лапками превратилась в плотное, твердое масло. Лягушка сбила
масло, уселась на нем и спаслась.
     Отсюда, конечно, мораль:
     - Не умирай раньше смерти!  Барахтайся до последней минуты!  Помни, что
"воля и  труд человека дивные дива творят".  Вытравляй у себя из души всякую
хилость и дряблость.
     Этому и учит Пантелеев.  Учит восхищаться людьми величайшего упорства и
мужества.
     Здесь и  Леша Михайлов,  построивший из снега и льда несколько зенитных
батарей для приманки фашистских "стервятников" ("Главный инженер").
     И босоногая девчонка,  которая с риском для жизни спасает свой город от
налета врагов ("Ночка").
     И  ее  сверстник,  двенадцатилетний.  Матюша,  ленинградский мальчишка,
работающий на Неве перевозчиком под дождем снарядов и зенитных осколков ("На
ялике").
     И  многие  другие  -  вплоть  до  безбоязненной  сельской  учительницы,
которая,  пренебрегая опасностью,  защищается от  вражеских пуль  стареньким
зонтиком,  "да  и  то,  когда  уж  очень  сильно  пулять  начинают" ("Ленька
Пантелеев").
     Прославляя отвагу и закаленную волю, Пантелеев не отказывается при этом
от самых откровенных поучений и  проповедей.  Даже в "Индиане Чубатом",  где
яркая словесная живопись,  казалось бы,  убедительна сама по себе, Пантелеев
то  и  дело прерывает рассказ,  чтобы лично от  себя сказать читателям,  что
Индиану надлежало бы поступить так-то и так-то, а он, к сожалению, поступает
вот этак - именно по слабости характера. Чубатый - игрушка своих собственных
прихотей, безвольный раб своих мальчишеских фантазий и выдумок. И Пантелеев,
осуждая его,  наглядно показывает,  что если бы Чубатый не взял себя в руки,
быть бы ему паразитом и неучем.
     В   рассказе  "Первый   подвиг"  Пантелеев  выступает  опять-таки   как
проповедник настойчивой воли. Мальчугану, жаждущему прославиться героическим
подвигом, один из знаменитых героев советует:
     - Если уж тебе действительно так хочется совершить подвиг,  пожалуйста,
бросай курить. Для начала будет неплохо.
     И  автор  наставительно внушает читателю:  "Если  мальчик сегодня сумел
побороть в себе эту маленькую страстишку,  кто знает,  какие высокие подвиги
он совершит впереди".
     Нравоучительные рассказы у  нас не в чести.  Читатели,  как и дети,  не
любят  нотаций.  Самое  слово дидактика* считается чуть  ли  не  ругательным
словом.   Принято  думать,  будто  лишь  худосочие  таланта,  лишь  скудость
изобразительных средств побуждает писателя прибегнуть к дидактике.
     ______________
     * Дидактика - здесь: нравоучение, проповедь благородных поступков.

     Но  Пантелеев такой  сильный художник,  что  дидактика ему  не  помеха.
Напротив.   Поучительные  фразы,  которые  у  другого  писателя  звучали  бы
непростительной фальшью,  здесь,  в  атмосфере  его  повестей  и  рассказов,
которых уж никто не назовет худосочными, воспринимаются как законные явления
стиля.  Его моральная проповедь никогда не дошла бы до детских сердец,  если
бы он не был художником.
     Сила и действенность его поучений именно в художественной достоверности
его языка.  Не будь у  его персонажей такой типической,  выразительной речи,
верно отражающей их быт,  их профессию, их индивидуальные качества, эти люди
стали бы отвлеченными схемами, без сердцебиения, без плоти и крови.


        II

     Биография Алексея Ивановича Пантелеева очень ярка и эффектна. В детстве
он был беспризорником,  похищал и электролампочки, и арбузы, и валенки. Если
попадался,   его   били.   Потом   его   отдали  в   школу  для   малолетних
правонарушителей.
     После  чего   семнадцатилетним  юнцом  он   написал  вместе  со   своим
сверстником Григорием Белых талантливую и очень громкую книгу,  которая была
встречена бурными хвалами и спорами. Вскоре она вышла за рубежом в переводах
на французский, голландский, японский и несколько других языков.
     Книга  называлась  "Республика Шкид".  Она  была  воспринята как  некое
литературное  чудо:   вчерашние  "шпаргонцы"  и  "шкеты"  создали  подлинное
произведение искусства,  в  котором  чувствуется  не  только  талант,  но  и
мастерство, и культурность, и вкус!
