дальнейшем, когда соавторы "разделились", он вошел
в сборник Л.Пантелеева "Письмо к президенту и другие рассказы" (Л., 1933).

                                                      Г.Антонова, Е.Путилова



        Алексей Иванович Пантелеев. Маленький офицер

                       Цикл "Дом у Египетского моста"


     ---------------------------------------------------------------------
     Пантелеев А.И. Собрание сочинений в четырех томах. Том 1.
     Л.: Дет. лит., 1983.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 20 февраля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------

     {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.


     Шел  первый год войны -  той,  что теперь в  учебниках истории называют
первой мировой. Но тогда еще не знали, что будет вторая, поэтому для нас это
была просто война с немцами, или с тевтонами, как их часто ругали в газетах.
     В  те  дни  я,  как  и  все,  кто  меня  окружал,  был  настроен весьма
воинственно,  гордился,  что папа мой -  в Галиции,  на передовых. По утрам,
открывая  "Петроградскую  газету"  (еще   совсем   недавно  она   называлась
"Петербургской  газетой"),   прежде  чем   обратиться  к   сообщениям  штаба
верховного главнокомандующего с  Западного и  Кавказского фронтов,  я  очень
бегло и неохотно пробегал глазами список убитых офицеров и более внимательно
проглядывал списки раненых.  Не признаваясь в этом даже самому себе, я искал
и,  пожалуй,  не  прочь  был  бы  увидеть в  длинном газетном списке фамилию
некоего Еремеева И.А.,  поручика.  Нет,  избави боже, я не хотел, чтобы отцу
оторвало руку  или  ногу,  не  хотел,  чтобы  он  приехал домой калекой,  но
какое-нибудь легкое ранение в  плечо или,  скажем,  в  верхнюю часть бедра -
это,  говоря по правде, меня устраивало. Во-первых, это значило бы, что отец
вернется  домой,   а  во-вторых,  вернулся  бы  он  не  просто  офицером,  а
офицером-героем.
     Раненых в  то время в городе было еще не так много,  они всюду обращали
на  себя внимание;  в  трамваях мальчики,  в  том числе и  я,  при появлении
раненого офицера  вскакивали,  спешили уступить место.  Восхищенными и  даже
завистливыми глазами провожали мы  этих  людей  на  костылях или  с  черными
эбонитовыми палками, или с рукой, согнутой под острым углом и засунутой, как
в муфту, в черную креповую повязку, перекинутую через плечо.
     Конечно,  завидовали мы не только раненым.  Возвращаясь после уроков из
училища,  я  часами простаивал на широком Троицком проспекте,  где в  те дни
восхитительно пахло мокрым шинельным сукном,  сапогами, махоркой, где с утра
до    ночи    занимались   солдаты-новобранцы:    маршировали,    пели   про
канареечку-пташечку,  бегали,  кричали "ура", ползали на животах по булыжной
мостовой,   щелкали   затворами,   прокалывали  штыками  соломенные  чучела,
рассчитывались "на  первый-второй",  снова  бегали,  снова шагали и  снова с
присвистом пели про канареечку-пташечку, которая жалобно поет...
     Дома,  кое-как пообедав,  наскоро приготовив уроки, я опять обращался к
военным делам. Хотелось, конечно, поиграть в войну, но играть было не с кем.
Вася был  маленький,  он  мог только бегать и  кричать "ура",  а  Ляля -  та
только-только начинала лепетать,  она,  я думаю,  даже понятия не имела, что
такое война.
     Приходилось играть в  солдатики,  которых я сам и мастерил.  Уже второй
год  мама выписывала для  меня детский журнал "Задушевное слово",  и  каждую
пятницу почтальон приносил мне вместе с тоненькой тетрадкой журнала солидный
пакет "бесплатных приложений".  В этом году я получил,  среди прочего, очень
много листов для  вырезывания.  На  этих  еще  слегка липких,  еще  пахнущих
литографской краской листах  были  изображены солдаты и  офицеры всех  родов
войск:  пехота, артиллерия, казаки, уланы, самокатчики, мотоциклетисты... На
отдельных листах  были  отпечатаны зеленовато-серые  пушки,  полковые кухни,
санитарные повозки,  а  также разрывы снарядов,  похожие на  букеты завядших
цветов или,  еще больше, на черные, в красных пятнах веники. Все это, будучи
вырезанным и склеенным,  можно было расставлять на полу или на столе,  можно
было устраивать целые сражения.  Тем более что в бесплатных приложениях были
представлены не только русские,  но и  наши противники -  немцы и австрийцы.
