боится...
     - А ну,  - говорит, - еще кто-нибудь... Вот ты, - говорит, - Филатов, у
тебя наган при себе, пойдем с нами.
     Зыков пихает меня прикладом и кричит:
     - А ну, пошел! Живо!
     Я  пошел.  Поднимаюсь по лесенке и  вхожу в эту самую -  в раздевальную
комнату.
     Ну,  знаете,  воздух тут  прямо противный.  Карболкой воняет.  Какие-то
всюду банки валяются, склянки, жестянки. Пыль, понимаете, грязь.
     Стены черные.  У стены деревянная лавка стоит,  а на стене, на вешалке,
висят солдатские шинели, фуражка и китель с погонами.
     Я  это все заметил потому,  что мы в  раздевальной целую минуту стояли,
покуда его благородие по лестнице поднимался.  С ним,  понимаете, опять худо
стало. И его опять обмахивали березками.
     Потом он приходит и говорит:
     - Ну, вы! - говорит. - Чего на дороге стали? К доктору! Живо!
     Ну,  Зыков меня опять пихает прикладом,  Филатов распахивает двери, и я
захожу к доктору.
     А  доктор-то,  доктор!  Ей-богу,  смешно  сказать  -  совсем  старичок.
Беленький,  маленький,  ну  такой маленький,  что  даже  ноги его  в  халате
путаются.  А перед ним,  понимаете,  выпятив грудь, стоит этакий здоровенный
полуголый дядя.  И  доктор его  через трубку слушает.  А  тот  дышит грудью.
Словно борец Василий Петухов.
     Мы, понимаете, входим, а доктор и говорит:
     - Стучаться, - говорит, - нужно.
     Но тут, как увидел штабного офицера, совсем иначе заговорил.
     - Извиняюсь,  -  говорит, - господин подпоручик. Я, - говорит, - думал,
что это кто-нибудь без очереди лезет.
     - Нет,  -  говорит офицер.  - Вы ошиблись. У нас чрезвычайно экстренное
дело. Потрудитесь, - говорит, - отпустить больного и оказать помощь.
     - Ага, - говорит доктор. - С большим удовольствием.
     Тут он скорее достукал своего борца Петухова, помазал его кой-где йодом
и отпустил. А сам подошел к рукомойнику и стал намыливать руки.
     - Да, - говорит. - Я вас слушаю.
     - Вот,  - говорит офицер. - Видите этого человека? Несколько минут тому
назад этот человек демонстративно откусил себе язык.
     - Ага, - говорит доктор.
     Потом говорит:
     - А как, позвольте спросить, откусил?.. Насовсем или частично?
     - Я не знаю,  -  говорит офицер.  -  Может быть,  и частично. Не в этом
дело. Самое главное в том, что он теперь говорить не может. Понимаете? А нам
еще нужно его допросить.  Так вот,  - говорит, - не можете ли вы чего-нибудь
сделать? Научным путем. Чтобы он перед смертью хоть чуточку поговорил.
     - Посмотрим, - говорит доктор.
     И начинает споласкивать руки.
     - Посмотрим,  -  говорит. - Это нетрудно. Хотя, - говорит, - должен вас
поставить в  известность,  что наша наука не очень допускает,  чтобы человек
разговаривал  без   языка.   Конечно,   посмотреть  можно.   Это   труда  не
представляет.  Но  все-таки с  научной точки зрения я  не  берусь вам давать
какие-либо обещания. Посмотреть, - говорит, - посмотрю, а...
     - Хорошо,   -  говорит  офицер.  -  Посмотрите.  Но  только  нельзя  ли
поторопиться, господин доктор? Нельзя ли слегка поскорей?
     - Можно, - говорит. - Почему же нельзя? Можно и поторопиться...
     И начинает,  понимаете,  вытирать полотенцем пальцы.  Один,  понимаете,
вытрет  -  посмотрит,  полюбуется и  другой начинает.  Потом  третий.  Потом
четвертый. И так далее.