     Сам   Пантелеев  впоследствии,   вспоминая  свою   юность,   говорил  о
"Республике Шкид":
     "Книгу  писали  два  мальчика,  только  что  покинувшие стены  детского
дома...",  "главное,  а может быть,  и единственное достоинство повести - ее
непосредственность, живость, жизненная достоверность".
     С этим я никак не могу согласиться.  Право же, у "Республики Шкид" есть
немало других достоинств.
     В  этой  первой  книге  двух  неопытных "мальчиков" меня  больше  всего
поражает их литературная опытность, их дотошное знание писательской техники.
     Повесть написана очень умело,  весь сюжет разыгран как по нотам. Каждая
сцена эффектна,  каждая ситуация разработана наиболее выигрышно, доведена до
самого  яркого  блеска.  Каждый персонаж очерчен в  книге  такими сильными и
меткими штрихами, какие доступны лишь зрелым художникам.
     Нет,   не  подмастерьями  написана  "Республика  Шкид",  но  мастерами,
умельцами.  Период ученичества был у них далеко позади, когда они взялись за
перо для изображения этой милой республики.
     Откуда у "мальчиков,  только что покинувших стены детского дома", такая
крепкая литературная хватка,  словно "Республика Шкид"  для  них  не  первая
проба пера, а по крайней мере десятая или, скажем, пятнадцатая?
     Теперь из  повести "Ленька Пантелеев" мы  знаем,  что так оно и  было в
действительности.  Чего  только не  писал этот  необыкновенный мальчишка:  и
статьи для самодельных журналов, и стихи, и драмы, и памфлеты, и частушки, и
сатиры,  и повести.  Перепробовал все стили и жанры.  Ему не было,  кажется,
двенадцати  лет,   когда  он   создал  длиннейшую  поэму  "Черный  ворон"  и
многоголосую оперу из  жизни донского казачества.  Незадолго до этого им был
сочинен обширный цикл  авантюрных рассказов и  целый  роман  о  разбойниках,
цыганах, пиратах под завлекательным заглавием "Кинжал спасения".
     Белых  тоже  не  был  начинающим  автором.   Вспомним  хотя  бы  бойкий
еженедельник "Комар", издававшийся им еще на школьной скамье.
     Так что,  когда эти "мальчики",  только что вышедшие из  детского дома,
принялись за сочинение "Республики Шкид",  у них уже был за плечами солидный
писательский стаж, особенно у "Леньки" Пантелеева.
     Столь же необычайна была начитанность "Леньки".  Почти вся Шкида питала
сильное пристрастие к книгам,  но Ленька и здесь оказался феноменом. Судя по
его автобиографической повести, он успел к семилетнему возрасту проглотить и
Фенимора Купера,  и Эдгара По,  и Марка Твена,  и Диккенса,  и Писемского, и
Леонида Андреева!
     Привычка к  запойному глотанию книг не заслоняла от Пантелеева реальных
событий окружающей жизни.  Ко времени написания этой блистательной книги он,
коренной ленинградец,  успел побывать и  в Уфе,  и в Казани,  и в Курске и в
Мензелинске, и в Пьяном Бору, и в Ярославле (где пережил ярославский мятеж),
и  в  Белгороде,  и  во  многих других городах.  А  также в  той  прикамской
сельскохозяйственной школе, где его учили воровать, так как "ферма", куда он
пришел учиться,  оказалась самым настоящим разбойничьим вертепом,  во  главе
которого стоял атаман - бородатый директор.
     Иному маститому писателю до  самого конца его дней не  удастся накопить
столько  житейского  опыта,  испытать  столько  живых  впечатлений,  собрать
столько наблюдений и сведений,  сколько выпало на долю невзрослому "Леньке",
когда  он  приступал (вместе с  Григорием Белых) к  созданию своей юношеской
повести.  Да  и  Григорий Белых по  части житейского опыта был  нисколько не
беднее его*.
     ______________
     * См. книгу Г.Белых "Дом веселых нищих", впервые вышедшую в 1930 году и
переизданную в  1965-м.  Здесь  этот  незаурядный  писатель  рассказал  свою
многотрудную жизнь, богатую большими событиями.

     Конечно,   таким   же   преждевременным  опытом  обладали  сотни  тысяч
беспризорных детей,  бродивших  по  бескрайним просторам тогдашней России  и
переполнявших сверх меры всевозможные колонии, лагеря и приюты. Однако среди
них не нашлось никого, кто написал бы "Республику Шкид".
