ваше благородие...
     - Как? - говорит офицер. - Что ты сказал? Язык?!
     - Так точно, - говорит, - ваше благородие. Язык на полу валяется.
     Дернулся я.  "Фу!  - думаю. - Неужели и вправду я вместе с пакетом язык
сжевал?"
     Ворочаю языком и сам понять не могу:  что такое?  Язык это или не язык?
Во рту такая гадость, оскомина: чернила, сургуч, кровь...
     Поглядел я  на  пол  и  вижу:  да,  в  самом деле  лежит на  полу язык.
Обыкновенный такой,  красненький,  мокренький валяется на  полу язычишко.  И
муха на нем сидит. Понимаете? Понимаете, до чего мне обидно стало?
     Язык ведь,  товарищи! Свой ведь! Не чей-нибудь! А главное - муха на нем
сидит.  Представляете?  Муха сидит на моем языке, и я ее, ведьму, согнать не
могу!
     Ох,  до того мне все это обидно стало,  что я заплакал.  Ей-богу! Прямо
заплакал, как маленький... Лежу на шинельке и плачу.
     А бандиты вокруг стоят, удивляются и не знают, что делать.
     Тогда офицер говорит:
     - Королев, - говорит, - убери его!
     - Слушаю-с, - говорит Королев. - Кого убрать?
     - Язык, - говорит, - убери. Болван! Не понимаешь?
     "Ну,  -  думаю,  -  нет! Шалите! Не позволю я вам надсмехаться над моим
язычком".
     Проглотил я скорее слезы и заодно все, что у меня во рту было, протянул
руку, схватил язычок и - в рот.
     И чуть зубы не обломал.
     Мать честная! Никогда я таких языков не видел. Твердый. Жесткий. Камень
какой-то, а не язык...
     И тут я понял.
     "Фу ты!  Так это ж,  -  думаю,  - не язык. Это - сургуч. Понимаете? Это
сургучовая печать товарища Заварухина. Комиссара нашего".
     Фу, как смешно мне стало!
     Размолол  я  зубами  этот  сургучный  язык  и  скорей,  незаметно,  его
проглотил.
     И лежу. И не могу, до чего мне смешно.
     Спина у меня горит,  кости ломит,  а я -  чуть не смеюсь. А над чем, вы
думаете?
     Смеюсь я  над тем,  что бандиты уж  очень испугались за  мой язык.  Вот
испугались!  Вот им от генерала попадет!  Ведь им генерал что сказал?  Чтобы
они меня живого и здорового привели к нему на квартиру. А они?..
     Офицер - так тот прямо за голову хватается.
     - Ой!  - говорит. - Ай! Немыслимо!.. Чего он такое сделал? Ведь он язык
съел! Понимаете? Язык уничтожил! Боже мой, - говорит, - какая подлость!
     И ко мне на колесиках подъезжает:
     - Братец, - говорит, - что с тобой? А? Зачем ты плачешь?
     А я и не плачу. Я смеюсь.
     - А? - говорит. - Может быть, - говорит, - тебе лежать жестко? Ты скажи
тогда. Можно подушку принести. Хочешь, - говорит, - подушку? Отвечай.
     А я ему отвечаю:
     - Мы-ны-бы-бы...
     - Что? - говорит.
     Я говорю:
     - Бы-бы...
     И головой трясу. Понимаете? Будто я настоящий немой.
     - Да,  - говорит офицер. - Так и есть. Он язык слопал. А ну, говорит, -
ребята! Сведем его, пожалуйста, поскорей в околоток к доктору. Может быть, с
ним еще чего-нибудь можно сделать.  Может быть,  он  не совсем язык откусил.
Может быть, пришить можно.
     - Одевайся! - говорят.
     Стали мне  помогать одеваться.  Стали напяливать на  меня  гимнастерку,
пуговки стали застегивать,  будто я маленький и не умею.  Но я отпихнул их и
сам оделся. Сам застегнулся и встал. Встал на свои ноги.
     И ясно, что первое дело - спину пощупал. Надо же поглядеть, что и как.
     И - как вам сказать? Чешется. Липкая какая-то, противная стала спина. И
- ноги. Ноги еле стоят. Фу, до чего плохие стали ноги!
     - А ну, - говорят, - пошли!
     Пошли.  Выходим на площадь.  Идем.  Я иду,  офицер идет и - представьте
себе - казачок в английских ботинках идет. Его фамилия Зыков.
     - Слушай,  Зыков,  - говорит офицер. - Веди его, пожалуйста, поскорей в
околоток.  А я тебя сейчас догоню.  Я,  понимаешь,  к его превосходительству
должен сбегать.
     Подхватил свою кавалерийскую саблю и побежал.
     А мы идем через площадь. Я - впереди, а Зыков - немного сзади.
     Винтовку свою он держит наперевес. И молчит.
     Я говорю:
     - Послушай, земляк...
     А он отвечает:
     - Молчать!
     Я говорю:
     - Брось ты, братишка!..
     А он:
     - Не разговаривать! Смир-рно!
     Вот ведь какой чудной! Вот белая шкура!
     Ну, я больше с ним разговаривать не стал и иду молча.
     Иду,  понимаете,  ковыляю и разные мысли думаю.  И думаю все о том, что
дело мое окончательно гиблое. Что всюду, куда ни сунься, - один каюк.