     Офицер - ну прямо лягается. Прямо копытами бьет. Даже шпора звякает.
     А  доктор  внимания не  обращает,  вытирает себе  потихоньку пальчики и
чего-то мурлычет.
     Потом он подходит ко мне и говорит:
     - А ну, молодой человек... Откройте рот.
     Я не хотел открывать. Но думаю: "Что, в самом деле... Жалко, что ли?.."
Взял и открыл.
     - Еще, - говорит, - откройте... Пошире!
     Я открываю еще пошире, как только могу.
     - Еще, - говорит.
     Ну, тут я совсем до ушей разинул ему свою пасть.
     - Вот так, - говорит. - Достаточно. Спасибо.
     Посмотрел он у меня во рту, поковырялся своими чистенькими пальчиками и
говорит:
     - Да нет, - говорит. - Язык на месте.
     - Как? - говорит офицер. - Не может этого быть!
     - Уверяю вас,  -  говорит доктор.  -  Язык в полной исправности, только
синий.
     - Да нет, - говорит офицер. - Вы ошибаетесь. Я же сам хорошо видел, как
он его кусал.
     - Тогда посмотрите, - говорит доктор.
     И показывает ему мой рот. А там, понимаете, преспокойно болтается язык.
     Ах, мать честная! Вот офицер удивился! Вот у него глаза на лоб полезли!
     - Да что же это,  - говорит, - такое! Да как же, - говорит, - это может
быть? Что у него, дьявола, два языка висят, что ли?!
     - Да нет,  -  говорит доктор.  - Навряд ли что два... У одного человека
двух языков не полагается.  Этого наука не допускает. И я, - говорит, - хотя
с научной точки зрения и не берусь объяснить этот факт, но в общем и целом -
язык на месте.
     - Тьфу!  -  говорит офицер. - Так, значит, он меня обманул?! Значит, он
говорить может? Значит, ты, мерзавец, говорить можешь?
     - Да, - говорю, - могу.
     И  тут же сказал я ему такое слово,  от которого,  извиняюсь,  можно со
стула упасть.
     А он - вы думаете, что? Рассердился? Думаете, он орать на меня стал или
драться?  Ничего подобного. Он смеяться начал. Он прямо обрадовался - ну как
не знаю что. Как будто ему, понимаете, пятнадцать рублей подарили.
     - Ой,  - говорит, - неужели это не сон? Неужели я не ослышался? А ну, -
говорит, - повтори, что ты сказал.
     Я повторил. И еще прибавил. Дескать, вы, говорю, ваше высокоблагородие,
последняя дрянь и даже хуже. Вы, говорю...
     Понимаете? Не ругается! Не дерется! Смеется, как лошадь.
     - Еще! - говорит. - Еще!
     Даже ругаться скучно. Чего, в самом деле? Я же не граммофон.
     Я постоял, порычал немного и замолчал.
     Тогда он кончает смеяться,  поправляет свою офицерскую саблю и начинает
командовать.
     - Вы,  - говорит, - господин доктор, пожалуйста, подзаймитесь немного с
этим субъектом.  Успокойте его слегка, приведите в порядок, а после пришлете
его к  нам в штаб.  А вы,  братцы,  покараульте пленного.  Филатов останется
здесь, а Зыков - наружная охрана. После, Зыков, приведешь его в штаб.
     Подцепил свою вострую саблю и поскакал.  А за ним и Зыков.  Дверь перед
ним отворяет. И в сени за ним бежит.
     И там, в этих сенях, кто-то вдруг как заорет:
     - О-ох!
     - Что? Что такое? - говорит доктор.
     Тут Зыков кричит:
     - Ничего!   Ничего!   Не  извольте  беспокоиться.   Это  их  благородие
спотыкнулись. О притолку шмякнулись.
     - Ах, - говорит доктор, - разве можно так резво бегать?
     Ну, мы остались втроем: я, Филатов и доктор.
     А  доктор-то,   доктор!   Фу,  ей-богу,  ну  прямо  без  смеха  глядеть
невозможно.