     Потому что  одного житейского опыта было бы  здесь недостаточно.  Нужно
было,  чтобы  доподлинное знание жизни,  всех  ее  обид,  передряг и  тревог
сочеталось у этих юных писателей с богатой начитанностью, с тем сознательным
стремлением к художественному "складу и ладу", которое всякому автору дается
не только инстинктом таланта, но и долгим общением с книгами.
     Именно  "склад  и  лад"  этой  повести  обеспечили ей  долгую  жизнь  в
потомстве.   Композиция  ее  безупречна.   С   геометрической  правильностью
распределены все ее эпизоды и  сцены в порядке нарастания эмоций.  На первых
страницах представлены -  не в  застывших позах,  а  в  движении,  в  бурной
динамике  -  портреты  наиболее примечательных шкидцев:  Воробышка ("в  роли
убийцы"),  Кольки Цыгана, Янкеля, а заодно их бессмертного вождя Викниксора,
- после чего  по  всем  правилам повествовательной техники очень аппетитно и
вкусно рассказан первый драматический эпизод в  истории шкидской республики:
похищение пачек  табаку  из  квартиры простеца эконома.  Все  происходит как
будто под  сильнейшим театральным прожектором.  Что ни  страница,  то  новый
азарт. Особенно эффектна в этой главе (благодаря неожиданности) ее концовка:
разъяренный начальник,  узнавший о преступлении шкидцев, творит над ними суд
и расправу.
     - Ребята,  -  говорит он угрожающим голосом, - на педагогическом совете
мы  разобрали ваш  поступок.  Поступок скверный,  низкий,  мерзкий...  И  мы
решили...
     У  шкидцев занялся дух.  Наступила такая тяжелая тишина,  что казалось,
упади на пол спичка, она произвела бы грохот.
     - Мы  решили,  -  продолжает разгневанный ментор  и  делает томительную
паузу. - ...Мы решили, мы решили... не наказывать вас совсем!
     Все потрясены,  очарованы,  счастливы.  "Кто-то  всхлипнул под наплывом
чувств,  кто-то повторил этот всхлип, и вдруг все заплакали". Заплакал и сам
Викниксор.
     После всей этой искусно театрализованной сцены следует долгий антракт -
новые портреты обитателей Шкиды:  Японца,  Горбушки, Мамочки, представленные
опять-таки в динамике,  в действии, а также портреты халдеев, сопровождаемые
новым азартным событием -  бешеной войной сплоченных шкидцев из-за  любимого
халдея Пал Ваныча.  И после нового большого портрета,  написанного такими же
звонкими красками,  новая эффектная катастрофа -  "Пожар".  И такое до самой
последней главы.
     Вот почему в этой повести нет ни одной дряблой или бесцветной страницы.
В каждой новой главе новая фабула,  новый закругленный сюжет, рассказанный с
неизменным азартом и зачастую уморительно-смешной.
     Ибо,  говоря о достоинствах "Республики Шкид",  необходимо указать и на
это:  она написана веселым пером.  Японец,  Горбушка,  Купец,  халдеи (самый
забавный из  них  племянник Айвазовского) и  многие  другие персонажи -  это
артистически выполненные шаржи, карикатуры, гротески.
     Даже та сентиментальная сцена, в которой изображается, как бузотеры все
поголовно заплакали,  когда Викниксор объявил им амнистию, даже она была тут
же осмеяна: авторы издевательски назвали ее "Мокрая идиллия" и тем лишили ее
оттенка слащавости.
     Вся  повесть  проникнута  той  мальчишески-острой  насмешливостью,  тем
юмором удали,  озорства и  задора,  который был  заметной чертой в  душевном
облике тогдашних беспризорников.
     Этот юмор характеризуется словами:  "море по  колено",  "черт не брат".
При всей серьезности своего содержания, книга о республике Шкид вся искрится
молодыми  улыбками,  о  чем  можно  судить  даже  по  названиям отдельных ее
эпизодов:  "Ищейка  из  ячейки",  "Наркомбуз",  "Четыре сбоку,  ваших  нет",
"Гришка достукался",  "Монашенка в  штанах",  "Часы  оне  механизмус" и  так
далее.