Правда,  эти противники главным образом убегали,  показывая спины с зелеными
ранцами, или сдавались в плен, поднимая раскинутые в стороны руки.
     Вырезывание и  склеивание  было  занятием  нелегким.  Чтобы  изготовить
десяток таких солдат или офицеров,  требовалось час-полтора времени. Гораздо
легче было солдатиков рисовать,  особенно тем  способом,  каким это делал я:
две палочки - ноги, палочка - туловище, еще две палочки - руки, что-то вроде
кочерги  или  цифры  4   -   винтовка  с   примкнутым  штыком,   коротенькая
горизонтальная палочка -  голова вместе с фуражкой,  и вот солдат уже готов,
вооружен,  обмундирован и  может  хоть  сейчас идти  в  бой.  Такие  фигурки
выходили из-под  моего  пера  тысячами.  Ими,  как  муравьями,  были  усеяны
страницы всех моих учебников и тетрадей,  поля газет и даже белая доска моей
маленькой домашней парты.
     Конечно,  я  не только играл.  Я читал газеты,  следил за ходом военных
действий,  крохотными бело-сине-красными бумажными флажками отмечал на карте
продвижение наших  войск  и  черно-красно-желтыми  флажками  -  передвижения
неприятеля.   В   "Петроградской  газете",   а   также  в  журналах  "Нива",
"Лукоморье", "Всемирная панорама" я читал о подвигах русских чудо-богатырей,
среди  которых  на  первом  месте  стояли,  конечно,  совершенно невероятные
подвиги донского казака  Кузьмы  Крючкова -  того  самого,  что  в  одиночку
захватил в  плен одиннадцать тевтонов.  Но самое сильное волнение вызывали в
моей  душе рассказы о  героях малолетних,  о  юных разведчиках.  В  каком-то
журнале я  видел фотографию мальчика моего возраста.  Этот "сирота Ваня" был
снят  в  высоких  солдатских сапогах,  в  барашковой шапке  с  кокардой и  в
гимнастерке с  погонами.  На  груди  у  него  висела большая круглая медаль.
Отличился этот сирота тем, что "подносил патроны".
     Правда, гораздо чаще в глаза мне попадали сообщения, вроде следующего:
     "Линейные жандармы  Н-ской  железной дороги  сняли  с  крыши  товарного
вагона   ученика  IV   класса   Пензенского  реального  училища  А.Голубева,
державшего  направление  в   сторону   фронта.   Юный   патриот  водворен  в
родительский дом".
     Или:
     "В городе Т.,  в прифронтовой полосе,  задержаны два гимназиста Суров и
Лентовский.  Мальчики, по их словам, пробирались на передовые позиции, чтобы
стать юными разведчиками".
     Но даже и эти незадачливые гимназисты и реалисты вызывали во мне жгучую
зависть.  Еще бы  -  ведь их,  этих снятых с  вагонной крыши неудачников,  в
"Петроградской газете" именовали юными патриотами!  Не один раз мелькали и в
моей голове мысли о  побеге на фронт.  Но до поры,  до времени мне казалось,
что мечтам моим никогда не  осуществиться.  Нет,  я  не  считал себя отпетым
трусом.  Пойти в  разведку,  поднести патроны -  на  это  у  меня храбрости,
пожалуй,  хватило бы. Боялся я не пуль и не австрийских или немецких штыков.
Пугало меня другое.  Я  был  застенчив.  И  при  этом еще ужаснейшим образом
картавил.  Для  меня  пыткой было зайти по  маминой просьбе в  аптеку или  в
булочную.  А тут не аптека и не булочная,  тут -  фронт!  Я холодел от одной
мысли,  что,  прежде чем  туда попадешь,  надо к  кому-то  обращаться,  надо
выспрашивать у прохожих или у носильщиков на вокзале,  где,  в какой стороне
этот фронт находится.
     Но вот один маленький случай,  одна мимолетная встреча в Гостином Дворе
все решила. Сомнения мои были побеждены.
     Однажды после обеда мама поехала за  какими-то покупками,  кажется,  за
шелковой узенькой лентой для модной тогда вышивки "ришелье",  и взяла меня с
собой.  Возвращаясь,  мы  шли  по  Садовой  в  сторону Сенной  и,  подходя к
Банковской линии,  увидели под  аркадой Гостиного Двора какое-то  оживление,
какое-то копошение людей. В этой говорливой толпе преобладали женщины, дамы.
Слышались возбужденные голоса, кто-то всхлипывал.