     Такого  доктора,   если  потребуется,  пристукнуть  -  совсем  пустяки.
Деревянной ложкой можно пристукнуть.
     Но я вижу,  что здесь у меня ничего не выйдет.  Во-первых,  Филатов как
столб стоит со своим наганом.  Потом - окно. Оно хоть и открыто, но за окном
на  завалинке больные сидят,  -  мне даже их голоса хорошо слышно,  -  а  на
подоконнике всякая мура стоит: банки, склянки, микстурки, клистирки...
     Нет, я вижу, что здесь ничего у меня не выйдет, и стою тихо.
     А доктор меня начинает лечить.
     - Так вот, - говорит, - молодой человек... Откройте, пожалуйста, рот.
     Я говорю:
     - Зачем? Чего, - говорю, - вы там не видали?
     - А я, - говорит, - хочу убедиться.
     - Ну ладно, - говорю. - Убеждайтесь.
     И рот раскрыл. И язык высунул.
     - Да,  -  говорит доктор.  -  Язык у вас в полной исправности. Могу вас
порадовать.  Но только,  -  говорит,  -  он чересчур синий.  Как будто его в
чернилах купали. А? Вы, молодой человек, чернила не кушаете? Хе-хе!..
     - Нет, - говорю.
     - Так, так, - говорит. - И десны у вас распухли. Ну, - говорит, - нате,
скушайте, пожалуйста, пирамидону.
     Я съел. Ничего.
     Мне,  понимаете,  так здорово есть хотелось,  что я бы и самого доктора
съел.
     - Вы что? - говорит. - Военнопленный?
     - Да, - говорю. - Не в гости, конечно, сюды приехал.
     - Значит, вы - большевик?
     - Был, - говорю. - Да.
     - Ах, - говорит, - вы сядьте. Что вы стоите? Вот, пожалуйста, табуретка
- присаживайтесь.
     - Нет,  -  говорю,  -  спасибо. У меня, - я говорю, - на том месте, где
сидят,  заметка на вечную память. Я, - говорю, - этим местом сидеть не могу.
Но если б мне жить привелось, я бы, - говорю, - не забыл, что и как. Я бы, -
говорю, - помнил.
     И тут я, товарищи, извиняюсь, штаны опустил и показал доктору.
     - Ах, - говорит доктор, - ах, какая жестокость!
     А Филатов как загогочет:
     - Го-го-го!
     - Ты что? - спрашивает доктор.
     - Виноват, - говорит, - ваше благородие. Поперхнулся.
     А доктор нахмурился и говорит:
     - Ну, - говорит, - молодой человек, если вас не расстреляют, приходите,
- я вам еще пирамидону дам.
     - Ладно, - говорю. - Зайду.
     Смеюсь,  конечно.  Зачем мне,  скажите,  после смерти ходить, старичков
пугать?  Я насовсем помирать собрался.  А живым я ходить уж,  понимаете,  не
надеюсь. Нет, не надеюсь, ни чуточки.
     - Ну что ж, - говорит доктор, - можете отправляться.
     А сам уж скорей к рукомойнику - пальчики мылить.
     Филатов командует:
     - Шагом марш!
     И наган свой наизготовку.
     Выходим через сени на улицу. Зыков сидит с больными. Сидит на завалинке
с больными и что-то рассказывает смешное. Те на него хохочут. Зубы скалят.
     - А!  -  говорит. - Комиссару почтенье! Ну, как, - говорит, - поставили
вам золотую плонбу?
     Все:
     - Ха-ха-ха...
     Смешно, понимаете, дуракам.
     И Филатов тоже грохочет.
     Я говорю:
     - Поставили бы,  -  говорю,  -  тебе такую пломбу в  глотку...  Говорок
тамбовский!
     Все опять:
     - Ха-ха-ха!.. Ловко отшил! Браво!
     Зыков мне отвечает:
     - Я-то тамбовский, а ты, интересно, каковский?