        III

     Вообще  у  Пантелеева талант юмориста.  Его  юмором окрашены не  только
"Республика Шкид",  но и "Часы",  и "Пакет",  и "Последние халдеи", и "Буква
"ты"", и "Карлушкин фокус", и автобиографическая повесть о "Леньке".
     Посмотрели бы  вы,  как ведут себя дети,  когда я  читаю им  знаменитый
"Пакет". Каждое новое приключение отчаянно храброго буденовца Пети Трофимова
они  встречают даже  не  смехом,  а  хохотом.  Между тем  сами  по  себе эти
приключения  не   забавны  нисколько:   это  смелые  подвиги  лихого  бойца,
одушевленного незыблемой верой в  святую правоту того дела,  за которое он в
любую минуту готов умереть. Чем же объяснить этот хохот?
     По-моему,  раньше  всего  он  объясняется тем,  что  простодушный герой
считает все свои геройства пустяковыми и  о  каждом из  них повествует как о
комическом случае, не стоящем серьезного внимания.
     Даже  когда его  ведут на  расстрел и  он  делает последние шаги  перед
смертью, он и тут подменяет трагедию - комедией.
     "Да,  Петя  Трофимов,  -  говорит он  себе,  -  жизнь  твоя  кончается.
Последние шаги  делаешь...  И  между прочим,  эти  последние шаги -  ужасные
шаги..."
     Читатели готовы нахмуриться.  Им  начинает казаться,  будто речь идет о
предсмертной тоске.  И  с  радостным облегчением они узнают,  что не мысль о
смерти огорчает героя,  а сущая безделица,  не идущая ни в какое сравнение с
расстрелом:
     "Мозоли мои,  товарищи,  окончательно спятили.  Прямо  кусаются мозоли.
Прямо как будто клещами давят. Ох, до чего тяжело идти!"
     Такая  подмена  предсмертного ужаса  забавной жалобой на  тесную  обувь
повторяется несколько раз на протяжении рассказа:
     "Да, думаю, Петечка, мозолям твоим уж недолго осталось ныть".
     И снова:
     "Разрешите мне перед смертью переобуться. Невозможно мозоли жмут".
     Всякое  новое  упоминание о  злополучных мозолях вызывает в  слушателях
новую радость, ибо эти мозоли всякий раз возникают как успокоительный и даже
веселый  контраст с  теми  кровавыми ужасами,  которые обрушиваются один  за
другим на героя.
     Забавна  центральная  сцена  рассказа,   где  изображается,   как  Петя
Трофимов,  очутившись в  плену,  глотает  драгоценный пакет,  чтобы  тот  не
достался врагам, и вдруг у него изо рта вываливается какой-то красный комок.
     "- Эй, - говорит офицер, - что это у него там изо рта выпало?"
     Ему рапортуют:
     "- Язык, ваше благородие..."
     "Поглядел я  на  пол  и  вижу:  да,  в  самом деле лежит на  полу язык.
Обыкновенный такой,  красненький,  мокренький валяется на  полу язычишко.  И
муха на нем сидит".
     Откусить свой собственный язык! Остаться на всю жизнь немым!
     Читатель снова готов огорчиться. И снова трагедия оборачивается веселой
комедией.  Оказывается,  этот  "красненький и  мокренький" комок  совсем  не
язычишко, а сургуч от пакета, разжеванного Петей Трофимовым.
     "Так это же,  думаю,  не язык.  Это - сургуч. Понимаете? Это сургучовая
печать товарища Заварухина. Комиссара нашего... Фу, как смешно мне стало".
     По  такой схеме построена вся  эта  повесть,  по  схеме приключенческой
сказки:   длинная  цепь  непреодолимых  препятствий,   которые,   к  радости
малолетних читателей, всякий раз преодолеваются непобедимым героем. Казалось
бы, ему вот-вот погибнуть, но в последнюю секунду к нему неожиданно приходит
спасение, и он, как ни в чем не бывало, снова счастлив и снова смеется. "Фу,
как смешно мне стало".
     Но  схема рассказа так  и  осталась бы  схемой,  если бы  она  не  была
оснащена богатыми словесно-речевыми ресурсами,  придающими ей достоверность.
Благодаря  художественному  воссозданию  типической  речи   рядового   бойца
Конармии его  монолог  о  пережитых им  злоключениях и  радостях приобретает
убедительность исторической правды.  Монолог этот,  как и "Республика Шкид",
обильно насыщен юмором, в основе которого опять-таки глубоко серьезная тема.