     Забыв о  своих хороших манерах,  я  с ходу и довольно ловко втиснулся в
эту благоухающую и шуршащую шелками толпу. Втиснулся и застыл очарованный.
     Даже сейчас, столько лет спустя ясно вижу эту картину.
     У  ворот,  ведущих внутрь Гостиного,  прижавшись спиной к  белой стене,
опустив голову, повиснув на двух костылях, стоит очень красивый бледнолицый,
с  черным,   шелковистым,   упавшим  на  мраморный  лоб  чубом  мальчик  лет
четырнадцати-пятнадцати.   На   мальчике  -   мягкого  светло-серого   сукна
офицерская шинель с золотыми пуговицами и с красными отворотами, на плечах -
золотые погоны, на каждом - по две звездочки. И самое удивительное, даже уже
почти  волшебное:  на  груди  у  мальчика  повис  и  слегка  покачивается  -
офицерский Георгиевский крест на черно-оранжевой георгиевской ленточке.
     Чувствуя себя пигмеем,  ничтожеством в  своих коротеньких штанишках и в
синей матросской курточке,  я стоял полуоткрыв рот и не сразу заметил, что у
ног  мальчика,  на  каменном  полу  галереи  лежит  козырьком кверху  ладная
офицерская фуражечка с  красным околышем.  Фуражка была  до  краев наполнена
деньгами. Там блестело серебро, желтели бумажные рубли, зеленели трешки. Мне
показалось  даже,   что  в   этом  ворохе  бумажных  денег  мелькнул  уголок
"красненькой", десятирублевки. И тоже не сразу обратил я внимание на пожилую
женщину в  трауре,  стоявшую на  том  же  углу  в  двух шагах от  маленького
офицера.  Прижимая к  глазам комочек платка,  женщина плакала и сквозь слезы
что-то рассказывала окружавшим ее дамам.
     - Это мать...  мать, - восторженным шепотом объяснила моей маме высокая
дама в пенсне. - Мать юного героя!
     А в фуражку все падали и падали деньги.  Мама моя тоже открыла портмоне
и высыпала из него все, что там было, - всю мелочь.
     - Мерси,  -  глухо и  чуть-чуть в нос сказал мальчик,  тряхнув смоляным
чубом.
     Кто-то за моей спиной спросил у него:
     - Господин подпоручик,  простите,  а  за что вас наградили Георгиевским
крестом?
     - За героический подвиг, мадам, - так же глухо ответил он.
     - Сколько же вам лет? - спросил кто-то другой.
     - На Ильин день исполнится четырнадцать.
     - А где вас ранило? На каком фронте?
     - В Галиции. Под городом Лимберг.
     Сердце в груди у меня затрепетало. Подумать только: в Галиции! Там, где
мой папа!  Мне хотелось спросить у  мальчика:  а  как же,  каким образом ему
удалось попасть в Галицию?  Где ему выдали шинель, фуражку?.. Но разве мог я
задать  хоть  один  вопрос  этому  великолепному,   бледному,  как  Печорин,
подпоручику и георгиевскому кавалеру?!
     Вечером после этой встречи в  Гостином Дворе я  долго не  мог  заснуть.
Было твердо и окончательно решено: я бегу на фронт!
     К побегу следовало готовиться.  Я знал, что прежде всего в этих случаях
начинают сушить сухари.  Но,  увы,  я был такой тепа, такой маменькин сынок,
что понятия не имел, как это делается. Я знал, что ванильные сухари покупают
в булочной Венцеля на Лермонтовском или в кондитерской Иванова у Мариинского
театра.  Но ведь не с такими же сухарями люди бегут на фронт!..  Сухари надо
сушить самому.  И вот я стал потихоньку выносить из столовой, а случалось, и
из кухни,  куски черного хлеба,  ситного или французской булки.  Эти ломти и
горбушки я складывал украдкой в ящик своей маленькой белой парты, стоявшей у
первого из трех окон детской. Однако очень скоро выяснилось, что черный хлеб
таким образом сушиться почему-то  не  хочет.  Дня  через три,  выдвинув ящик
парты,  я  отпрянул и сморщил нос:  из ящика пахнуло чем-то очень нехорошим.
Темно-коричневые ржавые ломтики были покрыты бирюзовым налетом плесени.
     Зато  белый хлеб засыхал отлично.  Горбушка франзолика съеживалась,  на
ней появлялись трещины,  она делалась твердой, как грецкий орех, я с хрустом
грыз ее,  и  уже в  одном этом хрусте было что-то  мужественное,  фронтовое,
солдатское.