     Я говорю:
     - Знаешь?  Я  с тобой и говорить не хочу.  Продажная ты,  -  говорю,  -
шкура! Белобандит!
     Гляжу - покраснел мой Зыков. Встает, поднимает свою винтовку и говорит:
     - А ну! - говорит. - Поворачивайся! Шагом марш!
     И затвором - щелк!
     Дескать, поговори у меня - свинцовую пломбу получишь.
     Я пошел.  Идем мы почти что рядом.  Я слева,  а Зыков справа. И вдруг я
вижу,  что мы совсем не туда идем.  Понимаете? Мы идем не к штабу, а куда-то
совсем обратно. Туда, где село кончается. Где последние домики стоят.
     "Что, - думаю, - за шут? Куда же это мы идем?"
     А  спросить я,  конечно,  у Зыкова не хочу.  Самолюбие не позволяет.  Я
молчу.
     Зыков тогда говорит:
     - А ну, поднажми.
     - Вот еще! - говорю. - Буду бегать!
     Он говорит:
     - Поднажми! Дурак!
     Ну,  я хотя и не очень,  а пошел побыстрее. А сам думаю: "Занятно, куда
это все-таки мы так спешим? На свадьбу, что ли?"
     И  только я  это  подумал:  "на  свадьбу",  вижу -  идет нам  навстречу
какой-то седой генерал.  Какое-то,  понимаете,  чучело в синих подштанниках.
Такой,   понимаете,   щупленький,   поганенький  старичок.   Идет  и  ножкой
подрыгивает.
     - Куда? - говорит.
     Тут Зыков мой делает перед ним, как полагается, стойку и отвечает:
     - Так что,  - говорит, - ваше превосходительство, пленного большевика к
исполнению веду.
     - В расход?
     - Так точно, ваше превосходительство, в расход.
     - Ну, ну, - говорит генерал. - Вольно... Шагай себе... Не промахнись, -
говорит.
     И на меня,  понимаете, этак весело посмотрел, будто я курица или гусь и
он меня на обед скушать собирается.
     - Шагай,  -  говорит,  -  с богом... И пусть, - говорит, - твоя рука не
дрогнет...  Потому что,  -  говорит,  -  ты не человека убиваешь, а дьявола.
Понял?
     - Так точно, - говорит Зыков. - Понял, - говорит. - Дьявола.
     - Ну, с богом! - говорит.
     И пошел. Опять, понимаете, ножкой задрыгал.
     А мы, понимаете, тоже пошли дальше.
     И прямо скажу - не хотелось идти. Ну, поверите, ноги не хотели идти.
     А  тем более,  что погода была замечательная.  Погода стояла чудная.  В
садах повсюду фрукты цвели. Деревья шумели. Птицы летали.
     А тут - изволь идти на такой веселенький проминат!
     Ах,  мать честная!.. Никогда мне, товарищи, не забыть, как я тогда шел,
что думал и что передумал...
     Иду,  понимаете,  я впереди,  а Зыков идет сзади. Винтовочка у него все
гремит.  Английские ботиночки поскрипывают.  И все молчит этот Зыков - сукин
сын... Хоть бы слово сказал для развлечения. Хоть бы крикнул чего-нибудь.
     А идем мы сначала селом.  Потом мы выходим на выгон, где коровы гуляют.
Потом по тропиночке,  мимо разных там огородов и  зимних сараев идем.  И все
молчит этот  Зыков  -  сукин  сын...  Только знай  винтовкой потряхивает.  И
противно все время скрипят его бутсы.
     Фу, понимаете, до чего невесело!..
     Я думаю: "Ну! Ну, Петя Трофимов!.. Буденновец! Подними голову!"
     Не могу, понимаете. Не поднимается голова.
     Какая-то, понимаете, панихида все время в голову лезет.
     "Да,  тяжело,  -  думаю, - Петя Трофимов, помирать не в своей губернии.
Хотя,  -  думаю,  -  губернии мне не жаль.  Какая у меня, к черту, губерния?