     Нужно  быть  глухим,  чтобы  не  слышать,  какое нежное уважение питает
Пантелеев к  герою "Пакета" -  к  душевной его чистоте,  к его удали,  к его
безмерной преданности правому делу.  Это не мешает писателю с  самой веселой
улыбкой  воспроизводить своеобразную речь  молодого бойца,  полную  забавных
оборотов и  слов.  "В  садах повсюду фрукты цвели",  "Я стою.  Мокрый.  Весь
капаю",  "Иду по направлению носа",  "Ты, говорю, гоголь-моголь", "Дать ему,
что ли,  пакет на аллаха?",  "Чего же в нем заболело?" -  "А в нем, говорит,
зуб заболел", "Позвольте вам познакомить моего друга" и так далее.
     Конечно, было бы значительно легче заставить Петю Трофимова изъясняться
пресным языком,  без изюминки. Но если бы Пантелеев освободил себя от всяких
забот  о   художественном  воспроизведении  подлинной  речи  Трофимова,   он
отказался бы от своего мастерства. Образ его героя утратил бы жизненность, и
перед нами возникла бы пустая абстракция, которую невозможно любить.
     Именно этого и требовали от писателя тогдашние рецензенты и критики. Им
хотелось,  чтобы  выводимый в  наших повестях и  рассказах советский человек
первых  лет  революции был  изображаем как  благонравный и  благовоспитанный
юноша с академически правильной речью.
     Между  тем  Петя  Трофимов  живет  перед  нами  именно  благодаря своей
простонародной,  живописной,  выразительной речи,  очень далекой от школьной
грамматики.  Вся  его  фразеология отражает  в  себе  ранний  этап  речевого
развития  масс,  относящийся  к  первым  годам  революции,  когда  городская
культура  принесла  в  отсталую  деревню  множество новых  понятий  и  слов,
освоение  которых  далось  деревенскому  человеку  не  сразу.   Оттого-то  у
Трофимова,   с  одной  стороны,   "журыться"  и  "вдарить",  а  с  другой  -
"героический момент", "точка зрения", "экстренный".
     Эту   трогательную  речевую  нескладицу  только  что  пробуждавшихся  к
культуре людей отметили в  своих произведениях с дружественным юмором ранний
Шолохов,  Зощенко,  Бабель,  Исаковский,  Твардовский  -  и  с  ними  заодно
Пантелеев.  Уже  один образ Василия Теркина свидетельствует,  что  героика и
юмор вполне совместимы и что бывают случаи,  когда наше восхищение подвигами
становится благодаря юмору еще задушевнее.
     "Пакет" написан в  форме  сказа.  Это  значит,  что  его  нельзя читать
глазами.  Нужно -  вслух.  И  только тогда станет ясно,  как  тщательна была
работа автора над звучанием речи героя и как удачливо было его мастерство.
     Так  же  блещет  своей  словесной  фактурой  другой  знаменитый рассказ
Пантелеева "Часы".  Здесь вершина его раннего творчества.  И  здесь вся сила
повествования -  в  его  языке.  Как  другие  владеют французским языком или
греческим,  так  Пантелеев в  совершенстве владеет живописным жаргоном улицы
двадцатых годов.  Жаргон  этот  был  стихийно создан  беспризорными детьми и
подростками,  прошедшими  сквозь  воровские  притоны,  барахолки,  ночлежки,
комендатуры, отделения милиции и так далее.
     Пантелеев взял на вооружение этот презираемый всеми жаргон и  с большим
художественным тактом  ввел  его  в  узорчатую ткань  повествования,  слегка
окрашенного тем же жаргоном. И опять получился сказ, вся прелесть которого в
выразительности живых интонаций.  Этот рассказ фонетический. Поэтому "Часы",
как и  "Пакет",  необходимо читать вслух,  а  не только глазами.  В нем есть
своеобразная музыка,  мерный ритмический строй. Для этого ритмического строя
типичны такие, например, близкие к дактилю построения фраз:
     "И лошадиная морда врезалась в Петькин затылок".
     "Петькино счастье - успел отскочить. А не то раздавил бы его..."
     "Что? - говорит. - Повтори! Как ты сказал? Поразительный?"
     Впервые  на  тенденцию  к  гекзаметру в  рассказе  "Часы"  указал  поэт
Заболоцкий (см. 7-ю главу воспоминаний Пантелеева "Маршак в Ленинграде").
     Конечно,  этот дактиль в "Часах" ненавязчив.  В чистом виде он почти не
встр