     Не  помню,  сколько  мне  удалось  заготовить таким  способом  сухарей.
Кажется,  довольно много:  фунта,  может быть,  два или три.  Но ведь, чтобы
пуститься в  путь,  одних сухарей было недостаточно.  Начитанный мальчик,  я
знал,  что  беглецы и  путешественники берут с  собой обычно кроме сухарей и
воды соль,  спички (а  еще лучше кремень и  огниво),  хорошо отточенный нож,
компас и географическую карту. Перочинный ножик, правда, не особенно острый,
у  меня  имелся.  Раздобыть соль  и  спички большого труда не  представляло.
Географическую  карту  Российской  империи,   после  некоторых  колебаний  и
небольшой сделки с  совестью,  я решил выдрать из энциклопедического словаря
Брокгауза и Ефрона.  А вот где мне достать компас,  я не имел понятия и даже
не знал, в каких магазинах ими торгуют.
     Но тут случилось еще одно событие,  исключительно радостное: приехал на
побывку мой папа!  Если не ошибаюсь, это был первый его приезд в Петроград с
начала войны.  Для  меня эти  три или четыре дня оказались днями блаженства.
Нет,  не  было  ни  поцелуев,  ни  каких-нибудь  особенно ласковых слов,  ни
особенно задушевных разговоров. Но уже одно то, что отец находился дома, что
в  квартире опять пахло его папиросами "Яка",  его вежеталем,  его фронтовой
шинелью,  его сапогами,  кобурой, портупеей, что по утрам я слышал за дверью
столовой  его  глуховатый голос  и  особенное,  его,  отцовское позвякиванье
ложечкой в чайном стакане, - уже одно это переполняло меня радостью.
     Никогда не забуду солнечный мартовский,  а может быть, уже и апрельский
день,  так  хорошо,  так  прекрасно  начавшийся и  так  ужасно  кончившийся.
Возвращаясь из гостей,  кажется от бабушки, мы шли вдвоем с отцом сначала по
набережной Фонтанки, а потом по теневой, южной, стороне Невского - в сторону
Городской думы.  Слышу  и  сейчас,  как  нежно и  вместе с  тем  мужественно
позвякивают его шпоры. Мне кажется, что все, кто идет нам навстречу, смотрят
на  него,  оглядываются,  любуются им:  какой он красивый,  мой отец,  какой
высокий,  статный!.. Но главное ждет меня впереди. Мы проходим мимо Аничкова
дворца,  и  вдруг  солдат,  застывший на  часах у  дворцовых ворот,  щелкает
каблуками,  еще больше вытягивается,  вскидывает ружье и  "берет на караул".
Перед кем?  Перед моим папой! Гордость буквально ошпарила меня. Больше всего
меня  восхищает,  как  легко,  спокойно,  просто  и  вместе с  тем  четко  и
уважительно козырнул отец, отвечая на приветствие лейбгвардейца.
     После  этого  молчать больше  я  не  мог.  Меня  распирало желание хоть
как-нибудь,   хоть  намеком,  хоть  полунамеком  поделиться  с  отцом  моими
патриотическими настроениями и распиравшими меня тайными замыслами. Стараясь
не отставать от него и идти с ним в ногу,  я стал сбивчиво рассказывать, что
вот, мол, недавно мы с мамой были в Гостином Дворе, покупали что-то и видели
там маленького офицера.
     - Какого  "маленького"?  -  спросил  отец,  не  поворачивая  головы.  -
Низенького роста, что ли?
     - Да нет, - сказал я. - Пгосто маленький. Мальчик еще.
     И я рассказал обо всем,  что мы с мамой видели: о мальчике-подпоручике,
о золотых погонах, о Георгиевском кресте, о старушке в траурной вуали...
     Отец глухо посмеялся, похмыкал, пофыркал.
     - Глупости, - сказал он. - Никакой этот мальчик не офицер.
     - Как?!!
     Помню, я не только удивился - я испугался.
     - Как? Почему глупости? Почему не офицег?
     - А потому, что в четырнадцать лет подпоручиком стать нельзя.
     - Нет,  можно, - воскликнул я, сам удивляясь смелости, с какой позволяю
себе  разговаривать  с  отцом.   -   Можно!  Его  потому  что  за  подвиг...
пгоизвели... за гегоический...
     - А ты это откуда знаешь?
     - Он сам сказал.
     - Сам? "Произвели за подвиг"? Так и сказал?
     Отец опять пофыркал, похмыкал.
     - Стрелок он, а не герой, этот твой подпоручик.