Какая у плотника,  каменщика,  пастуха губерния?  Где хлебом пахнет,  туда и
ползешь. Отец у меня в одном месте зарыт, мать - в другом. Только и остались
у меня боевые товарищи.  Да вот загадка:  выскочат ли они из ловушки?  Ох, -
думаю, - туго небось товарищу Заварухину в деревне Тыри. Слева Шкуро теснит,
справа - Мамонтов, спереду Улагай напирает... И, может быть, это из-за меня!
Может быть, это я все дело прошляпил?!"
     Но - дьявол! - куда же мы все идем? Куда же мы все, понимаете, шагаем?
     Уж вон и села не видать,  и собаки не лают, а мы все идем. Удивительно,
знаете.
     "Разве,  - я думаю, - здесь вот, за этим кусточком, не очень подходящее
место? Или вон, скажем, за теми ракитами..."
     Мне ведь, товарищи, самому приходилось расходовать людей.
     Я  думаю:  "Здесь,  за  этим кусточком,  или вон в  том овраге -  очень
удобное место. Это Зыков, - я думаю, - напрасно меня туда не ведет".
     А Зыков меня, понимаете, как раз туда и ведет. В тот самый в овраг.
     - А ну, - говорит. - Стой!
     Я встал. И стою. И спокойно, вы знаете, думаю:
     "Что ж, - думаю. - Прощайся, буденновец!.."
     А с кем мне прощаться? Вокруг, понимаете, одна трава.
     Я повернул голову и вижу,  что Зыков берет свой бердан под мышку, а сам
лезет за пазуху и вынимает оттуда - что-то такое неясное.
     - На! - говорит. - Пришпиливай!
     Что такое?
     Вижу  -   погоны.   Понимаете?   Золотые  погоны  с  такими  блестящими
бляшечками. И четыре французских булавки.
     - Ну! - говорит. - Приторачивай!
     - Что? - говорю.
     Я, понимаете, не понимаю. Я говорю:
     - Ну тебя, знаешь!.. Довольно шутки шутить.
     А он:
     - Чумовой!  -  говорит.  -  Надевай  поскорей  погоны,  покуда  нас  не
засыпали. Слышишь?
     Я не могу. Ей-богу, стою, понимаете, как дурак.
     - Ну давай,  -  говорит,  -  я сам присобачу.  Нагинайся,  - говорит. -
Живенько!
     Я нагнулся.  И тут он мне ловко пришпилил двумя булавками левый погон и
двумя булавками правый.
     - А теперича, - говорит, - бежим.
     - Куда? - говорю.
     - А куда? - говорит. - Ясное дело, куда: к Буденному.
     Ох, товарищи!.. Ну, знаете, я чуть не заплакал. Ей-богу, я сел на землю
и встать не могу.
     - Браток! - говорю. - Братишка! Зыков, - говорю, - неужели свой?
     - Свой,  -  говорит, - честное слово... Вставай, - говорит, - побежим к
Буденному.
     - Нет, - говорю, - погоди... Не могу.
     - А что? - говорит. - Почему не можешь?
     - А у меня, - говорю, - в животе какая-то карусель начинается.
     Понимаете?  У  меня в  самом деле что-то  ужасное начинается в  животе.
Начинает,  я  думаю,  таять сургуч.  Потому что как будто огнем начинает мне
жечь и горло,  и грудь, и особенно самое брюхо. Все, понимаете, кишки во мне
начинают как будто плясать и как будто рваться на мелкие лоскутки. И больно.
Такая боль, что сказать не могу. И на ноги встать не могу.
     "Фу,  -  думаю.  -  неужели от  пули спасся,  а  тут  от  такой гадости
помирать? Нет, - думаю, - не хочу помирать".
     И хочу,  понимаете,  встать на ноги. Через силу встаю на колени и падаю
снова.
     - Нет, - говорю, - шалишь! Встанешь, так тебя перетак!
     И опять, понимаете, встаю на колени. И опять падаю.
     - Ах, - говорю. - Дрянь какая!
     Вы подумайте: буденновец на ноги встать не может.