     Ну, сами подумайте, что мне такое делать? Бежать? Так сзади с винтовкой
шагает. Беги - все равно спасу нет.
     Нет,  невеселое мое дело!  Ох, до чего невеселое! Только одно и весело,
что пакет слопал.  Это -  да!  Это еще ничего. Все-таки совесть во мне перед
смертью чистая...
     А тут мы пришли в околоток.  Это по-нашему если сказать, по-военному. А
по-вольному - называется амбулатория. Или больница. Я не знаю.
     Маленький такой  деревенский домик.  Окно  открыто.  Крылечко стоит.  У
крылечка и под окном на завалинке сидят больные. Очереди ждут.
     Один  там  больную  руку  на  белой  повязке  качает.  У  другого  нога
забинтована.  Третий все время за  щеку хватается -  зубы скулят.  Четвертый
болячку на шее ковыряет.  У пятого -  неизвестно что. Просто сидит и махорку
курит.
     И все,  конечно,  об чем-то рассуждают,  чего-то рассказывают, смеются,
ругаются...
     Мой конвоир говорит:
     - Здорово, ребята!
     Ему отвечают:
     - Здоровы!  Куды,  -  говорят,  -  без очереди?  Садись,  четырнадцатым
будешь.
     Он говорит:
     - Мы без очереди. У нас, - говорит, - дело очень сурьезное.
     - Со штаба?
     - Ну да, - говорит. - Видите, комиссар заболел.
     - Ого! - говорят. - Что же в нем заболело?
     - А в нем,  -  говорит, - зуб заболел. Ему перед смертью особую золотую
плонбу хочут поставить.
     - Ого! - говорят.
     Хохочут,  дьяволы. Издеваются. И тот - этот Зыков - тоже хохочет и тоже
шутки вышучивает.
     - А ну, - говорит, - комиссар, садись, отдохни, покуда его благородие к
его превосходительству бегают. Да ты, - говорит, - не стесняйся...
     Я не стесняюсь. Сесть я хотя и не сел, а слегка прислонился к столбику,
на котором крыльцо висело.
     Стою  потихоньку,  спину  свою  о  столбик почесываю и  на  этих  гадов
внимания не обращаю.
     "Пускай,  - думаю, - веселятся. Жалко, что ли? Больные все-таки. Скучно
ведь".
     А сам и не слушаю даже, чего они там про меня зубоскалят. Я, понимаете,
природой любуюсь.
     Ах,  какая природа! Ну, я такой не видал. Ей-богу! Даже в нашей деревне
и то нету таких садов и таких густых тополей. А воздух такой чудный! Яблоком
пахнет.  А небо такое синее - даже синее Азовского моря! Ну, прямо всю жизнь
готов любоваться!  Да только какая моя осталась жизнь? Маленькая. Я потому и
любуюсь,  что после уж поздно будет.  Зато уже вовсю любуюсь.  Даже голову к
небу задрал.
     А тут,  понимаете,  прибегает со своей саблей его благородие,  господин
офицер.  Красный такой,  весь взлохмаченный,  мятый, словно его побили. И на
меня:
     - А! - говорит. - Языки кусать? Ты, - говорит, - языки кусаешь, а после
за тебя отвечай? Да? Дрянь худая!..
     Размахнулся и - раз! - меня по щеке. Понимаете?
     Я ничего на это не ответил, только зубы сжал да как вдарю его по башке.
Сверху.
     Ох, как завоет, застонет, заверещит:
     - Расстрел-л-лять!..
     А я еще раз - бах! И еще со всего размаху - бах!
     Ну, он и сел, как миленький, у самого крылечка.
     Конечно,  меня  в  два  счета сграбастали эти  самые больные.  Руки мне
закрутили,  к  виску -  наган и  не выпускают.  А  я и не рыпаюсь.  Чего мне
рыпаться?  Стою потихоньку.  Тогда офицер встает, поправляет свою офицерскую
фуражечку и говорит:
     - Погодите еще стрелять.
     Потом закачался, глаза закрыл и говорит:
     - Ох... Мне худо...
     Его  поскорее сажают обратно на  ступеньку и  начинают махать около его
морды -  кто чем:  кто, понимаете, тряпкой, кто веточкой, а кто просто своей
забинтованной лапой.
     - Ну как, - говорят, - ваше благородие? Ожили?
     - Да нет, - говорит. - Не совсем.
     Опять помахали.
     - Ну как?
     - Ожил, - говорит. - Спасибо... Молодцы, ребята!
     Они, дураки, отвечают:
     - Рады стараться, ваше высокоблагородие!
     Потом говорят:
     - Ну как? Можно расстреливать?
     - Да нет,  -  говорит офицер.  И встает.  -  Нет,  - говорит. - К моему
сожалению,  придется подождать с  расстрелом.  Его  сначала доктору показать
нужно.  Однако расстрел от него не уйдет.  Я, - говорит, - из этой малиновой
дряни через полчаса решето сделаю.  Собственноручно.  Но  только сначала,  -
говорит,  -  его  все-таки  подлечить нужно...  Послушай,  Зыков,  веди его,
пожалуйста, поскорей к доктору, а я сзади пойду.
     Понимаете? Боится! Боится рядом идти. Даже вдвоем с Зыковым