     - Что значит стгелок? - не понял я. - Ну, вот... Ведь все-таки, значит,
он стгелял?
     - Да. Стрелял. Только не из ружья.
     - А из чего?
     - Не  знаю из  чего...  Стрелками называют мазуриков,  обманщиков.  Это
нищие, которые притворяются калеками, чтобы разжалобить баб.
     - Нет!!! - вдруг закричал я.
     И остановился. И еще раз во весь голос закричал:
     - Нет! Нет! Не-е-ет!!!
     - Ты что? - сказал папа. - Ты что кричишь? С ума сошел?
     Он взял меня за руку.
     - Идем. Люди смотрят.
     Но я не мог идти. Что-то со мной случилось. Не шли ноги. Никогда раньше
со  мной такого не бывало.  Отец пробовал вести меня,  но я,  как связанный,
повис на его руке.  И худо мне стало,  закружилась голова, скрутило что-то в
животе.
     - Меня тошнит, - провякал я, вцепившись в папину руку.
     - Эх ты, - сказал папа.
     Он оттащил меня за угол. И там, на газончике, у ограды дворцового сада,
меня стошнило. Отец постоял, подождал, дал мне чистый платок.
     - Ну что, легче стало?
     - Да, благодагю вас, - простонал я.
     - Идти можешь?
     - Кажется...
     На Невском отец подозвал извозчика,  подсадил меня на сиденье. Извозчик
спросил адрес,  почмокал губами,  пролетка дернулась и  мягко  покатилась по
торцовой мостовой.
     Отец слегка придерживал меня за плечо. За всю дорогу он только один раз
спросил,  лучше ли мне, и я сказал, что да, лучше, хотя как раз в эту минуту
мы проезжали мимо Пажеского корпуса{372},  а  напротив был Гостиный Двор,  и
мне опять вспомнился этот стрелок,  и опять меня стало давить и мутить. Но я
сжал зубы и справился с этой гадостью.
     На Фонтанке,  пока отец расплачивался с извозчиком,  я юркнул в вороте,
добрался до подъезда и,  хватаясь руками за перила, поднялся на второй этаж.
Мне было стыдно смотреть отцу в глаза.  Но,  как мне показалось,  и ему тоже
почему-то было стыдно.
     Маме ни он,  ни я  ничего не сказали.  Уйдя в детскую,  где Вася и Ляля
шумно играли в  лошадки,  бегали и  звенели бубенчатыми вожжами,  я  сел  за
парту, хотел вынуть книгу, но в эту минуту пришла горничная Стеша и сказала:
     - Вас папочка зовут.
     Скинув свой защитный френч и повесив его на спинку стула, отец сидел за
письменным столом, курил и поигрывал серебряной почерневшей вставочкой.
     - Ну как? - сказал он с какой-то кривоватой усмешкой.
     Я осторожно прикрыл дверь, подошел к столу.
     - Хогошо. Благодагю вас.
     - Очухался?
     - Да, - усмехнулся я так же кривовато.
     - Я вот что хотел,  -  сказал отец, покашливая, постукивая вставочкой и
глядя куда-то в сторону,  за окно.  -  Вообще-то,  ты знаешь,  всякие бывают
чудеса  на  свете.   У  нас,  например,  в  полку  один  полячок,  тоже  лет
четырнадцати-пятнадцати, до унтера дослужился...
     Я стоял,  опустив голову,  и, не глядя на отца, старательно выковыривал
ногтем канцелярскую кнопку,  которой был пришпилен к  столу отставший уголок
зеленого ломберного сукна.
     - Ты что там? Оставь! - рассердился отец.
     Я испуганно посмотрел на него и опустил руки по швам.
     - Понял, что я сказал?
     - Я не кручу.
     - Я не об этом.  А я о том,  что, черт его знает, может быть, и в самом
деле не стрелок этот твой маленький подпоручик. А? Как ты думаешь?
     Я опять опустил глаза.
     - Я тебя спрашиваю.
     - Я не знаю, - сказал я.
     - Ну,  в общем, шут с ним, с этим подпоручиком, - сказал папа. - Я не о
нем хотел... Я вот о чем. Скажи мне честно: ты на войну пойти мог бы?
     Я вздрогнул и поднял глаза.
     - Да. Мог бы.
     Теперь и  он  смотрел на  меня.  Мне  казалось,  что  глаза его  слегка
заблестели, повеселели.
     - Не испугался бы?
     - Думаю, что нет.
     - А ранить могли бы тебя?
     - Могли.
     - Еще бы.  На войне это,  ты знаешь, раз-дв