     "Ну, - думаю, - что ж... Значит - кончено".
     - Значит, - говорю, - давай попрощаемся, товарищ Зыков.
     А он говорит:
     - Ладно.  Попрощаться мы после успеем. А ты, - говорит, - не обидишься,
если я тебя на руках понесу?
     - Нет,  - говорю, - это не стоит. Это, - я говорю, - смысла нет меня на
руках нести. Все равно мне каюк.
     - Да брось, - говорит. - Ну просто у тебя в животе телеграмма зудит.
     - Какая, - говорю, - телеграмма?
     - А та, - говорит, - которую ты давеча сшамал.
     - Вот, - говорю, - охламон! Вот чудик! Это же не телеграмма. Это пакет.
Это  секретное письмо к  товарищу Буденному,  которое,  понимаешь,  я  вез и
которое не довез. Я, - говорю, - ворона. Я съел важнейшие оперативные сводки
своей дивизии. Меня, - говорю, - расстрелять за это мало.
     Ну, я, понимаете, все ему рассказал.
     - А теперь, - говорю, - оставь меня, за ради бога... Беги, пока жив.
     А он -  вы подумайте! - ничего мне на это не сказал, а берет меня прямо
в охапку, кладет меня, как мешок, на плечо и шагает со мной в кусты.
     А  потом из оврага вон.  А потом через кочки-пенечки бегом,  понимаете,
как припустил... Даже ужас! Лошади, понимаете, так не бегают.
     Я говорю:
     - Зыков! Тебе тяжело, наверно?
     - Невидаль, - хрипит. - Я, - говорит, - и не с таким бегал.
     Я говорю:
     - Ты отдохни...
     Мне, понимаете, все-таки неудобно как-то на человеке ехать.
     - Ты отдохни, - говорю, - а потом опять поедем.
     - Не гуди, - отвечает. - До леска вон того добежим, а там посмотрим.
     А лесок, я гляжу, не близко. До леска того, понимаете, версты две.
     Ну,  мы  так  хорошо с  ним скакали,  что минут через десять были уже в
лесу.
     - Тпру! - говорю. - Приехали.
     Зыков меня опускает на землю,  и я -  вы представьте себе!  -  спокойно
встаю на ноги.
     Вот ведь чудо какое!
     А это,  вы знаете,  пока я на Зыкове через поле скакал, у меня в животе
все помаленьку умялось. И стало как будто полегче. Как будто не так чересчур
больно.
     - Ну, что ж, - говорю, - давай побежим дальше!
     А Зыков говорит:
     - Нет. Погоди... Не могу.
     - А что? - говорю. - Почему не можешь?
     - А я, - говорит, - все-таки не лошадь! Я не могу без отдыха.
     Вижу - действительно: вспотел парень.
     Ну,  мы тут сели с  ним под высоким деревом:  я  растянулся в траве,  а
Зыков достал кисет и стал закуривать трубочку.
     Я говорю:
     - Все-таки, Зыков... Я не понимаю: кто ты такой?
     - Я?  -  говорит.  - Я - продажная шкура. Я, - говорит, - за английский
шинель Мамонтову продался.
     - Ох, - говорю, - ты же врешь, Зыков!
     - Ну,  -  говорит,  -  может,  и вру.  Меня,  -  говорит,  - это верно,
мобилизовали. Я не своей охотой четвертый месяц у белых служу.
     И тут он мне, понимаете, рассказал все...
     Как он приехал с  германского фронта домой.  Как у  него дома хозяйство
погибло.  Как он жену после тифа похоронил.  Как он,  представьте,  у попа в
работниках жил.  И  так далее...  И как его после насильно забрали в казаки,
дали ружье и велели стрелять в большевиков.
     - Стреляй,  говорят, и пороху не жалей! Потому что, говорят, большевики
не люди. Они, говорят, понимаешь, - враги человечества...
     Я спрашиваю:
     - И ты - стрелял?
     - Нет, - говорит. - Я прикладом.
     - Как, - говорю, - прик